Телониус Белк

Белк продолжает хмуро теребить усы.

– Нужно делать всё наоборот, понимаешь? Тебе говорят одно, а ты вместо этого делаешь другое.

– С этим никаких проблем. Всю жизнь так делаю, – хвастаюсь я, я сам на некоторое время задумываюсь. Всё-таки вру… Даже ни разу не делал.

– Оно тебя в правое полушарие, – а ты его левым. – не унимается Телониус Белк. – он тебя в левую щёку, а ты его когтём… Собака ждёт от тебя удара в лицо, а ты его вместо этого хвостом кусаешь. Но в жизни не так. Потому что жизнь – это вовсе не честный противник. Обмани его раз, обмани его, да и он с тобой связываться не будет

Развоевался белк.

– Обманешь, и вся жизнь у тебя будет эти самые, сплошные… пардосраксы

– Парадоксы. – поправляю я.

Белк выуживает откуда-то ту самую шляпу, которую купил, чуть ли не в первый день. Точнее, считается, что он выиграл её у меня за какую-то услугу.

– Вот эта шляпа. Её бы никто никогда не надел. А я надену, – говорит он. – Назло пардосраксам.

И голова его утопает в широкой дамской шляпе. Ведь голова у белка маленькая, как и у всех коротко стриженых толстяков. А модные дамские шляпы рассчитаны на строгое соблюдение пропорций. Поля спадают, накрывая белка, и выглядит он как увядший на жарком солнце цветочек. Или по-другому как-то назвать… таких слов сразу не подберёшь. В общем, Белк в шляпе выглядит бессовестно трогательно.

Из-под этой шляпы Белк обиженным голосом говорит:

– Сроду по праздникам не отдыхал. Всегда работал.

Тут я просто таю. Обиженный голос из-под цветка раздаётся, будто и вправду из сказки про принцес.! Пусть будет так… Это каприз и главное тут не сердится.

Но убирать квартиру всё равно не хочется. Я ложусь на спину. Чувствую себя так, будто приземляюсь с потолка на вертолёте.

– Укушу, – грозит Белк, – Хочешь так, хочешь этак.

– Хочу этак. А как это?

– А вот так. Чем хочу, тем и укушу.

Потолок плавится, когда на него смотришь.

– Тогда хвостом меня укуси, Бел.

Белк лениво кусает меня хвостом, а я даже не понимаю, в чем фокус…

Оглядываю хозяйским взором квартиру. Потом смотрю на часы. Всё равно не хочу убирать. Где это видано – мыть окна, когда на часах без десяти одиннадцать? Может быть, попробовать ещё раз включить телевизор?

– Тогда я лягу на диван и буду лежать шесть лет до следующего рождества, – заявляет Белк, – Точнее чуть дольше. В одиннадцать часов меня разбудишь. Только через шесть лет.

– Не надо, – устало говорю я, поднимаюсь, иду в коридор и возвращаюсь со шваброй. – Не паникуй, давай вместе придумаем.

Белк с присвистом вскочил и неуклюже пронёсся со шваброй наперевес.

Только что он был в одном, а теперь уже скачет в другом месте. Больше, конечно, раскидал, чем убрался.

И хорошо. Больше убирать мы сегодня не будем.

Но Джек Дэниелс продолжает влиять на меня так, что все по плечу. Я беру половую тряпку и вешаю её через плечо как римский император тогу. А потом открываю книжку пианино и надрывно жарю «Штиле Нахт Хайлиге нахт». До рождества осталось ровно пятнадцать минут. Ну, разумеется, если часы с троллями не соврали.

Мопся садится на корточки и принимается выскребать из углов грязь.

Я морщусь. Мне не нравится, как она это делает. Вовсе не так, как диснеевская принцесса. Скорее как злая ведьма из подобного мультика.

В этот момент на кухне увесисто чихает Телониус Белк.

Мопся подпрыгивает на табуретке и заходится истошным возгласом «Крысы!»

Под этот крик открывается дверь, а в ней вырастает Ботинок.

«Какие крысы, Мопсель!» – сердится Ботинок, снимая шляпу – «Скажи на милость, какие могут быть крысы в конце декабря!». Это задерживает приготовившуюся к истерике Мопсю минуты на две. А мне только того и надо. Я бегу на кухню и умоляю лишь об одном. Чтобы Телониус Белк наконец заткнулся в тряпочку.

Получается примерно так, как с Альфом – когда пришельца прячут на кухню и тому приходится невыносимо страдать. Но Телониус Белк не Альф. Размерами он существенно больше. Поэтому когда он страдает, слышится это гораздо отчётливее.

Ботинок, помолодевший вдруг и стриженый наголо – совершенно непривычное для меня зрелище. А ещё он похудел. Не сильно, но сразу видно, что спортом человек занимается.

Вместо рукопожатия он протягивает мне дряхлый, дырявй, будто обкусаный собаками чемодан. И вдоволь насладившись тем, как я при виде его морщусь, скромно добавляет:

– Тебе. Всей оперой выбирали.

Это он имеет в виду, что в его опере появился бесхозный инструмент, подлежащий списанию? Или действительно выбирали? Из скольки? Из одного? Или из тысячи?

Видно, что этот саксофон – не лучше предыдущего.

Вместо ответа я придирчиво осматриваю его со всех сторон и нахожу ту самую оркестровую пипочку. Уже хорошо. Осматриваю далее. Тоже всё хорошо. Возможно, Телониус Белк расскажет об этом побольше.

Остаётся только вопрос, из какой задницы достали этот чемодан, и что мне делать с протёршейся от времени пальмой на саксофоне. «Пальма» – бормочу себе под нос я. Ботинок глядит на меня испуганно и задумчиво. Пальма – это верхняя боковая секция правой руки. Ре третей октавы и выше. Полгода назад я и слов таких не знал. А тут – гляди ка, старик – научился. Откуда только берётся всё это?

Интересно, если я скажу ему, что все берётся от воображаемой белки – поверит Ботинок или нет? Раньше, может и поверил бы.

А пока переступает с ноги на ногу. Смену саксофона он воспринимает как блажь. Думает что купил мне уверенность, что, наконец, всё получится.

Но я не так прост. Ранних, недозревших комплиментов по поводу нового инструмента не расточаю.

Когда до рождества остаётся уже не пятнадцать, а всего каких-то пять минут я чувствую, как что-то увесисто прилетело в окно, как будто туда швырнули мелким камнем. Ага! Ничего страшного, перетерпите, думаю я, а в окно и не думаю даже смотреть – ещё чего не хватало, дышать туда Джек Дэниелсом на старух, вот ещё новости. Потом разговоров не оберёшься. Жалко на саксофоне мне теперь не сыграть, пружинки повылетали. Клапаны не поднимаются, половины нот нет. Хотя, впрочем, с какой это стати – не играть? Очень даже играть. Я подмигиваю Белку. Он не слышит. Тогда я страшным голосом ору:

– Бееел!

И Телониус Белк летит ко мне, теряя на ходу швабру.

Не успев как следует остановиться, он вскакивает на крутящийся стул. Берёт аккорд-другой и пробегает по клавишам так, как будто ставит затейливую подпись на документ. А я выдуваю на том, что позволяет механика оставшегося без половины отверстий саксофона.

Нот в моём арсенале немного. Никакого «Хайлиге нахт» на этом огрызке не прозвучит. Даже если даже один клапан полетел, то не работает большая часть октавы. И втянуться в игру как следует невозможно, Но не пружинками же сейчас заниматься, в рождественский вечер. И я грущу. Хорошее настроение пропадает также, как вдруг пришло – неожиданно. Как будто мел с доски стерли.

Шварк – с отвращением откладываю саксофон в сторону. Белк ловко гасит безудержное движение клавиш собственным хвостом, а потом еще и проезжается по нему задницей так, что заканчивается всё лихо, но отвратительно.

Мне паршиво. Но я уже решил, что не пойду на поводу у собственного настроения. Джек Дэниелс помогает, но уж очень эффективность у него недолгая, приходится добавлять понемногу, по мере того, как опустошается бензобак.

Алкоголиком я стать не боюсь. Если вдруг заплыву за буйки, то меня попросту вырвет.

– Знаешь что, Белк? Мы всё-таки будем убираться в комнате.

– Будем? – спрашивает Белк, – Нет, я уже не хочу…

– И всё таки будем. – убеждаю его я. – Позовём всех зверей на помощь.

Белк озаряется. Действительно, почему бы не позвать помощников.

В каком-то мультфильме из детства видел. А может и не из детства вовсе. Но суть в том, что на зов принцесс действительно приходят лесные мыши и всякие другие звери. Лось может и не придёт, – проносится у меня в голове мысль, которую я отношу к шальной и списываю на Джек Дэниелс. А вот мыши, должно быть, появятся. Это уже трезвая мысль. По крайней мере, мне так показалось.

Уж чего-чего, а лесных мышей в окрестных лесах даже больше чем самой природой положено. Даже декабрь не смог испортить мышам комфортных условий проживания. Им даже шкурку менять не пришлось с серой на белую. Им здесь и так хорошо.

Я повязываю вокруг пояса половую тряпку, выжимаю бруснику, так чтобы на лице появился макияж. Примерно такой диснеевский румянец, как у Белоснежки. Белк взбивает шерсть на голове так, словно она перенесла химическую завивку. Мы изображаем из себя двух принцесс. Теперь на наш зов обязательно должны отклинуться все окрестные звери. А потом придёт принц и поцелует нас туда, куда мы ему скажем, а не туда, куда ему хочется. Штиле нахт! Хайлиге нахт! Или нет. Петь надо что-то другое. Как там было? Гномы идут, айго, айго ещё что-то там?

Мы поём что то – до тех пор, пока наше пение не прерывается опасным дребезгом.

Тогда я понимаю, что надо открыть окно.

В него уже не то, что стучат, а колотят.

Снежками.

Чтобы почувствовать, что представляет новый саксофон, приходится уйти на кухню. Там я сажусь лицом к кафельной стене, и, не дай бог, Мопся с отцом собьют меня с мысли. Чем собьют? Да хотя бы своими расстроганными взглядами. Нет таких дел, которых можно было бы сделать под таким взглядом и я понимаю, почему так часто лажают натасканные на успех дети. На них смотрят родители – вот почему. Я легко могу перенести презрительный взгляд самим же собой придуманной белки. Но стоило Ботинку взглянуть на меня как отец – и я тут же ушёл на кухню подальше от неприятностей.

Спрятавшись, я протёр смоченной в уксусе салфеткой саксофон целиком и расставил пальцы по всем клапанам. Сейчас это выглядит достаточно странно. Вместо привычных клавиш печатной машинки я ощущаю под пальцами скользкие неуклюжие лепестки. Может с лепестками и лучше, но старт я взять не могу.

Представьте, что я бегун на короткие дистанции. И по случаю мороза с меня содрали бутсы, а после переодели в галоши и валенки и приказали «Беги».

Есть даже какая-то специальная поза, при помощи которой фокусники заставляют замереть любого усомнившегося в их колдовстве. И у меня ощущение, что именно в такой позе я и сижу в тот момент, когда ощущаю ласты под пальцами.

Белк устроился рядом. Он поедает последний кусок замороженного блинного пирога, поливает его острой приправой из мексиканского отдела. Глядит сквозь меня, и вроде бы даже не совсем узнаёт. Вроде как даже торопится куда-то. И я вспоминаю эту еле заметную торопливость.

Так делала мама, когда работала врачом, и ей всегда нужно было куда-то бежать – пока она дома, то скорая всегда ждала её у нашего дома. Но не накормить перед дежурством меня она не могла. Кормила и одновременно боялась, что я расстроюсь, что ей опять уходить. И поэтому делала вид, что ей на работу сегодня не нужно.

Если бы это был не Белк, а мама, то могло бы показаться, что она торопиться. Но я знаю, что торопиться Белку некуда. Я делаю успокаивающий знак рукой, а он смотрит сквозь меня и выплёвывает под ноги застрявший в зубах кусок бутерброда. Тогда я беру дыхание уголками рта и выдыхаю, стараясь не напрягать верхнюю челюсть. Издать звук на саксофоне можно только так. Когда я видел отца в последний раз – не знал даже этого.

«Штиле нахт! Хайлиге…». Неожиданно из под моих губ раздаётся звук океанского буксира, а я дёргаюсь как обезьянка, через которую пропустили ток. Саксофон и вправду хорош. И я прямо почувствовал его пальцами. Но вот мундштук – всё такая же дрянь. Он затыкается прямо на этом последнем «нахте».

Я снимаю старый комплектный мундштук для классической музыки. Показываю его Телониусу Белку. Всё из-за него, мол. Какие последуют консультации, Белк?

Вместо того, чтобы взглянуть на мундштук, Телониус Белк как-то стеснительно отворачивается, сморщивается, а потом и вовсе растворяется. Где? Да хотя бы в этом вот зеркале. Как будто и не было никакой белки в этой квартире.

Странно.

Похоже, что действительно никакой Белки на кухне нет.

А была ли она вообще? Не могу отделаться от ощущения старческой забывчивости. Склероз? Альцгеймер? Я сумасшедший? Теперь это мне даже кажется смешным – рыжая финская белка размером с подростковый мопед, да ещё и по-русски говорит без акцента. Бывает такое в Финляндии? Нет. Привиделось? Может быть.

Впрочем, нет, вряд ли…

Спокойно! Давай ещё раз. Что было до того как приехали родители, точнее Ботинок и ладно, чёрт с ней, прибавим сюда ещё эту подозрительную Мопсю из психиатрички?

Я провёл в Тууликаалио месяцев шесть. Съел не меньше десяти забитых доверху тележек из окрестного супермаркета. И в голове всё это время струился какой-то туман – вначале осенний, тоскливый, а потом зимний, переходящий в буран и отвратительное утреннее настроение.

Всё это время я играл здесь на пианино и, за каким-то чёртом не сгибал пальцы. Пианино мне нужно для того, чтобы из букв собирались слова, а из нот – песня. Это редкое нарушение психики – отсутствие навыка следить за обычной гармонией. Некоторые так и не могут научиться читать – буквы видят, а предложения нет. С этим всё ясно. Но, зачем, спрашивается, я пальцы-то не сгибал? Какой-то детский трюк, да? Кто на трещину наступит, тот родную мать погубит. Так что ли? Зачем усложнять процесс? Может быть, чтобы просто побаловаться?

Спокойно! Начнём всё сначала, не торопясь.

Только что здесь сидел Телониус Белк и торопливо заканчивал завтрак. Он был похож на мою мать. И также, как моя мать, ушёл не прощаясь сквозь зеркало.

Кто он такой, этот Телониус Белк.?

Телониус Белк – это моя ручная финская белка. Точнее друг.

Белка? Ручная? Какая глупость. Было ли такое вообще?

Может и не было. Да и теперь его нет. Но на столе осталась записка. «Пожалуйста, не трогайте запасы морошкового кофе!»

Я аккуратно складываю эту бумажку пополам и иду заваривать самый обычный, неморошковый чёрный чай для некстати приехавшего Ботинка…

…Снежок расплющивается о стекло, а я жалею, что так и не сделал себе из лишней простыни хоть какие-то занавески.

Белк недоумённо смотрит на этот снежок. Где же лесные мышки?

Я распахиваю окно настежь и вижу картину, которую словно голландский средневековый художник нарисовал. Перед моим окном швыряет снежки и дразнится девичий цветник. А впереди всех – девчонка из нашей парадной. Шуба её распахнута. Под шубой – платье в мелкий горох и мелкие небрежные, небесного цвета татуировки. На заднем плане старухи играют в финский бейсбол. Говорят, это такая штука – похлеще бейсбола американского. Снежок плюхается мне в лоб, и когда я наклоняюсь чтобы выбить его обратно, тут же попадает другой – прямо за шиворот. Девчонки хохочут.

Я забываю, что костюм принцессы всё ещё на мне. А они, не сговариваясь, заводят какую-то песню. Белк выбивает хвостом азбуку морзе. Прямо по подоконнику. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре-долгая пауза…РАЗ.

Этот последний, не подразумеваемый никакими гармониями «РАЗ» действует на меня не хуже снежка попавшего за шиворот. Белк – молодец. Мастер непредсказуемой паузы.

Я перелезаю через окно и сижу себе болтая ногами. Начинаю потихоньку со всеми смеяться. Потом мне приходит в голову мысль, что Джек Дэниелс бы тут не помешал. Так и есть. Показываю Джек Дэниелс. Девушки делают рот буквой «О», кричат и воодушевлённо хихикают. Наконец, Шуба кричит «Ооо» мне в лицо. Не успев сообразить, что делаю, а принимаю из рук Белка снежок и со всего размаха забиваю ей её «Ооо» прямо в глотку. Она падает и после небольшого молчания со смехом убегает.

Глава вторая

За чаем, я то и дело мну в руках записку про морошковый кофе

– Так вот, – объясняет Ботинок, разделяя слова на слоги, так, чтобы понимал его только я, – Инструмент у тебя может и так себе. Но отрегулирован он на ура. А старый, неотрегулированный – тебе, пожалуй, не нужен.

Киваю. Со стороны, может казаться, что до меня не дошло, и я киваю на всякий случай. Но это не так. По крайней мере, я твёрдо знаю одно. Инструменты Козла должны остаться в прошлом.

– Осталось купить мундштук. – добавляет Ботинок – Можем сделать это прямо в Хельсинки завтра. Только придётся тебе выбирать самому. В тростевых я, как свинья в апельсинах. Догадываюсь, что он тебе нужен как палочка, а понять не могу. Сам все посмотрешь и выберешь.

Мне тут же представляются миллионы саксофонных мундштуков, вставших передо мной как полки черной эбонитовой армии. Без погон и без прочих знаков отличия. Делаю попытку найти среди них самого главного генерала и тут же проваливаюсь в чёрную, эбонитовую пустоту. А потом вдруг взлетаю и забываю обо всём. Больше всего на свете я боюсь ощущения полёта, выбивающего тебя из колеи перед возможностью сделать правильный выбор. Как только появляется намёк на чувство, что, дескать, не можешь выбрать что-то одно, сразу же принимаешься летать туда-сюда как бумажка на ветру. И летаешь до тех пор, пока не провалишься в обморок.

– Не мочи ложечку. Она для сахара, – походя, замечает Мопся

Но я продолжаю мочить ложечку и окунать её в сахарный песок до тех пор, пока на ней не вырастет липкий сугроб.

Привести в чувство может только ровный, ничем не нарушаемый ритм. Обычно я обращаю внимание на часы, на то, как ровно они в таких случаях тикают. Вдобавок, в кармане всегда лежит спасительный метроном, и в такие моменты я немедленно начинаю им тикать и такать. Иногда тот, кто идет со мной рядом или хуже того, общается недоумаевает, по какому поводу в моём кармане начинает пиликать электронный метроном.

Но Ботинок и так знает о моих слабостях. Он отбирает ложку с прилипшим сахаром, кидает в раковину и невозмутимо продолжает со мной разговор

Вместо часов он делит слоги на «раз-два-три-четыре», по старой привычке. Словно на чужом потайном языке говорит. Из-за ударений повляется нечто похожее на акцент. Но акцент этот привычен. Это наш тайный язык с того cамого детства. Иногда даже мама понимала, что нам надо поговорить на тсвоём языке и тактично уходила в сторону. А Мопся до сих пор всё вслушивается и никак не может ничего разобрать. Это даёт мне ещё один повод запомнить раз и навсегда: тётя Мопся – мне никакая не мама. Такой язык – не для Мопси. Пусть Мопся нас никогда не поймёт.

– Зав Тра Мы По Е Дем Эв Хель – проносится мимо ушей, а я, вместо того, чтобы слушать, прикидываю в голове темп с которым говорит Ботинок. Это неправильно. Надо и прикидывать темп и слушать одновременно – в этом весь смысл такой игры.

«Лучший в истории пианист», – цепляю я последнее, что говорит мне Ботинок.

– Лучший в истории? – с сомнением тяну я. – В Хельсинки?

Знаменитый уппсальский концерт Эрика Долфи и хельсинкский Колтрейна гневно отворачиваются к стенке. Но концерт лучшего в истории пианиста в Хельсинки мне трудно представить.

– Да не в истории, – раздражённо переходит на обычный язык Ботинок, – В Эстонии. Ты чем слушаешь?

Вот это уже совсем другое дело. Лучший в Эстонии – это мне по душе.

Я долго думал над такими вещами.

Дурацкая привычка называть кого-нибудь лучшим в мире, не спросив о том каждого, вплоть до детей кажется мне высшим проявлением эгоизма. И чем больше страна, тем большее это враньё – так я считаю. Лучшим в мире стать нельзя – слишком много желающих занять это место. Не говоря уже о том, чтобы стать лучшим в истории. Покойники этого не простят. Козёл считал себя лучшим, не спрашивая у других – вот и поплатился за это. И если бы я был несогласен с тем, что кто-то называет себя лучшим, то ни в коем случае бы тому не спустил. И я не один такой. Так что, сильно сомневаюсь, что можно стать лучшим в истории. Но в Эстонии – почему бы и нет, такое вполне возможно.

Если когда-нибудь я стану знаменитым, я спрошу у всех – по какому праву, я, собственно говоря, знаменит? Буду звонить в дверь и спрашивать. При малейшем сомнении, что меня водят за нос из вежливости – буду заниматься ещё и ещё. До тех пор, пока сомнений не останется, что я действительно лучший из тех, кто меня окружает

В России такое проделать у меня не получится никогда. И даже в Эстонии. Уж слишком она большая.

А вот в Тууликаалио – запросто.

Собирая Ботинка на вечернюю прогулку по Тууликаалио, я тщательно проследил за тем, чтобы запасы морошкового кофе остались нетронутыми. Уж слишком они похожи на мелкий мусор в мешке, который Ботинок обычно выбрасывает на помойку. Мопся потянулась было за этим мешком, но я ловко её остановил, объяснив, что мусор здесь принято сортировать перед выбросом. И морошковый кофе пока ещё не нашёл своего призвания – быть ему в пищевых отходах или биологических. Та решила, что я шучу, но я не шутил.

А вот бутылки действительно не мешало бы выкинуть – такие здесь не сдаются. Принимают только пивные и лимонадные, а также банки-жестянки. А король всех бутылок – пластиковая тара. Она тоже сдаётся и, при этом втридорога.

Разумеется, Мопся не желает об этом слушать. И вонючий морошковый кофе остаётся там, где ему полагаетсяпо её мнению быть – поближе к ванной комнате с отдушками, освежалками и бесперебойно работающей вытяжкой, так, чтобы провонять весь дом.

– Где же шляпа? – спохватывается вдруг Ботинок, ощупав со всех сторон свою лысину.

– Крысы, – неопределённым тоном тяну я.

И Мопся охает: – Ох, если бы ты знал, сколько здесь крыс!

Крысы! Мне ли не знать, кто больше всех охоч до шляп в этом доме.

Но Ботинок не желает и слушать про крыс. Он сокрушается о утерянной шляпе. Куда он мог её деть! Пришёл-то он сюда в шляпе. Сомнений в том нет. Я сам видел, как он снимал её и расправлял перед тем как повесить на крюк рядом с зеркалом.

Ботинок конечно пижон, но пижон, своеобразного, советского толка. Ковбой без индейцев. Ковбой поздним вечером, когда все легли спать. Стрелять уже не в кого. Примером моды для него до сих пор служат итальянские гангстерские фильмы и уж естественно, что при таком раскладе, бывший джазовый барабанщик должен носить шляпу «Федора» с проломленным колпаком. А в уголке рта просто обязательно должна подрагивать недокуренная папироса. Недокуренная, понимаете?

Ботинок давно перестал курить, но коробочка с недокуренной папиросой всегда при нём, как ручка в нагрудном кармане. Всю жизнь с этой дурацкой папиросой он проходил. И если бы он действительно хоть изредка курил, то еще ничего. А так – сплошное пижонство. Он даже не защищал бы свое право ходить с прилипшей ко рту папиросой. И я всегда втягивал голову, когда раздавалось «Здесь курить нельзя». Потому что Ботинок вместо того чтобы по-гангстерски пыхнуть дымом кому-нибудь в глаз, затягивал робкое – «Я и не курю. Видите ли, эта папироса…»

Мопся заворачивает Ботинкову голову в шарф и хмурится. Ковбой позднего вечера ей не по нраву. В конце концов, она вытаскивает из-за гардеробной стойки тот шляпный кошмар, который Белк купил в первый день и недоумённо смотрит на меня. Подмывает сказать, – «А это вам, тётя Марина», но я боюсь, что не выдержу и засмеюсь. А это уже точно будет лишнее.

В целом мне, конечно приятно. Привет от Белка. Значит, сам он исчез, но не до конца. И вернётся за морошковым кофе, это уж точно.

– Бееелк! – зову я, дождавшись пока все уйдут.

Ответа, разумеется, не слыхать.

Странно. Мне казалось что ввиду отсутствии родителей – выйти из своего укрытия не проблема. Но Белк этого так и не не сделал. Значит ушёл.

Может, кто-то в коридоре забыл ключи? Или в туалете остался? Может, поэтому Белк и боится выходить ко мне? Но коридор пуст. И в туалете никого из родителей не осталось. А Белка всё равно нету.

Я присаживаюсь на крутящийся стульчик для фортепиано. Аккуратно прикасаюсь к своему новому саксофону. Шлёп-шлёп. Открываю и закрываю слегка прилипший к своему серебристому стаканчику клапан…

Новый – это конечно преувеличение. Но, по крайней мере, с него не приходится стряхивать пыль и выскабливать палочкой для ушей остатки чёрной, вонючей смазки.

Саксофон, в целом, конечно не так уж плох. Но нужен ли мне теперь этот инструмент – ответа дать пока не могу.

Непривычный он – скользкий, поуже в талии предыдущего. И определённо неудобный, потому что костлявый. Как позвоночный столб.

Пробую перебирать его клапаны. Неловко, точно ты перешёл с кнопочного телефона на старинный, дисковый. Висит он на мне тоже низко. Если продолжать телефонные аналогии – засуньте старый дисковый телефон в карман и походите подольше, но так, чтобы брюки не лопнули. Это конечно не прямыми пальцами на пианино играть, но всё равно – чтобы протрещать гаммой, пришлось бы выкрутить пальцы наизворот. Или узелочком их завязать.

Я пробую и так и этак. Потом играю прямыми пальцами. Это не пианино и мне быстро надоедает. Что же делать? Саксофон – как бутылка колы, из которой не льётся, но при этом сама она до краёв полная. Зачем мне такой инструмент? Затем, чтобы сдерживать мастерство, которого во мне сроду не ночевало? Выдыхаю оставшийся неиспользованным воздух и выдавив его до конца, пытаюсь восстановить ровность дыхания. Это должно меня успокоить. В теории. А на практике – чёрта лысого. Я всё еще нервно дёргаю кадыком – точь в точь бультерьер, в которого кто-то ненароком попал из рогатки.