Сегодня – позавчера

– А блистать странностями он начал после ранения? Все сослуживцы однозначно опознали его как Кузьмина, но не узнали в нём прежнего Кузьмина. Он, кстати, ни одного не узнал, если ему не говорили. Да и с теми, на кого ему указали, грубо обрывал отношения.

– По-моему, ты теряешь время.

– Возможно. Но, прошу, дай доработать его до конца.

Контуженный на всю голову. Про внутренний мир тех, кому нечего терять

Как же всё-таки восхитительно пахнут свежие, только с грядки, огурцы, зелёный лук, укроп, петрушка. Обычная больничная еда с ними полностью преображается, имея совсем иной вкус, намного лучший. Я украдкой смотрел на завистливые физиономии соседей по палате. Они только поступили – вчера разгрузили санитарный поезд. Они были далеко от дома, как и я, в принципе. Но ко мне, неожиданно для меня, пришла Катя и принесла эти овощи и зелень.

Она старательно отводила глаза, я же стремился поймать её взгляд, заглянуть через её очи в душу, понять. Она же, потупившись, сокрушалась, что ягода совсем отошла, что яблок ранних сортов в её саду нет.

– Ну, ничего. Скоро поспеют яблоки. На одном дереве уже наливаться стали. Бока уже желтеют.

Она рассказывала о работе, детях, соседях, жизни города. Её трёп меня умилял. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и нам сообщили, что пора бы и закругляться.

– Пойдём, я провожу тебя.

Одна беда – портянки одной рукой не намотаешь. И снова Катя бережно и аккуратно запеленала мои ноги, обула сапоги. Соседи по палате пялились на всё это действо даже не дыша.

– Ух, хороша! – услышал я, едва мы вышли из палаты.

– Катерина, подожди меня, – попросил я, вернулся в палату: – Ребята, угощайтесь. Мне одному всё одно не съесть. Витамины.

И совсем тихо добавил:

– Если хоть от одного похабный намёк в её сторону услышу – лицо обглодаю! Я понятно объясняюсь?

– Поняли мы, старшина. Иди, выгуливай подругу, не сумлевайся. А за угощение – спасибо.

– И Екатерине Георгиевне нашу благодарность передай.

Катерина стояла недалеко.

– Слышала?

– Да. Это ты правильно сделал, что поделился с ними. А я ещё принесу. Каждый день носить буду. Если сама не смогу – Васька принесёт.

Мы прошлись по парку, подошли к выходу в город. Дальше идти я не мог. Хотя и в прекрасных кожаных сапогах, но не в пижаме же по городу дефилировать. Даже и в сумерках, опускавшихся на город.

– Ты не обиделась на меня?

– Обиделась. Жену любишь?

– Люблю.

– Её здесь нет. Как и мужа моего. Я его тоже до сих пор, дурака, люблю.

– Совсем не так. Она жива.

– И мы живы. Пока.

– Вот тут возразить нечего.

– Я ведь не покушаюсь на её любовь. Вообще ни на что не покушаюсь. Ты очень на мужа моего похож. И внешне, и лицом, и голосом. Когда я с тобой – как будто он рядом. Не гони меня. Пожалуйста.

– Не буду.

– Я завтра приду.

– Я буду ждать.

– Пока! – она встала на носочки, потянула мою голову за воротник вниз, чмокнула в щеку.

И пошла. А я стоял и смотрел вслед. Необыкновенная женщина.

– Необыкновенная женщина.

Я сначала даже не среагировал – но потом дошло, что слова эти прозвучали не только в моей голове, но и рядом. И произнёс это не я, а голос Натана.

– Я извиняюсь, я ненароком, почти ненароком, услышал ваш разговор.

– Я не собираюсь обсуждать это с кем бы то ни было.

– Я понимаю. Но не для этого искал я тебя. Твои геройства в анна-каренинском стиле не прошли незамеченными.

– Анна-каренинском? А, Толстой, на рельсы под паровоз. Читывал. Не понял я её.

– Тонкая дворянская психика.

– Слишком даже. Малахольная она. Неужели они все такие были? Это же диагноз неврастении целого класса общества.

Натан гогокнул:

– Не все, конечно. Но некоторая степень моральной деградации и психического расстройства было очень частым явлением. За исключениями некоторых довольно ярких личностей.

– Ты не о Колчаке, случаем, с Врангелем? Так их исключение скорее подтверждает правило.

– Может быть. Мне больно думать об этом. Давай не будем.

– Почему?

– Они были элитой. Их уничтожили. Давай отойдём.

Мы сели на лавку в глубине парка. Стемнело, но было ещё жарко.

– Я думаю, что, – начал я, понимая, что «палюсь», но «Остапа понесло», – институт дворянства был создан как прослойка служивых людей, государевых. Они были опорой общества, его нервной системой, его структурообразующим элементом. Общество их содержало, но они должны были тянуть ярмо Служения. В случае войн, а для нашей страны – война – постоянное явление, они клали жизни свои на алтарь победы. Лучших представителей общества это же общество заталкивало в «ярмо Служения», содержало их и их детей как представителей качественной породы. То есть давали им дворянство. Такой вот искусственный отбор. Но… Им надоело. Обленились. Их стало много, угроз мало, они почувствовали свою силу. И осознали угрозу себе, как классу. И угроза эта не иноземцы, а собственное общество – народ и царь, которые так и норовили их в ярмо затолкать. Они стали притеснять народ, стремясь к деградации русского мужика до состояния бессловесного быдла, стали убивать царей, меняя их по своему усмотрению, а не по Божьему разумению, хотя бы Павла вспомни. Он стал их теснить – они сменили его на другого, более слабого. Что получила Россия? Войну со всей Европой, объединённой Наполеоном. Оно нам надо было? Зато они получили право не «тянуть ярмо». Общество их продолжало содержать, получая взамен лишь вред, яд западного мышления в русскую душу. Кстати, запад, западло и западня – родственные слова и понятия. Ясно, что дворянство стало деградировать в основной массе своей, кроме немногих отщепенцев, добровольно в «ярмо» впрягшихся. Труд, он облагораживает. Лень – оскотинивает. Но чрезмерный труд, особенно неблагодарный, выжигает человека, что часто стало происходить с мужиком стараниями «элиты», как ты её называешь. А душа России – именно мужик. А душа – это часть Бога. Так что то, что произошло – закономерно. Катарсис, очищение огнём. Как больной организм изгоняет яд жаром, так и русское общество избавилось от паразитов и их яда. Не стоит так сокрушаться о былом. Не всяк же дворянин был истреблён. Вон, родственники графа Толстого же живы. Живут среди нас, творят. Говорят, Алексей Толстой что-то грандиозное намутил в виде книги.

– Кто ты, Вить? Ведь ясно же, что ты не просто старшина.

– Чё это вдруг?

– Да не придуряйся. То, что ты сейчас сказал, тянет на научную работу. Но я нигде не встречал хотя бы части сказанного тобой.

– То есть ты отказываешь крестьянскому сыну в праве шевелить извилинами? Зря. Да, основная масса того, что я сказал – прочитано мной. Но сопоставить разрозненные факты в единое видение мира, не вызывающее душевного отторжения – труд самого человека. И именно подобный труд над собой возвышает человека и делает его человеком, а не тварью дрожащей. И этому меня учил дед, крестьянин, а его – его дед, тоже крестьянин, владеющий собственной библиотекой. Лишнюю денежку он не пропивал, на книги спускал. Так-то. Не там ты элиту ищешь.

– Просто я впервые встречаю настолько разумного…

…мужика. Что же ты, не стесняйся, я не обижусь. У нас на Урале и в Сибири подобные мне не исключение, а скорее правило. Только их называть надо не просвещенные, это слово навсегда обгажено привязкой к погрязшей в бесовщине Европе, а просветлённые. Увидевшие отблеск Бога в душе своей. А здесь таких мало. Чрезмерный неблагодарный, почти каторжный труд сначала убил в людях надежду, потом погасла вера и потемнела душа. Откуда свет в ней возьмется? Как без божественной искры в душе отличить правду от кривды? Полагаться на ум? Ненадёжный инструмент, легко поддающийся обману соблазнов. Помни, Натан, – логика – вотчина сатаны. Посмотри хотя бы на врага нашего теперешнего – была Поруссия, жили наши люди. Счастливо жили. Поддались соблазнам. Элиты переродились. Глас Бога слышать перестали. Тёмные души. Чистая логика. Бесчеловечная. Сатанинство. Они, логически неопровержимо, доказывают, что они есть потомки ариев – лучшие. Это так. Но туда арии пришли отсюда. Но арий никогда не будет утверждать, что он лучший. Потому что точно знает – все народы лучшие. Все дети одного Бога. Не может у отца быть лучших или худших сынов. Все сыны любимы. Арий не станет истреблять другой народ, знает точно – все равны перед Богом. А немцы сейчас, как и древние римляне, стали бесами. Бездушными. Римляне из кожи славянских детей страницы книг делали, а немцы из кожи людей – сумочки, куртки, перчатки.

Натан отшатнулся в ужасе.

– Не может быть.

– Невероятно? Прислушайся к себе. Не к логике – она обманет. К душе прислушайся. Она верит?

Натан уронил голову. Глухо сказал:

– Они евреев в Польше, как скот, в загоны заперли. Считают их не людьми. А цыган истребили.

– Тоже не веришь? Но просто расстрелять всех – нелогично. Гораздо логичней, а значит выгодней процесс истребления сделать прибыльным – кровь – раненым, кожу – галантерея, из кости – сувениры, игрушки, шахматные фигуры, например. Огромным спросом всё это пользуется. И не только в Германии. Централизованные, но негласные, поставки в Англию, Северную Америку. Там это считается проявлением элитарности – отринуть человеческую мораль. Уподобиться зверю – есть себе подобных. Ну, а те останки, что в производство не годятся – идут на удобрения. Человек человека ест. У бесов Рима даже пословица такая была.

– А ещё с крестами ходят.

– И на танках, самолётах рисуют. Не смотри на мир глазами, Натан, обманут они. Смотри на суть вещей и явления. Зри в корень, как учил Козьма Прутков.

– Я вот слушаю тебя – и не пойму. То ли ты и был такой, хотя скрывал ото всех, то ли контузия так подействовала.

– А, врач в тебе заговорил? Если и дальше будешь глупости молоть, так и буду тебя врачом обзывать. От слова «врать».

Натан удивился:

– А должно как?

– Лекарь – от слова «лечить». Или целитель – восстанавливающий целостность.

Натан сплюнул:

– Да ну тебя! Обижусь.

– На обиженных, от «объезженных» – воду возят. Да и не боюсь я больше ничего. Понимаешь – умирать страшно первый раз. Я умер – вы меня возродили. Нет страха. Ладно. Загрузил я тебя. Ты что сказать-то хотел?

– Военком тобой интересовался. Сам на нас вышел. Ему начальник станции такое напел, что хоть в рай, то есть в партию, без очереди принимай. Впечатлил ты человека.

– А военком?

– Состоянием твоим интересовался. Запросы на тебя ушли по прежнему месту службы. Так что скоро на довольствие от нашего горвоенкомата встанешь.

– Ой ли? Скоро запросы не вертаются.

– А ты пока на больничных харчах. Вещи тебе не нужны, деньги тоже…

– Нужны.

– Зачем? Тебе и с территории госпиталя отлучаться нельзя.

– Но у меня есть среди лекарей хороший товарищ.

– Не Натаном случаем зовут? Так в этом я тебе совсем не товарищ. Я обрадовать думал, а ты и на шею сразу ноги закидываешь.

– Кузьмин! – раздался от дверей госпиталя сердитый девичий голос. Одной из медсестёр, ехавших в полуторке со мной на станцию. Та, что комсорг. Сегодня её смена. И хотя она не старшая медсестра, но очень ответственная девушка. По меркам XXI века – даже чересчур.

– Людочка, я здесь! – крикнул я.

Как я и рассчитывал, её неуёмная энергия и молодость не дадут ей ждать меня на входе. Прибежит. Правда, бежит. Одной рукой придерживая халат, другой широко отмахивая.

– А, Натан Аароныч, и вы здесь.

– Да, Людочка. Виктор Иванович меня развлекать изволили. Вы не за этим ли сами пожаловали?

Девушка смутилась. Натан торжествующе глянул на меня, я усмехнулся.

– А я увидела в двадцать третьей палате столпотворение, думала – опять старшина байки рассказывает.

– Людочка, красавица, рассказывают сказки, а байки я травлю.

– Они что – яд?

– Ну, нет. Это как сеть, когда рыба в неё попала, потихоньку травишь, отпускаешь сеть, чтобы рыба-слушатель глубже запуталась и не вырвалась. Или как избыточное давление из котла всеобщего внимания и почитания стравливают клапаном моего рта, чтобы не разорвало котёл моей головы.

– Вот вы меня уже и запутали, – рассмеялась девушка.

– А вы мне, милочка, как раз и нужны. Натан Ааронович, не уходите. Вас тоже касаемо, как ответственного и душевного (душевного я подчеркнул интонацией) человека, лекаря.

– Натан Аароныч, он вас обзывает, а вы молчите? – рассмеялась девушка. Какая смешливая. А ещё комсорг. Это когда же комсорги превратятся в выродков Чубайсов, Гайдаров и других «комсомольских вожаков»?

– Милая Людочка, он считает, контуженный на всю голову, что так он мне честь оказывает. Лекарь от слова лечить, а врач – от «врать».

– Правда – контуженый.

Мы смеялись все трое.

– Людочка, вы не обратили внимание – для чего собрались в моей палате все эти раненые, а я не сомневаюсь, что там были только раненые?

– Да нет как-то. Увидела – вас нет. А так тихо сидят, едят, разговаривают вполголоса.

– А запах? Ничего не заметили?

– Да нет. Запах как запах, – Людочка сморщила носик. Да, запах госпиталя – то ещё испытание.

– А когда вы огурцы последний раз ели?

– Утром сегодня, за завтраком. Что вы загадки какие-то загадывайте. Скажите толком.

– Ко мне сегодня Екатерина Георгиевна приходила.

Людочка фыркнула.

– Да я знаю, что вы в курсе. Но дело не совсем в ней. Она принесла огурцы, зелень. Наверное, весь сегодняшний урожай. Вы-то их каждый день едите, вот даже и не заметили ничего особенного, а бойцы уже неизвестно сколько на фронте одной кашей питались. Представляете, как она опостылела. А тут зелень. Вот они на запах и сбежались. Представьте, как улучшились вкусо-ароматические качества той же каши с укропом, петрушкой, зелёным луком, с хрустящим огурцом вприкуску. В кухне этого нет. Почему-то. Хотя лето. А это витамины, это очень полезно.

– Да, – задумчиво протянул Натан, – как-то мы это упустили. В больнице обычно это родные и близкие обеспечивают. Мы и привыкли. Надо дать заявку в заготконтору.

– И они проведут продразвёрстку. И привезут тебе вялые, подгнившие, сгоревшие, сопревшие овощи и фрукты. А толку? Народ озлоблен, раненым не легче. Смысл?

– А как?

Едва поймал себя за язык. Чуть не сказал: «пиар-акция». Пришлось на ходу перевести на человеческий язык:

– Грамотная, без фанатизма и насилия, общественная работа. Город наполовину состоит из дворов. Сады, огороды. На них иногда вырастает больше, чем хозяевам необходимо. Рядом – села, посёлки. Надо провести общественную работу. Я думаю, если людям просто рассказать, что госпиталь полон раненых и увечных, что им для поправления требуется свежие плоды, ягода, овощи, фрукты, молочная продукция, люди сами попрут излишки в госпиталь. Но только рассказать, попросить, ни в коем случае не требовать. Действием сим они должны себя возвысить, жертвуя. А любая обязаловка унижает. Только добрая воля. Один из десяти соизволит – госпиталю хватит за глаза. Вот для этого, Людочка, и нужны ваши комсомолки. Обойти людей, пообщаться. Деликатно и ненавязчиво. Сумеете?

– Конечно. Завтра же подниму этот вопрос на собрании ячейки.

– Ни в коем случае! Никакой кампанейщины и штурмовщины. Строго в индивидуальных беседах. А по комсомольской линии отчитаетесь по итогам. Назовёте инициативой каждого отдельного комсомольца. Это должно выглядеть впечатляюще. Подумайте, Людочка. И помните – деликатно и ненавязчиво.

– А получится? Согласятся ли люди своё отдать? Бесплатно.

– А дайте им шанс. Но не ждите многого. И они вас приятно удивят. Это же русские люди.

Ну вот. И всё обсудили. Но расходиться никто не спешил. Мне в палату не хотелось, но и мои медсобеседники не уходили. Словно ждали чего-то.

– Виктор Иванович, спой что-нибудь, – попросила Люда.

– Людочка, разве я Шаляпин? Даже не Утёсов. И не Бернес, – больше исполнителей этого времени я и не знал.

– Но ведь вы так замечательно спели:

Стрелы слова – не отпускай моей руки,Фразы в ветра – не бросай!Стрелы слова – вера моя, мои грехи,Крик небесам: не бросай!

– Людочка, да вы талант! – воскликнул Натан.

– Да, вот вы нам и спойте, – поддакнул я.

– Виктор Иванович, лучше вы. Что-нибудь новенькое, своё.

Я искренне рассмеялся:

– Вы что, Людочка, подумали, что это моя песня? Я лишь, как попугай, – что слышу, то и воспроизвожу. Сам, к сожалению, талантом подобным обделён.

– Жалко, – девушка и вправду расстроилась, – а я записала ту песню. Мы теперь её петь будем. Девочкам тоже понравилась, хотя она явно мужская. Но какая-то…

– Какая?

– Ну… Непривычная какая-то.

– Ну, конечно же. Другое поколение, другая ментальность. Я же говорил – она из других времен. Ладно, не расстраивайтесь так. Я попробую исполнить одну.

Я задумался, вспоминая.

– Витя, хватит себе цену набивать! – это уже Натан в нетерпении всыпал свои пять копеек.

– Я слышал это в авторской редакции, под гитару. Сам я умею играть только на чужих нервах. Слова, если запомните, мотив подберёте:

Белый снег, серый лёдНа растрескавшейся земле.Одеялом лоскутным на нейГород в дорожной петле.А над городом плывут облака,Закрывая небесный свет.А над городом жёлтый дым,Городу две тысячи лет.Прожитых под светом звездыПо имени Солнце.И две тысячи лет война,Война без особых причин.Война – дело молодых,Лекарство против морщин.Красная, красная кровь,Через час уже просто земля,Через два на ней цветы и трава,Через три она снова живаИ согрета лучами звездыПо имени Солнце.И мы знаем, что так было всегда,Что судьбою больше любим.Кто живёт по законам другимИ кому умирать молодым.О не помнит слова «да» и слова «нет»,Он не помнит ни чинов, ни имён,И способен дотянуться до звёзд,Не считая, что это сон.И упасть, опалённым звездойПо имени Солнце.

Секунд тридцать стояла оглушительная тишина, потом парк вокруг взорвался аплодисментами и криками – народу набежало, оказывается, немало.

– Я никогда не слышал подобного, – Натан был впечатлён, – чем-то перекликается с буревестником, ищущим бури, как будто в бурях есть покой. При этом фатализм, но какая сила в каждом слове. Даже меня потрясывает. Признайся – твоё?

– Да нет же. Мне чужого не надо. Люда, записывать будешь – укажи – автор – Виктор Цой, мой тёзка. Казах, бывший кореец, сейчас русский. Поэтому имя русское, а фамилия – корейская. А вот где мы с ним пересекались – военная тайна.

– Ещё! – взмолилась девушка.

– Нет, Людочка. Хорошего помаленьку. Надеюсь, в следующий раз «Звезду по имени Солнце» мы услышим в вашем исполнении. Поздно уже. Спать.

Народ, разочарованный, расходился. А чего вы хотели? Концерт по заявкам? Так песен этого времени я, окромя «Катюши», и не знаю. А нашего времени – ограниченно применимо. Так, от балды, петь нельзя. Сначала вспомню, запишу, отредактирую от иновременностей и идеологически невыдержанностей, а потом и можно применять. Даже нужно. «Нам песня строить и жить помогает». Надо проводить морально-психологическое стимулирование и настройку на преодоление трудностей. Больно уж они тут расслабленные. А с трудностями психологического характера столкнутся? Спасуют? Сейчас сотнями и тысячами в плен сдаются не потому, что трусы или предатели, а от растерянности. Привычный мир рухнул, погребя их души под обломками. К концу 42-го они оклемаются. Появится знаменитая русская стойкость характера, жертвенность, инициативность. Именно эти морально модулированные и напишут знаменитые песни к фильмам о войне, на которых воспитывались следующие поколения. И я. А сейчас этого нет.

Только сейчас, в процессе этих размышлений, я понял, что же так долго свербело в душе. А именно – резкое различие одних и тех же людей образца 41-го и хотя бы 44-го не давало мне покоя. «Опалённые войной» – так они себя называли. Это абсолютно разные, ментально, люди. Более того, они в конце сороковых не понимали и не принимали самих себя образца 41-го. Стыдились, но не понимали.

А я ещё в детстве, читая по школьной программе Симонова, по-моему, и Бондарева (если не ошибаюсь), не мог понять, радостной расслабленности героев «Живых и мёртвых», резко сменившейся, после первого же окружения, на отчаяние растерянности, полную дезориентацию, потерю воли. Отсюда полное отсутствие критической оценки событий, нежелание думать, сопротивляться, то есть люди превратились в баранов. Большинство, даже генералы. Их действия, реакции стали шаблонными, противником легко предсказуемыми. Поражения были сокрушительными. А солдаты… Они тоже стали действовать на инстинктах. Кому-то инстинкты приказали сдаться, кому-то – идти к своим. Писатель гениально показал состояние главного героя – абсолютно бессознательное метание его по тылам врага, больше похожее на состояние человека во сне-кошмаре. А так оно и было – разум вырубился, не перенеся стресса. Стало зомби – тело, запрограммированное на что-либо, в данном случае – идти домой.

А вот герои «Горячего снега» и «Батальоны просят огня» совсем другие. Они тоже были окружены. Но не растерянны. Их холодная расчетливая ярость, железная, но изворотливая, как штопор, воля к победе, инициативность, выдумка солдатской хитрости, жертвенность – мне, ребенку 90-х были понятней. Они были «опалённые», мы, из 90-х – «отмороженными». Они, как у Цоя, не помнили ни чинов, ни имен, были способны дотянуться до звёзд. После боя генерал им раздал ордена, но сначала они смотрели на эти железяки, не понимая их значения. Понимал ли автор, насколько он гениально обрисовал эту сцену? Я, ребёнком ещё, мечтавшим обо всём и сразу, не понял этого тогда, а когда понял их, этих выживших, сам стал таким же. Не за ордена они умирали. Убивали, прощались с друзьями. Даже не за Родину. А за самих себя, за что-то в самих себе. Чего не ощущаешь, пока не окажешься на грани.

Вот в этом направлении и стоило поработать.

Я был рад и доволен собой. Наконец я нащупал достойную цель моего пребывания здесь. Не просто сдохнуть, утащив с собой несколько нелюдей в форме фельдграу, а что-то большее. План вырисовывался такой. Перед моим попаданием сюда мы всей семьей смотрели прикольный фильм, снятый в лучших традициях русского кино – «Каникулы строгого режима». Нам понравилось. Один из героев фильма придумал план из трех действий: «Завоевать авторитет, сколотить команду, показать фокус». План моих действий имел те же пункты. Надеюсь, нацистам мой «фокус» понравится.

Получится ли? Авторитет завоёвывался неплохо, почти сам собой. Приложить усилия – можно будет расширить охват «аудитории». Команда. Тут пока мутно. Но людьми руководить – у меня должно получиться. Половину трудовой деятельности я руководил коллективами (иногда неявно, негласно) разной величины. Самый крупный опыт – руление литейным цехом три года явно, потом два года в качестве негласного лидера (авторитета). А в цехе было 129 человек. Ё-кти, рота. Вот и ближайший предел. Самый мутный пункт – «фокус». Но он и последний в очереди. Ладно, по ходу разберёмся, с Божьей помощью. Как говорится: делай, что должен и – …флаг тебе в руки, дудку в одно место и поезд навстречу.

Усмехнувшись собственному каламбуру, я уснул.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

– Была принята попытка активизировать проявление Объекта.

– Не вспугнули?

– Вроде нет.

– И что, проявил?

– Не совсем так. Но разговор был однозначно плодотворный. Отрабатывалась версия, что Объект – потомок эмигрантов. Возможно, из дворян. В разговоре показал пренебрежительное отношение к дворянству. Однозначно позиционирует себя «крестьянским сыном». Якобы, с Урала или из Сибири. Показал высокую лояльность коммунистической идее, но проявил и высокую религиозность.

– Так вот всё это сразу и вместе?

– Именно. Поет песни, которых никто не знает. Стилистика песен абсолютно разная. Это произведения разных людей. Если некоторые из них и могут быть его собственного сочинения, но не все – это точно. Сослался на знакомство с каким-то корейцем, вернее, потомком корейцев.

– Их в Сибири немало.

– Но, и в Сибири никогда не слышали подобных песен. Да, отношение к немцам необычное.

– Какое?

– К немцам как к нации не испытывает антипатии, а вот к той Германии, что сейчас, испытывает лютую ненависть. А вот к Англии и САСШ – ненависть уже на грани национализма. К евреям, кстати – тоже.

– Вот это букет!

– А я о чём?

– Что думаешь дальше? Не забывай, время – не резиновое.

– Помню. Объект рвётся «в бой». Предлагаю увеличить ему степень свободы. Как ты сам говоришь: «Птицу видно по полёту?» А там, глядишь, и связи выявим.

Контуженный на всю голову. Когда есть смысл

Цель есть. Надо к ней двигаться.