Заложники Кремля

Ма всегда старалась держаться:

– Главное – ни из чего не делать трагедии!

Но я как-то чувствовала: отец, которого она сильно любила, всегда в нашем доме. Она провожала отца в красном платье. Знала, что это плохая примета, но почему-то надела, оно ей очень шло. И после часто вспоминала о несчастливом платье, в нем видела причину своих несчастий.

Но в гибель отца так и не поверила. Почему бы немцы стали его убивать? Он им был нужен живым, для воздействия на Деда. Кто-то принес к нам фотографию якобы погибшего отца. Мы с ужасом рассматривали ее. Какой-то человек, распятый на колючей проволоке. Он? Не он? Лица не видно. Это мог быть, кто угодно. Думаю, немцы сумели бы уследить за таким ценным пленным.

Сразу после войны – или уже после смерти Деда? – Светлана стала получать из-за границы на свой адрес в Доме на набережной странные посылки от какого-то анонима. Недорогие, но красивые вещи, диковинные для послевоенной Москвы: какие-то босоножки, украшения. Это, конечно, тоже питало надежду.

– Удалось установить, кто был таинственный отправитель?

– Мы этого так и не узнали. Но Ма была уверена: посылки – от Яши!

Она произносила это всегда шепотом, почему-то оглядываясь. Отец таким образом будто дает знать, что жив и помнит о своих близких!

– А если предположить невероятное – вдруг он сейчас жив…

– Эти переходы от надежды к отчаянию стали кошмаром всей нашей жизни. Возникали какие-то слухи о людях, которые называли себя Яковом Джугашвили. Однажды – я не могу точно назвать даты, помню только, еще шла война – генерал Власик, начальник личной охраны Деда, сообщил Ма, что отец жив и скоро будет в Москве. Можете представить, что с нами творилось! Но через две недели тот же Власик сказал, что произошла ошибка. Не знаю, как Ма смогла это пережить…

Появлялись люди, которые утверждали, будто встречались с отцом в плену. Один каким-то образом узнал наш телефон. Это показалось Ма совершенно невероятным – в то время мы, между переездом с одной квартиры на другую, недолго жили в гостинице «Москва». Таинственный человек позвонил туда и пообещал рассказать об отце. Она тут же договорилась с ним о встрече.

Обо всех бытовых и небытовых подробностях жизни Ма обязана была сообщать, немедленно и без утайки, генералу Власику, который нас опекал. Конечно, рассказала ему и о назначенном свидании.

Она примчалась на место встречи. Но люди Власика уже были там и схватили этого человека. Ма увидела его только издали. Она страшно мучилась укорами совести, снова и снова рассказывала мне, тогда семилетней:

– Он был очень высокий, в драной шинели, худой, небритый. Я сразу увидела его. И только сделала шаг навстречу, как двое к нему подошли, взяли под руки – и в сторону… Меня же – в машину и домой.

В западных газетах постоянно появлялись все новые и новые слухи о спасении сына Сталина. От самых романтических до якобы документальных, с точным указанием дат. Однажды, я училась тогда на пятом курсе университета, я не выдержала и тайком от Ма позвонила родственнице в Тбилиси. Ее муж, тоже оказавшийся в плену, остался в Западной Германии. Я умоляла навести справки об отце.

Позже от этого родственника пришло письмо. Оказывается, он уже давно и сам пытался отыскать следы Якоби в разных странах, где бывал. Всюду обращался с запросами в грузинские общины. Если следы отца где-то и сохранились, то не там. Может, его и нет в живых. Но обязательно жив кто-то из тех, кто знает тайну его исчезновения. Может быть, этот человек когда-нибудь заговорит…

Все, что у меня осталось от отца – разные бумаги, конспекты, его полевая сумка и серебряный ковш, подаренный ему когда-то. И его последнее письмо.

– Страшную тайну пришлось вам разгадывать с детских лет. А разгадали вы загадку, какой был ваш Дед?

– Я очень много думала о нем. Здесь, по-моему, все достаточно ясно. Он был правителем, создал огромную страну… На костях, не на костях… Но он вошел в историю. И данные для этого были с рождения – от судьбы или от Бога.

– Вы чувствуете свою с ним связь?

– Да, я ее ощущаю. Хотя не могла бы сказать, в чем конкретно это выражается. Может, какие-то черты характера от него… Любовь посмеяться, чувство юмора. У него было хорошее чувство юмора. У кого-то это может вызвать усмешку… А ведь у него, действительно, было тонкое чувство юмора. Наверное, правда о Деде в том, что его никто не знает. Это был человек. Он умел радоваться и много страдал.

– Что говорили у вас дома о смерти Надежды Аллилуевой?

– Все были уверены, что она застрелилась. Алеша Сванидзе, брат первой жены Деда, был с ним в тот вечер. Он все рассказал.

Дед женился на Надежде Аллилуевой через десять лет после смерти первой жены. Думаю, она стала второй и последней любовью в его жизни. Надежда намного моложе, но характер у нее оказался крепкий и своенравный. Она всегда упорно отстаивала свои права, причем в открытом бою, не умея или не желая прибегать к женским хитростям.

Дважды с детьми, Васей и Светланой, уходила из дома, перебиралась к родным. Первый раз Дед сам пошел на примирение, второй раз ей пришлось вернуться самой. Они любили и мучили друг друга. И она устала первой. Начала часто болеть. И это в тридцать лет! Часами сидела с отрешенным видом.

О событиях того вечера Алеша Сванидзе рассказывал:

– Дед разговаривал с дамой, сидевшей рядом. Надежда сидела напротив и говорила тоже оживленно, не обращая на них внимания. Потом вдруг, глядя в упор, громко, на весь стол сказала какую-то колкость. Дед, не поднимая глаз, так же громко ответил: «Дура!» Она выбежала из комнаты, уехала на квартиру в Кремль. Он позднее поехал ночевать на дачу. Вечером Надежда несколько раз звонила ему из города. Дед бросал трубку. Предвидеть, как все обернется, он не мог.

– Это случилось в 1932 году. Деду было пятьдесят три года, ему оставалось еще прожить двадцать с лишним лет. Он увлекался другими женщинами?

– Я знаю некоторые из этих историй, но говорить о них не буду.

– Вы бываете на могиле Деда?

– Нет. Не люблю ходить на могилы. Раньше я часто ездила в Грузию. На этой земле я чувствовала его. Но сейчас все родственники умерли, ездить не к кому.

– А в музее в Гори бывали?

– Несколько раз. Но там мне как-то неуютно. Я, к сожалению, отдала в музей все, что у меня осталось от Деда – несколько книг с его печатью «Библиотека Сталина». Среди них были Джек Лондон, Гейне, томик Мопассана, двухтомник по истории. Где все это теперь?..

– Вас радует, если вы встречаете где-нибудь портрет Деда? Особенно водители любят его вешать у себя в кабинах.

– Конечно, это приятно. Вы ждали другого ответа? Все, что говорят и пишут о нем сейчас, после смерти, может быть и правдой, и неправдой. Был бы Дед таким злодеем, как его рисуют, – никогда не имел бы столько соратников. Дед отгрохал могучее государство, с которым считался мир. Все не так просто…

Когда началось разоблачение культа, я была подростком и, конечно, воспринимала события глухо, словно издалека. Мое неведение, неспособность понять, как это отразится на нашей семье, смягчили удар. Вот мама, она переживала жутко. Ма питала к Деду особые чувства. Может быть, потому, что отец обожал Деда.

Все, что по этому поводу пишут: будто бы отец Деда боялся, не любил, ненавидел – ложь. Правда – что обожал. И множество людей Деда искренне любили. Я это особенно чувствовала всякий раз, когда поднималась очередная антисталинская волна. Какие-то трогательные люди находили меня и старались поддержать. Они как-то по-детски безоглядно, абсолютно бескорыстно поклоняются ему. Дед ведь умер, какая у них корысть?

– Помните день, когда впервые услышали это слово – «культ?»

– Наша школьная учительница истории Ванда Исааковна должна была зачитать какое-то письмо по докладу Хрущева.

– Где Вы тогда учились?

– В то время – уже в Московской средней художественной школе, рядом с Третьяковкой. Ма со Светланой совершенно напрасно посчитали, что у меня способности к рисованию, хотя больше всего я увлекалась литературой, и запихнули туда. А до седьмого класса я училась в самой обычной женской средней школе №644…

Так вот, в тот день Ванда Исааковна вошла в класс, особенно как-то на меня посмотрела и картинно произнесла:

– Ах, как тяжело…

Я помню это так ясно! Я сразу почувствовала: будет что-то очень неприятное. Ванда Исааковна продолжила, и весь класс сразу понял, что это относится ко мне.

– А ты можешь уйти.

Но я почему-то осталась.

Она читала. На меня, как камни, валились слова о культе личности. Но какое отношение к этому имела я? А учительница смотрела так, точно я ответственна за все эти ужасы. То было только начало – такие взгляды я ловлю на себе всю жизнь… Как выдержала тогда, не помню. Только прозвенел звонок, выбежала во двор, где меня ждал мальчик, которому было безразлично, что говорят о моем Деде.

– Вы сохранили его фамилию. Почему?

– Да пусть бы они треснули-лопнули, я бы не сменила! Знаете, за что мне сразу понравился мой будущий муж? Ему было абсолютно все равно, какую фамилию я ношу.

– Эта фамилия вам больше помогала или мешала?

– Принадлежность к семье Деда стала, конечно, причиной многих переживаний. После разоблачений Хрущева некоторые знакомые бежали от меня, как от чумы. Бывали случаи, когда в компаниях узнавали, чья я внучка, и у людей сразу менялись лица. «Как вы могли ее пригласить?» Кто-то в ярости хлопал дверью.

Но ведь в год смерти Деда мне исполнилось пятнадцать лет. Какое отношение к «культу» я могла иметь?

Наверное, что-то из написанного о Деде – правда. Но в самом его разоблачении, внезапном, как гром среди полной тишины, было что-то не совсем чистое. Что, взрослые люди, которые стали кричать, что все было так ужасно, раньше не видели этого? Даже я никогда не воспринимала Деда идеальным. Но его, мне казалось, любили. Например, прислуга в Зубалове, где семья отдыхала на даче. Правда, когда ждали его приезда, нервничали, все словно наэлектризовывалось.

Прислуга начинала метаться по лестницам сверху вниз. Дом был двухэтажный, но не очень большой. Никаких дворцов и шикарных застолий, какие показаны в фильме Юрия Карры «Пиры Валтасара», и близко не было. Это не имеет ничего общего с бытом нашей семьи. Да, прислуга бегала: ой! ай! Конечно, дистанция существовала.

– Как Вы его называли?

– Дедушка.

– А дедушку можно было дернуть за усы?

– Нет, ни в коем случае. Это как-то было ясно. Я, например, побаивалась говорить с ним по телефону. В общении с чужими людьми он всю жизнь подавлял, думаю, не без труда, свой акцент, довольно сильный. И это ему почти удавалось. Но дома он за своей речью не следил. А по телефону акцент мешал даже понимать его.

Маме полагалась пенсия за отца, но Дед решил выдавать деньги сам: раз в месяц. Только он часто об этом забывал. Ма ждала дня два-три и посылала меня звонить. Чего я не любила ужасно!

По телефону у Деда становился очень заметен грузинский акцент. Я и так волновалась, выполняя малоприятную миссию. Ведь задержка выплат напоминала о зависимости, пусть даже и от родного деда. А тут еще этот акцент, который иногда даже не позволял понять, что Дед говорит. Я сбивалась, отвечала невпопад. Он раздражался, акцент угрожающе усиливался… Я бормотала:

– Да, да, все в порядке.

И на всякий случай поскорее вешала трубку, так и не решившись заговорить о задержанных деньгах.

В нем жили два человека. Простой, добрый, слабый. В последние годы ему уже тяжело было в Зубалове подниматься на второй этаж, где располагалась его спальня, и под нее переоборудовали кинозал на первом. Старый Дед был, быстро уставал… Я безумно ревновала его к Светлане. Если ее не оказывалось на даче, когда приезжал Дед, чувствовала себя счастливой: хоть на время – но он только мой!

Но стоило ему надеть шинель с золотыми погонами, фуражку с гербом, и он становился выше и шире, как на плакате. Я всегда оказывалась не готова к такой перемене. Как-то, уже в шинели, он долго смотрел на меня, точно ждал чего-то. Я же во все глаза глядела на него. Наконец, он произнес непонятное:

– Смотрите!..

И уехал. Я тотчас почувствовала – что-то упущено, сделано не так.

– Ну что же ты, – сказала Светлана, – надо было его поцеловать. Он ждал!

Так вот, даже я, при всем моем обожании, не воспринимала Деда как идеал. Не то, чтобы видела в нем недостатки, для этого я была слишком мала, а большинство наших встреч пришлось на годы раннего детства. Просто я воспринимала его никаким не идолом.

В кругу семьи это был… трудно подобрать слова… нормальный, земной человек. К тому же с детства, несмотря на то, что зачитывалась романтической литературой, я знала – жизнь не окрашена в розовые тона. Много людей злых, некрасивых… А те, которые молились на него или делали вид, что молились? Мне хотелось бы это понять – они что, были слепы и сразу, как по команде, прозрели?

Особенный протест вызывало то, что с разоблачениями выступил Хрущев. Был верным слугой, а когда хозяин умер, спустил на него всех собак. Мы-то знали, как роскошно он жил! Хрущев и Щербаков (член ЦК, первый секретарь Московского горкома и обкома партии. – Авт.) занимали под Москвой дачи с большим общим парком. Но едва Щербакова не стало, и Хрущев сразу отгородился от соседей могучим забором, оставив вдове только кусочек земли. Моя мама дружила с женой Щербакова, и когда мы приехали к ней – глазам своим не могли поверить. Хрущев буквально девять десятых общей территории забрал себе.

Но дело, конечно, не только в Хрущеве… Помню, при Брежневе возникла уже антихрущевская волна, и появился фильм «Освобождение». Мы с мужем ходили на этот фильм. Когда Сталин появлялся на экране, зал гремел аплодисментами. Это была любовь.

Все не так примитивно, как это пытаются доказать разоблачители Деда. Многие любили его искренне. Совершенно потрясающий пример – Дуся, Евдокия Ивановна, заменившая моему сыну бабушку. Она была подавальщицей сначала в Зубалове, потом ее перевели на ближнюю дачу, в Волынское. Дуся была молодая вдова, добрая, приветливая. Деда обожала…

– Как не обожать? Вся работа кремлевской официантки – ждать в пустой даче приезда хозяина. В Зубалове Сталин в последние годы почти не появлялся, а полный штат прислуги и охранников состоял на довольствии – как и на других дачах под Москвой и на Черноморском побережье. А колхозники в это время вкалывали бесплатно, за «палочку» в трудодне…

– Конечно, «при Кремле» легче было прокормиться. Некоторые наглели от безделья, жирели. Дед не раз пытался урезать рацион семьи, угрызаясь, что питание слишком дорого. Не получалось! Это встречало не явное, но совершенно непреодолимое сопротивление – прислуге ведь должно что-то оставаться. Помню, кто-то пожалел подавальщиц, плоховато будто бы живут. Ма вспыхнула:

– Да они лимоны в воду выжимают!

Так официантки делали себе лимонад. Тогда это была неслыханная роскошь.

Встречались, разумеется, и корыстные люди, и фальшивые. Но были и те, кто любил Деда искренне. После его смерти Дуся дала в церкви обет помогать нам с Ма, что бы ни случилось, и сдержала его. Хотя у нее появилась своя семья. Она еще при жизни Деда вышла замуж за молодого и красивого киномеханика, звали его, помню, Сергей Иванович.

– Если уж разговор зашел о киномеханике – что вы помните о знаменитых просмотрах, на которых решались судьбы советского кино?

– Я на таких сеансах не присутствовала. Знаю, что на дачах у всех были кинозалы. У Деда, у Власика, у Васи, у Щербакова, Поскребышева. Существовал список фильмов, которые можно было заказать, и специальный человек их привозил. Из наших, помню, не раз смотрели «Волгу-Волгу», были в списке «Веселые ребята», «Цирк».

Но Светлана, а в отсутствие Деда заказывала она, обожала трофейные, голливудские. В Зубалове смотрели «Королеву Кристину» с Гретой Гарбо, «Огни большого города» Чаплина, «Али-Бабу и сорок разбойников»… Однажды и я осмелилась заказать английский фильм «Ромео и Джульетта». Мне он так понравился, что я заказала его еще раз. И смотрела в полном одиночестве – это был как раз день свадьбы Светланы с Юрием Ждановым. Старшим, занятым хлопотами, было не до кино.

Так вот, о киномеханике и его жене. Эта пара ничего общего не имеет с теми забитыми людьми, каких вывел в своем фильме «Ближний круг» Андрон Кончаловский. По Кончаловскому, жена киномеханика, какого-то бледного недочеловека, совращенная органами, превращается в проститутку. И в конце концов, не выдержав душевных мук, вешается.

А «прототип» этого персонажа, наша любимая Дуся, была веселым человеком, с характером, однако, довольно своенравным. Деда она обожала, и не только за «теплое» местечко. Он был с прислугой неизменно вежлив, внимателен. Несколько раз ей помогал, причем без всяких просьб с ее стороны. Помню, квартиры у Дуси сначала не было и что-то с дочкой случилось. Дед заметил, что она расстроена, помог. Дуся до конца своих дней была со мной рядом – в память о Деде.

– После смерти Сталина ее уволили?

– Нет. Она еще долго работала на так называемых «гостевых дачах», где останавливались приезжавшие из-за границы в Союз высокие начальники. Кстати, ненавидела Фиделя Кастро. Он валялся на кроватях, покрытых шелковыми простынями, в сапогах.

– Вот Рауль, брат Фиделя, – говорила Дуся, – хороший – сапоги снимает.

Она мне помогала, когда еще работала, и уж, конечно, когда ушла на пенсию. Мой сын требует больше забот, чем здоровый ребенок.

– Были у вас мысли переехать к мужу в Алжир, когда это стало возможным?

– В России есть условия для таких, как Селим. Он пять лет ходил в специализированный детский сад, единственный в Союзе. Его организовала замечательная женщина – Эмилия Ивановна Леонгард из Института дефектологии (сейчас это Институт коррекционной педагогики. – Авт.). Бесценная помощь дефектологов позволила подготовить сына к учебе в обычной школе – он прекрасно умеет «читать» по губам. Но выучить таким образом арабский язык, конечно бы, он не смог.

– Чем он занимается сейчас?

– Селиму двадцать два года. Учится на втором курсе художественного колледжа при Центре реабилитации инвалидов. У него обнаружились способности к живописи. Недавно женился. Так вот, благодаря Дусе, верному человеку, Селим знает, что такое бабушка – ведь Ма умерла задолго до его рождения, даже до моего знакомства с мужем… (Селим стал художником, поселился в Рязани – Авт.)

Сложились карикатурные представления о том, какой ужас наводило на людей имя Деда. Но сужу хотя бы по своей школе – я никогда не чувствовала какого-то особого отношения учителей. Я была очень слаба в математике. Учитель часто вызывал меня к доске, давал задание и начисто забывал о моем существовании. Можно было простоять так целый урок. Иногда даже казалось, он мучает меня специально. И моя фамилия ничуть тому не мешала. Дети, сколько помню, тоже держались со мной естественно. Кто-то не любил и не упускал случая это показать. Нормальные были отношения.

– И вы никогда не чувствовали себя особенной девочкой? Повсюду висели портреты вашего Деда. Когда мать арестовали, какое-то время вы жили со Светланой в Кремле. Даже собака у вас была необыкновенная. (Пес Веселый стал всесоюзной знаменитостью – он зимовал на льдине с папанинцами, после чего его подарили Сталину. А вот в каком бомбоубежище внучка Сталина пережидала бомбежки во время войны. Из ее же воспоминаний: «Лифт бежал вниз мягко и долго. Стоп. И снова молодой постовой, высокий и неподвижный, и неширокий коридор в обе стороны с выходящими в него дверями. Мы оказываемся в маленькой, уютной комнатке, где на секретере горит неяркая лампа, а на коротеньком диванчике лежит клетчатый плед. Светлана укладывает меня и накрывает (время совсем позднее), а сама садится за секретер и начинает что-то писать золотым пером в бледно-зеленой тетрадке… Кажется, она пишет про нас и про комнату (почти не думая и улыбаясь…) Или нет? И кому? Как все необычно! Комната, нежный свет, она за непонятным письмом, и это глубоко под землей, под той самой площадкой (в Кремле. – Авт.), где столько раз мы… гуляли в кольце широких голубоватых елей. Последняя в моей памяти воздушная тревога»).

– Неужели не чувствовали, что Вы – не как все?

– Конечно, что-то такое ощущала… Если живешь на даче, окруженной высоким забором, за который нельзя выбежать просто так, потому что захотелось… Как-то в сумерках я въехала на велосипеде в «куст», оказавшийся солдатом-охранником в плащ-палатке.

Еду на даче готовила и подавала прислуга, она жила во флигеле, сообщавшемся с основным домом крытым коридором. Если хочешь есть, надо позвонить по специальному телефону, и принесут. Еда, кстати, была самая простая. Суп с лапшой, котлеты с жареной картошкой. Детям совали без конца омлеты с зеленым луком и гурьевскую кашу, я ее в конце концов возненавидела. Вот что мы просили без конца, так это бутербродики. Их очень здорово делали, маленькие такие.

Но все было достаточно просто и со стороны взрослых – строго. Единственное «излишество», которое я в состоянии вспомнить: в Зубалове часто горел камин, даже летом. И были отутюженные до блеска скатерти.

Как-то я ездила в Крым со Светланой и ее маленьким тогда, в 1949-м году, сыном Осей. Жили мы в бывшем дворце Воронцова. Помню живописную лощину в горах и небольшой огороженный пляжик – только для нас. Дворец походил на музей, и было строго запрещено трогать какие бы то ни было предметы. Конечно, летом, в Крыму всегда здорово. Но все равно порой находила скука. Любимая подруга осталась в Москве, ее не позволяли брать даже на дачу в Зубалово, а уж в Крым – тем более.

– Она была не из вашего круга?

– Да нет, просто жила в нашем доме двумя этажами выше. Галя ее звали. Откуда-то я знала, что отец ее разведчик, служил на Дальнем Востоке.

– И все-таки его дочери путь на вашу дачу был закрыт… Зубалово с прислугой и охраной. Дворец на Черном море, хоть и не собственный, а казенный. Черная «Татра» тетки… Думаю, в Москве в то время были считанные иностранные машины. Все это поднимало вас в собственном сознании? Ощущали вы жесткую иерархию?

– Нет, для этого я была слишком мала. Иерархию если и ощущала, то в другом. Допустим, подруга не читала такой-то книги, от которой я была без ума – и для меня она уже стояла ступенькой ниже.

– Ваш сын знает, кто его прадед?

– Я долго не говорила. Но когда подрос, решилась. Нужно было его подготовить к неожиданностям. И они не заставили себя ждать. Во время какой-то очередной антисталинской кампании, уже во времена Горбачева, и Селиму досталось за принадлежность к семье… Он прибежал домой взъерошенный, глаза отчаянные. Мальчишки, здоровые, сильные мальчишки, сломали его велосипед. Одни держали Селима, а другие на его глазах сладострастно курочили машину – за Деда.

– Помните день его смерти?

– Конечно. Светлана привела нас с Осей в Колонный зал. В гробу лежал не Дед, а кто-то чужой. Стало очень страшно, захотелось плакать. Но кругом были люди, и я понимала, что заплакать никак нельзя. Потом мы с Осей оказались у Светланы дома, нас посадили есть. А Ося смотрит на меня и смеется, совсем еще маленький был:

– А что это у тебя нос крутится?

Это я корчила гримасы, изо всех сил стараясь удержать слезы.

– А мы с подругой, обеим по тринадцать лет, слез сдержать не могли. Рыдали, будто наступил конец света. Побежали на Красную площадь, там все трибуны уставлены венками, тысячи, тысячи венков… Подняли опавшие лепестки роз и поклялись хранить их всю жизнь. А в это время моя сестра с группой сокурсников из МГУ пробивалась в Колонный зал по каким-то чердакам, так как обычным путем проникнуть к гробу Сталина было невозможно. Пускали уже только людей с живыми цветами. Родители потом здорово отругали нас с подругой: как мы смели прикасаться к венкам! Боялись неприятностей. И все понимали: смерть Сталина – грандиозное событие. Как вы жили потом, без Деда?

– Мы с мамой получали пенсию, нам хватало. После ее смерти эту пенсию платили мне – до самого окончания аспирантуры. За нами закрепили, за плату, дачу в Жуковке-III. Есть Жуковки трех категорий, наша была самая низшая. Жуковка первой категории – «высшего сорта», зимняя дача с прислугой. Немного похуже, второго сорта – зимне-летняя дача, смешанная. Нам предложили летний домик. Но мы все равно очень обрадовались, мама тяжело болела. После ХХ съезда ее открепили от кремлевской поликлиники. Правда, меня каким-то чудом в «Кремлевке» оставили, что стало потом особенно важно из-за сына. Но в горбачевские времена выгнали и нас.