Каштановая Долина

Письмо из прошлого

Каркси развернул письмо. Перед его глазами побежали аккуратные строки, написанные твердой рукой старого графа Алерамо.

«Каркси!

Я написал тебе это письмо, дабы приоткрыть завесу тайны, что окружает тебя.

Если ты читаешь его, значит, графиня Алерамо соизволила удалиться в мир иной и оставила распоряжения насчет наследства. Согласно моему решению, на твою долю наложено ограничение.

Я вынужден был так поступить в целях сохранения и восстановления имени, да и не только ради имени, но продолжения рода семейства Алерамо.

Я должен признаться тебе, что тоже приложил руку к тому, что происходит с нашим родом. Но я не нашел в себе мужества исправить эту ситуацию, даже не осознавал до конца, что может случиться, и поэтому я не предпринял никаких действий, а лишь возложил на тебя исправление всех моих ошибок.

Я знаю, что ты тоже начал свой путь в роли безнравственного человека, который не способен любить. И я не могу осуждать тебя за это, я сам был таким, вел праздную и необременительную жизнь, пока не встретил женщину, которая околдовала меня. Я прогнал ее со двора, тем самым вызвав ее проклятие, и теперь ты, мой мальчик, должен с этим справиться. Иначе месть этой женщины положит конец всему нашему древнему роду.

Я знаю, что ты справишься с задачей, выполнишь миссию, которую я возлагаю на тебя.

Боюсь, что еще больше запутал тебя, но совсем скоро ты все узнаешь.

Я могу лишь сказать, что верю в тебя, и эта вера дарит мне надежду на возрождение рода Алерамо…»

Письмо резко оборвалось, а внизу – неразборчивая строчка, в которой явно содержалось что-то важное…

– И что это за тайна? Я ничего не понял, кроме того, что, оказывается, это по милости старика, а не бабули, лишен возможности нормальной жизни! Что за фокусы? О какой такой миссии идет речь? Тоже мне, нашли миссионера.

Каркси швырнул письмо на стол нотариуса:

– Что это?

– Не могу знать, уважаемый мистер Каркси. Содержание письма мне неизвестно.

– Ах да, – спохватился Каркси, взял письмо и вложил его обратно в конверт. – Так что там с завещанием?

Нотариус взглянул на Каркси с профессиональной невозмутимостью и приступил к оглашению семейного документа.

Он зачитывал, не отрываясь от текста и не поднимая глаз на Каркси. А если бы он взглянул на него, то увидел, как лицо Каркси наливалось злостью.

По завещанию, составленному графиней, наследников оказалось двое – Каркси и его мать. Невестке, с которой графиня не поддерживала никаких контактов после неожиданной смерти своего сына, отошла квартира в одной из европейских столиц с видом на главную ее достопримечательность.

Остальное же состояние, описание которого заняло большую часть завещания, переходило к Каркси Алерамо, но только при выполнении им условия, указанного в письме.

Нотариус оторвался от чтения завещания и взглянул на Каркси:

– Надеюсь, выполнение условия не составит для вас большого труда?

– Надеюсь, не составит, – пробормотал Каркси и покинул нотариальную контору.

Через полгода, когда он заглянул в банк по поводу прояснений некоторых финансовых вопросов, вежливый до тошноты служащий объявил, что его счета законсервированы до особых указаний.

– Чьих указаний? – взревел Каркси. – Я владелец счетов и могу распоряжаться ими по своему разумению.

– Сожалею, мистер Каркси, но я имею определенные инструкции по данному вопросу.

И снова тошнотворная улыбка, которую хотелось размазать в кровавый студень.

Каркси представил свой кулак, забрызганный этим студнем, и брезгливо поморщился:

– Проводите меня к управляющему.

Но управляющий, обладатель точно такого же выражения лица, только развел руками:

– Увы, мистер Каркси, обременения существуют, и они будут сняты только по указанию основного распорядителя.

– Какого распорядителя?! – заорал Каркси. – Не хотите ли вы мне сказать, что моя бабка явится с того света давать инструкции?

– Мистер Каркси, я сожалею, но ничем не могу вам помочь.

Глава 6

Карнавал

Люди в Долине ждали лета, а оно все не приходило.

Наступил апрель. Всего пару теплых дней постояло в местечке, а потом апрель обратился в осенний октябрь. Черемуха, обрадовавшись короткому теплу, вознамерилась было цвести, выпустила свои пахучие бутоны, да так и замерла от неожиданного холода. Постояла в недоумении и осыпалась стеклянными лепестками.

Затем пришел такой же неприветливый май, и люди в Долине сказали:

– Да, так бывает: погода в мае неустойчивая. Подождем июня.

Сирень, приготовившись тоже цвести, со страхом поглядывала на обнаженную черемуху, но с надеждой думала: «Мой месяц придет теплым и приветливым».

Но июнь, словно узник, пришел в сопровождении тюремщиков – холодного северного ветра и низкого угрюмого неба.

Тучи, тоже стражники, встали тяжелым свинцом и не пропустили ни единого солнечного луча. Сирень вздохнула и не стала рисковать, припрятала подальше цветочные почки. «До следующего лета», – подумала она.

В один из таких тоскливых дней, когда даже яблочный штрудель никто не хотел покупать, в городке объявился передвижной цирк шапито. Он раскинул свой огромный полосатый шатер на единственной площади городка, как раз под окнами Томиной мансарды. Представление было назначено лишь на следующий день, а сегодня устроители предложили жителям пройти карнавальным шествием по приунывшим от холода улицам.

– Прогоним хандру, запустим веселье! – кричал клоун с нарисованной улыбкой, протянутой белой краской от уха к уху. – Встряхнем этот сонный городишко! – вопил он и ходил по узким улочкам, стучал в двери и затворенные ставни своим длинным посохом, на котором позвякивали колокольчики.

– Карнавал, карнавал! Все пожалуйте на карнавал! – не унимался разукрашенный глашатай.

И городской люд отозвался на приглашение. Жители открывали сундуки и извлекали из них карнавальные костюмы: парики и накладные бороды, венецианские маски и страусиные боа, атласные юбки и бархатные шаровары.

Сонный городишко и правда проснулся, и вот уже захлопали раскрываемые ставни, и соседки кричали друг другу:

– Дорогуша, нет ли у тебя корсета на китовом усу?

– А не одолжишь ли ты мне шляпу? Ну да, именно ту – желтую в горошек?

– Боже, чем это пахнет?

– Это горит под утюгом твоя рубашка…

– Горим!

Чака сидела на своем любимом месте, на высокой спинке кровати, и отчаянно крутила своей миниатюрной головкой. Ее алый хохолок развевался из стороны в сторону:

– Кар-р-рнавал, кар-р-рнавал, – стрекотала она, – все на кар-р-рнавал.

Тома, поддавшись наступающему безумию, тоже захотела принять участие в шествии. Она выпросила у тетушки Чины атласной материи и на скорую руку сшила себе платье с широким подолом и узким лифом. Томасу общими усилиями смастерили остроконечную шляпу звездочета и длинный плащ из куска материи, что осталась от платья. Даже Чаке Тома соорудила маленькую юбочку, которую, к вящему птичьему удовольствию, надели на говорящую птаху.

– Все в сборе? – спросила Тома.

Она накинула на плечи бархатную пелеринку, также пожертвованную ей пекаршей, и повязала свои густые волосы широкой лентой.

Томасу под плащ надела пальтишко и укутала шею мальчика клетчатым шарфом.

– Мальчик-звездочет с говорящей птицей! – весело сказала Тома, чмокнула сына в щеку и выпуклую родинку на ушном козелке.

– Мама, щекотно… – Томас поднял плечо, прикрывая свое ухо и смеясь ей в ответ.

Когда они вышли на площадь, она вся уже была заполонена нарядными горожанами и артистами цирка.

Ходулисты и велосипедисты, жонглеры и глотатели шпаг, пожиратели огня и воздушные гимнасты… Все смешались в этой пестрой толпе

Тома покрепче ухватила руку Томаса:

– Пожалуйста, всегда держись за меня, хорошо, малыш?

Томас не ответил, он вертел своей головой в остроконечной шляпе, восторженно глядя на разноцветную карнавальную толпу.

На разные лады играли музыканты, пели скрипки и флейты, и тут раздалось «Бум-бум-бум…» – это ударили в большой городской барабан, и звуки его отзывались где-то внизу живота.

Фокусник в черном сюртуке доставал из своего цилиндра белых маленьких кроликов, и те, разбегаясь, удирали в разные стороны, будто нашкодившие дети, высоко задирая задние лапы.

Клоун с нарисованной улыбкой кривлялся и протягивал детям воздушные шары, и Томас тоже взял один – небесно-голубой, совсем как небо, которое вдруг показалось в просвете меж серых туч.

– Милая, подойди ко мне, – услышала Тома и оглянулась на зов: старуха, вся в черном, протягивала к ней руки, увешанные браслетами и цветными шнурками. – Тебя зову, подойди, не бойся. У меня есть талисман для твоего мальчика.

И старуха протянула ей темно-синий шнурок, на конце которого болтался маленький узелок.

– Всего одна монетка за волшебную бусину. Только для твоего мальчика, сына Томаса…

Тома, как заговоренная, достала монету и протянула ее старухе, та отдала ей самодельный кулон:

– Надень на своего сына, Тома. Это оберег для твоего малыша.

Тома взяла талисман и протянула руку, чтобы взять руку Томаса в свою. Но рука хватала лишь пустое пространство.

– Томас! – крикнула она и оглянулась, вокруг шумело и веселилось карнавальное море, но Томаса рядом не было.

– Томас… – снова закричала Тома и хотела поглядеть на старуху, но той уже и след простыл.

– Томас… – опять кричала Тома, вглядываясь в толпу и выискивая остроконечную шляпу маленького звездочета.

– Чака! – что есть силы крикнула Тома, но ее крик растворился среди звуков оркестра…

Тома разжала ладонь, в ней лежал шнурок с маленьким узелком на конце. Она развязала узел, оттуда что-то выпало и покатилось. Тома наклонилась и подняла с мостовой крупную коралловую бусину…

А карнавальная ночь продолжалась, люди слишком соскучились по празднику.

Томаса искали несколько дней по всей округе силами полиции и местных жителей. Развешанные по всем селениям объявления о розыске не принесли результатов ни через месяц, ни через год… Никто из жителей не встречал на своем пути маленького мальчика в остроконечной шляпе звездочета и с говорящей птицей в руках.

Глава 7

Поиски сына

Тома продолжала искать своего сына, отгоняя от себя мысль, которая, словно ржавчина, просачивалась внутрь и покрывала рваными пятнами ее надежду на встречу с Томасом.

Чтобы хоть как-то уйти от тоски, она закрывалась в маленькой мансардной комнатке и под покровом ночи шила платье. Однажды посетившая ее мысль о том, что при встрече с Томасом она должна быть в новом платье, согревала и давала силы жить. Слезы, скатываясь по щекам в свете мерцающих свечей, превращались в коралловые бусы, которые она собирала полные ладони. Этими бусинами Тома вышивала подол платья. Узор сам ложился сюжетом, она отдалась на волю творчества и ровными стежками пришивала бусинку за бусинкой, сплетая их в замысловатые картины.

Когда Тома выплакала почти все слезы, готовая вышивка украшала собой широкий подол платья. Кто-то невидимый, но постоянно присутствующий, тот, кто водил ее рукой, сотворил на платье чудесные сюжетные картины. Вышивка, перекатываясь по шуршащей тафте, то изображала узкие улочки Венеции, то вдруг являлась горными вершинами, заросшими густым лесом.

А может быть, именно там нужно искать Томаса?

От этой горячей догадки Томины слезы высохли окончательно, и она поднялась – решительная, готовая тут же ехать, идти, бежать, лететь – туда, где ее сын.

Тома надела платье – то, словно живое, обняло ее фигуру – и вышла из дома. Она доберется до ближайшей станции и там сядет на поезд до Венеции – так думала Тома, не осознавая, как далеко от Долины до той самой станции.

Ее воображение уже рисовало картинку, как она сойдет с поезда и сразу же – на перроне – увидит знакомую белокурую макушку. Она окликнет маленькую фигурку, и та обернется к ней ее маленьким сыном.

А потом они вместе отправятся гулять по мостам и улочкам тонущего города, прокатятся по большому каналу. Тома будет в новом платье, и Томас увидит, что его мама самая лучшая и красивая на всем белом свете, и никогда уже не покинет ее.

                                   * * *

Городок в Долине готовился выйти из-под покрова ночи и встретить новый день. Жители досматривали последние сны, иные уже, потягиваясь, сидели в своих постелях, готовые к подъему. Кое-где хозяйки – ранние пташки топили печи, ставили на огонь кофейники и, ворчливо воркуя, тормошили мужей и детей:

– Пора вставать, подъем, дружище…

И целовали своих близких людей.

Молодая женщина в удивительно красивом платье села в поезд и через сутки добралась до конечной станции, там она вышла на перрон, и, вглядываясь в лица детей, тоже сошедших с поезда в сопровождении своей семьи или матери или няньки, прижимала к себе белокурых мальчуганов предшкольного возраста. Глазами впивалась в лицо мальчугана, заглядывала ему в глаза, ворошила волосы и, стремительно прижимая к груди, шептала:

– Ты мой дорогой мальчик, мой Томас! Как же я скучала по тебе.

Напуганные взрослые с трудом оттаскивали своих отпрысков от странной особы, одетой слишком нарядно для обычного городского дня.

Наконец на нее обратил внимание полисмен, сделал попытку с ней объясниться и, не найдя понимания в ее уже ставших безумными глазах, вызвал карету скорой помощи. Рослые санитары с трудом завернули Тому в смирительную рубашку, и машина с красным крестом, сигналя клаксоном просьбу зевакам расступиться, повезла несчастную на окраину города, где в серых неприветливых стенах держали городских психов.

                                   * * *

Януш Крапт, мужчина в расцвете сил, именно в том расцвете, когда первая седина начинает проявляться в бакенбардах, год назад похоронил свою жену.

Жена уходила тяжело, изматывая себя и его непредсказуемыми приступами душевной болезни. Крапт терпеливо сносил все эти состояния больной женщины, но и его терпению пришел конец. И после очередного припадка, закончившегося вскрытием вен, Крапт прямо на руках унес ее в больницу. Лая после лечения притихла, ее безумные глаза словно утонули, покрывшись легкой ледяной корочкой. Однажды ночью, когда он сидел возле ее постели и держал худую руку в своей, Крапт почувствовал, как ледяная корочка потянулась к рукам и ногам Лаи. Судорога, прошедшая через все ее тело, не смогла разломать наступающую изморозь, и, когда явно видимый туман с выдохом вылетел из приоткрытого рта жены, он понял, что она ушла от него навсегда.

Крапт принял смерть жены как-то отстраненно спокойно. После похорон он продолжал приходить в больницу для душевнобольных, сидел возле их постели, когда они после приступа лежали, обессиленные медикаментозной терапией, кормил их с ложки, выносил утки и делал еще кучу всяких мелких участливых дел.

Вот и сегодня вечером Крапт сидел в палате, куда поместили вновь прибывшую женщину. Ее привезли с железнодорожного вокзала, где она металась по перрону, хватала детей и уверяла, что это ее сын.

Тома, а это была она, спала. Вдруг из ее глаз выкатилась слезинка и со стуком упала на пол. Крапт наклонился, поднял маленькую коралловую бусинку и под кроватью обнаружил еще несколько. Сначала он подумал, что бусы отвалились с платья, висевшего на спинке кровати, подол которого украшала вышивка из тех самых бус. Но из-под закрытых век женщины снова показались слезинки и тут же скатились красными шариками. Женщина плакала коралловыми бусами! Это было удивительно, неправдоподобно, странно… Но Крапт наблюдал это собственными глазами. А ведь он не был пациентом больницы.

Глава 8

Тома и Крапт

Тома открыла глаза. Возле кровати на стуле сидел незнакомый ей человек, он смотрел на нее так, словно только и ждал ее пробуждения, чтобы сказать:

– Милая, тебе не место в этих стенах, нам давно пора домой.

И Тома, понимая без слов и принимая на веру его мысли, ответила ясными, без всякого признака безумства глазами:

– Конечно, я так соскучилась по дому.

Крапт был значительно старше Томы, но она приняла эту разницу, как приняла и Крапта. Немногословный и сдержанный, он внушал ей доверие, в котором она так нуждалась.

Душевная близость, возникшая между ними, являла собой полную противоположность отношениям, связывающих Тому с отцом ее пропавшего ребенка. И теперь, сравнивая эти два чувства, она отдавала предпочтение последнему.

Полюбила ли она Крапта? Она не задумывалась об этом, ей было с ним тепло, надежно и доверительно, а что еще нужно для совместного проживания? И когда Крапт предложил ей после выписки из больницы переехать жить в его дом на горной террасе, она согласилась, почти не раздумывая.

Боль разлуки с сыном, разрывающая ржавым кинжалом ее сердце, не прошла, но чуть притупилась.

Еще тогда в больнице, когда она встретилась с взглядом Крапта, она почувствовала, как кто-то невидимый заключил ее в объятия и прошептал ей:

– Отпусти, отпусти свое горе. Доверься судьбе, все будет так, как будет.

Так Тома стала хозяйкой в доме Януша Крапта, пасечника южного склона Каштановой горы.

А Крапт полюбил Тому той всеохватывающей любовью, предчувствие и ожидание которой есть в каждом сердце, только не каждое сердце способно вместить это огромное чувство.

                                   * * *

Почти год прошел с тех пор, как Крапт забрал Тому в свой дом. Но она так и не стала его женой.

Вечерами после ужина, когда лососевая полоска заката медленно угасала на горизонте, Крапт зажигал восковые свечи. Он открывал окно, чтобы впустить в дом вечернюю прохладу и звуки надвигающейся ночи. Пламя свечей вздрагивало и изгибалось от проникающего воздушного потока. Оно освещало лица Томы и Крапта, сидевших напротив друг друга, а на стене вырастали огромные тени, молчаливые свидетели отношений двух людей, живущих под одной крышей.

Тома поднималась, принималась убирать тарелки, но Крапт, удерживая ее за руку, молчаливо просил посидеть с ним. Напротив. Он любил смотреть на нее, а Тома смущалась от его взгляда. Ей казалось, что Крапт просит ее о чем-то, она думала, что он хочет близости с ней, но он молчал, а она не решалась переступить порог его спальни.

Не решалась или не хотела? Этот вопрос Тома задавала себе каждый вечер, когда уходила в свою комнату.

Крапт молчал и ни на чем не настаивал, лишь смотрел на нее как-то по-особенному.

Иногда ночью Тома поднималась с постели и подкрадывалась к дверям спальни мужа. Она чуть приоткрывала дверь и слушала его дыхание. Раздумывала, но все же разворачивалась и уходила к себе.

А иногда и сам Крапт так же осторожно заходил в ее спальню и собирал катившиеся из глаз Томы коралловые бусины. Когда во сне Тома плакала, она спала особенно крепко.

Думал ли Крапт о близости с любимой женщиной? Конечно, думал, но она казалась ему такой необыкновенной, чудесной, посланной ему самой судьбой, что он не решался прикоснуться к ней. Он боялся, что осквернит ее плотскими утехами. Ему хотелось любить ее нетронутой любовью, любоваться ею, как дорогой статуэткой, беречь ее, как самую дорогую вещь на свете.

И все же Крапт страдал от невозможности физических ласк. Днем, когда Тома занималась хозяйством, он украдкой заходил в комнату, ложился на ее постель и зарывался лицом в подушки. Он вдыхал запах, оставленный Томой, как самый божественный аромат. Сердце его замирало и падало к чреслам, а те наливались желанием. Крапт скрежетал зубами от злости на самого себя и уходил в горы, возвращаясь домой только к ужину. И бывало даже, что и ночи он проводил в горах.