Дочки-матери

Главное противоречие, в которое они вошли с дочерью ещё в совершенно нежном Таськином возрасте (лет эдак в двенадцать-тринадцать) было, на первый взгляд, ужасным забавным, смешно сказать – идеологическим. Посмотреть со стороны, бред сивого мерина – из-за этого матери войти в глухое непонимание с дочерью. Но так это выглядит со стороны глупого обывателя, разумеется. У каждого человека в жизни есть своё святое, то, что нельзя грубо трогать, нельзя не уважать, не испытывать пиетет и даже трепет. И никто – никто, слышите? – никакой родной человек (дочь, сын, отец) не имеет права не то, что надругаться, но даже подвергать сомнению святыню. В конце концов, если это для кого-то святое, значит, будь любезен придержать язык и эмоции, что бы ты там ни думал по этому поводу. А Таська не удерживалась…

Для Антонии святым всегда было шестидесятничество. То самое, имени Солженицына, Окуджавы, Визбора, Галича и так далее со всеми нужными литературными остановками. Антония была убеждена в том, что их поколение, хрущёвское поколение интеллигентов, прозревших, всё понявших, настрадавшихся в душной тирании, образованных, прочитавших всё то, что должен прочитать культурный человек, переосмысливших прошлое отцов, а заодно заново воспринявших христианские ценности – поколение особенное, выдающееся, знаковое. Их дети уже не такие. Они не сумели вобрать в себя высокие дух и философию, которые родители буквально дарили им с самого младенчества, а если выражаться метафорично – сразу положили в их колыбельки вместе с погремушками. Нет, дети оказались не достойны своих отцов, не восприняли, не вобрали. Ну, ладно, не дано, что ж поделать… Но так хотя бы должны понимать, что такое их отцы и матери, какова их роль в истории страны, каков их вклад в нынешнее благополучие этих самых детей.

Может, кто-то счастливый из шестидесятников этого и дождался от своих отпрысков, но только не Антония. То есть, сын-то да, он – свой, родной, такой же. Он всегда пел с ними за столом «Милая моя, солнышко лесное…», «А мы по тууууууундре…», как это было прекрасно! А вот Таська при этом презрительно морщила нос, а порой даже слышался ее насмешливый шёпот: «Тоже мне туристы, зэки политические…». Не туристы, а шестидесятники! Вот.

Ух, тема болезненная… Антония не один раз возвращалась к ней в сочиняемых произведениях, размышляла – с помощью своих героев, конечно. Герои мучились, страдали, задавались теми же вопросами, что и она, рефлексировали, не находили понимания у своих детей. Иногда Антонии даже удавалось встать на точку зрения этих самых детей с помощью персонажей и кое-что прочувствовать и объяснить себе (и читателю заодно), понять… Но не принять! Например, в своей предпоследней книге, в очередной раз вступив в заочную полемику с дочерью, Антония написала так:

«Девушка из приличной семьи, где пальто носили не менее пяти лет, где лишние деньги шли на книги, где слово „демократия“ было свято, а за славословие Сталина могли набить и морду, а уж выставить из дома могли и за менее крайние мысли, одним словом… храни вас Бог родиться у шестидесятников».

Хотя дальше по сюжету героиня (Таська), которая и была вот этой «жертвой» шестидесятников, проявилась как последняя дрянь и мерзость, важные слова были сказаны, то есть, написаны. И случилось кое-что не очень приятное.

Антонии позвонила её совсем старенькая подруга Фрида (светлая ей память) – из интеллектуальной советской элиты, филологиня, критикесса, журналистка et cetera. Лет ей было, как Мафусаилу, крохотная худенькая старушка с удивительной силой духа и потрясающе ясным умом. Когда-то в середине семидесятых они оказались в одном доме в гостях, сцепились языками и с тех пор общались часто и подолгу, иногда встречались и много времени «висели» на телефоне, что позволяло называть эти отношения дружбой. Фрида даже помогла Антонии в её литературной московской карьере, как могла, не шибко, но постаралась.

Если говорить откровенно, Антония всегда ощущала некоторую интеллектуальную неполноценность рядом с Фридой: та и соображала быстрее и острее, и образована была много лучше (можно ли сравнивать провинциальный пединститут и МГУ) … Но Антония высоко и гордо держала голову и никогда не давала ни малейшего повода своей старенькой подруге хоть как-то доминировать. Антония давно научилась скрывать незнание за многозначительной улыбкой, непонимание – за междометиями и фразами типа «ну, конечно, это само собой разумеется», а любое несовпадение с собеседником в принципе – за талантливым умением выдёргивать из памяти классические цитаты и, козыряя оными, демагогически уводить разговор в нужную ей сторону. А с Фридой применять всё это приходилось нередко, ибо старушка была въедливой и, несмотря на то, что ценила творчество Антонии достаточно высоко, часто придиралась к сути написанного и спорила довольно-таки резко. Антонии бывало не слишком приятно, но, во-первых, отлично стимулировало её ум, заставляя размышлять над контраргументами, а во-вторых… во-вторых, она слишком дорожила этими отношениями, чтобы их прервать: они давали ей ощущение уверенности в том, что она принадлежит к интеллектуальной российской элите, что она с ней на дружеской ноге и имеет право на своё собственное мнение и даже философию, раз с ней беседуют такие мастодонты от литературы, раз с ней спорят и считаются с её мнением.

Так вот, из-за той повести, в которой была эта цитата, а точнее даже именно из-за этих слов, у неё с Фридой состоялся довольно жаркий разговор по телефону. Старушка не поленилась и зачитала Антонии отрывок из её собственного текста по телефону (можно подумать, что она их не помнила практически наизусть, выстрадано же).

– Милый мой писатель! – вещала Фрида своим скрипучим голоском. – Позвольте в очередной раз полюбопытствовать: почему вы раз за разом противопоставляете материальную обеспеченность духовности и ненависти к тоталитаризму? А ещё опять отделяете следующее за вами поколение нешестидесятников, то есть, ваших детей, от себя таким жестоким образом – «не дай бог родиться у шестидесятников»? Никак не могу понять, кому и что вы доказываете? Вот я старше вас, я, скорее «сороковница-пятидесятница» со всеми вытекающими, хотя и либеральных, то есть ваших убеждений, но, простите, всегда жила благополучно, как и многие из таких же, как я, любила менять пальто чуть не каждый сезон, для чего свела знакомства с очень хорошей портнихой. Вы знаете, что сталинизм ненавижу, но вместе с его нищенским аскетизмом… В общем, всё вы понимаете прекрасно и, тем не менее, из книги в книгу я вижу у вас постоянные противопоставления благородства и достатка, любви к красивому и наличие морали… После очередного этого вашего утверждения я чётко осознала, что сие – твёрдая позиция, которую я разделить ну никак не могу…

Фрида не могла видеть, как крючит от всех её слов Антонию, как она терзает телефонный провод, как кусает губы и щурит глаза. Нет, Антония никогда и никому не признавалась, что в своих книгах постоянно спорит с родной дочерью, доказывает именно ей, кто прав, а кто плохой. Более того: она никогда никому не говорила, что у неё с Таськой отношения хуже некуда. Казалось бы: расскажи той же Фриде всё, как есть, и получи её поддержку! Но Антония отнюдь не была уверена в том, что старуха её поддержит… Для Фриды дети – предметы обожания, у неё потрясающая дочь, такая же, как мать, интеллектуалка и умница, известная на всю страну политобозревательница, которую рвут на части радиостанции и печатные СМИ. Конечно, с такой дочкой нет и не может быть никаких проблем и непониманий! И Фрида никогда не сможет понять, что такое ребёнок-враг. Почему и как это получается, ей тоже не взять в толк сроду. И её непонимание Антонии может очень дорого стоить: дружба рискует закончиться. Фрида не тот человек, которому реально «впарить» историю про то, как девочка с самого начала, буквально с пелёнок была чужой и странной, не такой, какой должна была быть. Фрида – материалистка до мозга костей, но на генетику не молится, поэтому внушить ей идею о «генетической чуждости» собственного дитяти невозможно. В общем, старушка не знала про «вечный бой, покой нам только снится», надо было её как-то убеждать.

– Фридочка, родная! – чирикала Антония. – Я не противопоставляю, что вы! Точнее так: это не я противопоставляю. Замечаю я с сожалением, что есть такая тенденция у людей: морщить нос от якобы неотмытой интеллигентщины, которая не заморачивается чистотой ногтей, зато яростно блюдёт моральные и нравственные принципы…

– Боже ж мой, так за ногтями следить необходимо! – почти кричала старушка. – Опять противопоставление нормы и другой нормы! Ну, как у вас это получается?

– Да не у меня, Фридочка! – тоже повысила голос Антония. – Это веяние времени, отказ от идеалов во имя наносного, внешнего…

– У кого отказ? Где отказ? Откуда вы это вообще взяли, что за люди появились в вашем окружении? Почему я таких не вижу?

«Потому что ты не знаешь мою дочь!» – мысленно орала в ответ Антония, но вслух продолжала говорить что-то другое. А ведь Таська сроду не декларировала ничего из того, о чём писала Антония. Так, были у них несколько раз вялые споры о том, что пренебрежение внешним видом – это признак бескультурья (Таськино убеждение), что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» – эту цитату великого классика дочь произносила с особенным удовольствием. Но при этом она никогда не отвергала ценностей матери и шестидесятников. Она просто жила по-другому. И это раздражало Антонию.

К примеру, дочь каждые десять дней делала маникюр у маникюрши. А раз в месяц и педикюр. Регулярно ездила к своему мастеру на стрижку. А Антония прежде даже гордилась тем, что ни единого раза в своей жизни не была у маникюрши. Ни единого! И что – разве у неё грязные и неухоженные ногти? Да, она их не красит, потому что какой смысл? Если драить полы, мыть посуду, тереть ёршиком унитаз, то какой маникюр это выдержит?

– Ма, я тоже всё в доме делаю, но я просто надеваю специальные перчатки… – возразила ей дочь на презрительное замечание о лаке на её ноготках.

– А я не могу в перчатках мыть посуду, – гордо парировала Антония. – Я не чувствую чистоты посуды, не ощущаю нужного скрипа.

– Ну, не знаю, – дёрнула плечиком дочь. – Как-то большинство женщин в мире, вроде, приспособились и хозяйство вести, и маникюр делать… Только у нас в России вечное страдание во имя не пойми чего…

– Пфф! – фыркнула в ответ Антония, вложив в этот звук всё своё презрение к этому самому пошлому большинству. Небось, хреновые хозяйки-то! Тоже мне – леди из высшего общества, без красненького лака обойтись не могут. Вот ведь оно, во-о-от! То самое пошлое мещанство, которое, безусловно, отрицает высокую духовность и интеллигентскую мораль! Потому что не может человек, столько времени уделяющий ногтям, иметь достаточно сил и времени для работы души. Не может, Антония в этом убеждена! Или ездить к своему парикмахеру на другой конец города… Это ж и время, и, кстати, недурные деньги. Не жалко? Ей, Антонии, очень жалко! Поэтому она всегда ходит в ближайшую парикмахерскую к самой дешёвой и очень даже милой женщине, а красит ей волосы Масик с помощью зубной щётки. И что – разве она плохо выглядит, а на голове у неё воронье гнездо? Не знаю, не вижу такого – думала о себе Антония. Всё у меня в полном порядке.

Правда, уже с давних пор писательница отказалась от посещения всяких тусовок и приёмов, даже когда их с мужем приглашали. А их часто приглашали: Масик – редактор в уважаемом журнале, она – известная писательница. Но, побывав на «раутах» пару раз, Антония всё-таки углядела разницу между собой и прочими присутствовавшими там дамочками. Ей трудно было бы объяснить, что не так, но если разбирать по деталям… Ну, к примеру, дамы её возраста все были элегантно одеты – в каких-нибудь там пиджачках, интересных длинных юбках и непременно на каблучках. А она, как правило, ходила в вязаной (иногда штопанной), хотя и некогда красивой кофте с вещевого рынка и непременно в удобных для гудящих ног разлапистых чёботах, но тоже ж не «прощай, молодость», а вполне себе современных. Однако весь её прикид всё-таки входил в контраст с нарядами прочих интеллектуалок и дам «света». Да и причёски у них были явно только что из салона: ухоженные, уложенные, какие-то блестящие и странно молодящие. Не по годам причёсочки-то! В общем, Антонию всё это раздражало. А особенно раздражали странные взгляды, которые порой на неё бросали некоторые… некоторые… наиболее эффектные тётки. Тоже мне – свет, двор английской королевы, высшая раса! Да у всех у них мамки-бабки ещё коров пасли и доили, в деревнях лапти носили, а они уж тут себе навоображали, научились, прикинулись!

Словом, это было неприятно и чуждо Антонии, справедливо вызывало у нее гнев и презрение. А её собственная, родная дочь стала именно такой дамочкой – с маникюром, причёской и в купленных в хорошем магазине шмотках. «Только не на рынке, там же плохо сшитая азиатская дешёвка!» – уверяла её Таська. Ах, ты, боже ж мой, какие тонкости! Да наклеить на эту дешёвку дорогой лейбл, и никто не узнает правды! Вон какие сумки там продают – сплошная фирма, якобы кожа: Антония читала, что даже специалисты не могут на глаз отличить подделку от оригинала, так какой же смысл покупать в сто раз дороже и в навороченных магазинах? «Я не покупаю в навороченных, ма, – оправдывалась Тася. – Но в магазинах с неплохой репутацией. Ну, чтоб хоть какая-то гарантия качества и безопасности, понимаешь?» Нет, Антония не понимала. И не верила дочери. Вы подумайте, у магазинов уже бывает репутация, дожили!

Из этой выросшей чужой тётки по имени Таисия пёрли мещанство и пошлость, что бы там она ни декларировала, защищаясь. Не будет Настоящий Человек убивать столько времени и сил на эту мишуру, не будет – и всё тут. А потратить сэкономленные на дорогом парикмахере деньги было бы правильно на книжных развалах, поискав и найдя там нечто интересное, новое, познавательное. Антония так и делала всегда. Её радость от лишних денег – это покупка книг, всегда только книг. Жаль, что она не могла разделить эту радость с дочкой.

«Ох!» – Антония схватилась за сердце. Куда-то понесло его, это грёбаное сердце, ритм сбился, дыхание перехватило… Нет, хватит думать о дочери, довольно! Несмотря на все сладкие и победные мысли, что крутятся в голове, всё-таки образ Таськи вызывает слишком много отрицательных эмоций. Надо с этим завязывать. Хватит уже! Ведь победа на мази, собственно, всё уже сделано, сработано. Успокойся, Антония! Таське вряд ли удастся оправиться от такого удара. Не по её это силёнкам… Слабая она. Болеет же постоянно – по её же словам. Ничего, ей муженёк поможет: укроет своим крылом, защитит, нашепчет кучу слюнявых нежностей на ушко, приласкает, утешит. Пусть греются в своём Израиле. Безмятежно. Пока. Но книгу-то они прочтут, она это знает точно.

Прототип высказывается

Конечно, прочтут! Ведь потом от Таськи были ещё письма, письма… Таська читала всё, что Антония писала и публиковала. Это приятно щекотало разные чувства Антонии. С одной стороны, дочь была в курсе, как благополучна и востребована её нелюбимая мать, как часто у неё выходят новые книги. С другой – Антония точно знала, что Таська видит её мнение о ней, о её муже и вообще обо всей её жизни – такой противной для Антонии. Пусть нет возможности всё сказать в глаза, всё выкрикнуть в это чужое и неприятное лицо, так оно даже лучше выходит. Красивее. Она ведёт с дочерью диалог, так сказать, посредством своего творчества. А что – разве не диалог? Разве не получает она регулярно письма из Израиля от самого своего… преданного читателя? Вот, к примеру, какое письмо пришло Антонии от дочери после прочтения следующей книги.

«Привет, ма. Прочитала твой очередной шедевр (видишь, даже в кавычки слово не взяла, на самом деле оценила!). И поняла, что твой главный вдохновитель нынче – злость. Даже ненависть. В этом смысле очень талантливо написано, очень! Ненависть сочится из каждого слова, из каждой мысли. Молодец! Можно сказать, новый вид литературы… Или не новый? Тебе видней, ты у нас самая большая чтица на свете, но мне такого прежде не приходилось читать.

Итак, в твоей повести два главных «розовых» героя – он и она – ангелы во плоти, благороднейшие люди, интеллигенты, нравственные эталоны. И вокруг них адский ад – жуткие дети и внуки, почти что бандиты с большой дороги, безнравственные ушлёпки и аморальные типы. А воспоминания о «розовом» и, безусловно, прекрасном прошлом, о бесконечно лирической молодости лишь подчёркивают их особость в мире кошмарной родни.

К примеру, воспоминания героини о том, как она родила свою жуткую дочь. Ах, ма, это твои личные воспоминания, я их узнала! Ты ведь мне многое рассказывала!

«Она помнит, как ее принесли на первое кормление: страдающая, уже чем-то обозленная, запеленутая мордаха с кривым ротиком. Нянька, разносившая детей, каждому давала определение.

– Ну, твой не меньше председателя профкома будет, уже сразу видно – и взяточник, и подхалим.

– А твоя тоже далеко пойдет, глаз у нее цепкий, как у кота за мышью.

О Соне она говорила так:

– Очень мы твоей не нравимся, вся аж искривилась от отвращения, соснет она из тебя кровушки за всех противных ей людей сразу. У таких всегда мать в ответе за все.

Откуда она могла знать? Неграмотная нянька с лопатистыми руками и лицом, полным жалости и к тем, у кого младенцы мордахой вышли, и к тем, на кого бы глаза ее, няньки, вообще не смотрели».

Как «приятно» мне было читать, спасибо, ма. Частично я знала эту историю, ты мне рассказывала про председателя профкома… и про то, как обо мне говорили, мол, а эта – жена председателя. Было смешно. Думаю, что ты рассказывала правду. И совершенно не верю в злобных и жутких нянек, пророчивших мамашам плохих детей. Ну, какие бы они там ни были, эти советские няньки, но не до такой же степени… Нет, мамулечка, то были твои собственные мысли при взгляде на новорожденную дочь. Вот как ты меня не полюбила с самого начала. Наконец, ты призналась.

Знаешь, я ведь сама тоже мама, лежала в роддоме… И вот подобные мысли и слова о детках вгоняют меня в ступор. Ведь в роддомах царит совершенно особая атмосфера, особое настроение. По крайней мере, когда я рожала свою доченьку, все мамочки были счастливые и обожавшие своих младенчиков. И няньки нормальные… Твои же фантазии – страшные какие-то, от них адом пахнет. Придёт же такое в голову! А ведь это ты, ма, та нянька, в твоей голове такие мысли.

Неужели я до такой степени стала тебе неприятна сразу, как только родилась? Почему? Что было не так? Ты не хотела меня рожать? Зачем же тогда?.. Только для того, чтобы ублажить нового молодого мужа? То есть, я – средство? Что ж, спасибо, что не ради квартиры, а ради папы. Но боюсь, ты и ему не угодила, ему я тоже категорически не нравлюсь. Или это твое влияние?

Видишь, сколько вопросов. Но вот за фразу «Не виновата она, такая родилась» тебе большое человеческое спасибо! Ты как бы сняла с меня вину, что ли? С себя ты её давно сняла, очевидно, сразу – вину за то, что у тебя «неправильная» дочь. А теперь, вроде как, и с меня? Ну, уродилась я такая, кривая-косая-косорылая, что ж с меня взять-то?

«Сонька росла ребенком болезненным, вредным и требовательным. Но других теперь и не было».

Ты точно знаешь? Что других не было? Ты ж всегда восхищалась этими самыми «другими» детьми, которым я не чета. Они и отличники, и красавцы, и старательные, и начитанные… Неужто ты взялась меня реабилитировать, ма? Мол, всё это поколение такое народилось – убогое. Но это же обобщение, нехорошо как-то, да и твои «страдания» сильно обесценивает, тебе не кажется? Ты последи за этим, не допускай таких проколов.

Вообще, эта твоя героиня, с которой ты, разумеется, ассоциируешь себя саму, странная какая-то женщина. По твоей задумке – практически святая, необыкновенная в своих моральных качествах. Но размышляет вот так:

«Мир стал ухудшаться – это было для нее бесспорно, – зависть, злость, мстительность росли не по годам, а по минутам. Уходили в никуда начитанные мужчины и элегантные дамы, пусть и с „Красной Москвой“, типа мамы».

Что же это столько в ангеле небесном злобы на мир, на современность, на людей? И что это за бред про начитанных мужчин и элегантных дам, которые куда-то там уходят? Это где в совке были элегантные дамы? Может, всё-таки немножко наоборот? И что за странная пара: начитанный мужчина и элегантная дама? Ма, ты что сказать-то хотела? Что это за шерочка с машерочкой? Какой-то, прости, бред в голове у тебя, ой, то есть, у твоей героини.

Ну, это ладно, примем за некую условность. Ты мне другое объясни: каким макаром эта святая женщина смогла вырастить такую кошмарную дочь? Ой, глупость я, конечно, спросила… Это ведь ты и я – героиня и ее дочь. И ты – святая, вырастила монстра – меня. Вот и растолкуй мне, как так могло получиться?

Потому что я просто такая родилась? И поэтому ни ты, ни я уже ничего не могли поделать? Ма, это какая-то эзотерика или мистика уже… Так и развивала бы эту тему, интересно же! К примеру, выяснилось бы, что родила ты меня от самого Сатаны. То есть, не ты меня, а героиня – дочку.

Кстати, с трудом можно себе представить, что такая добрая святая женщина, какой она была всегда – по мнению автора – столь недобро вспоминает о рождении своей единственной дочери. И что не вцепилась в волосы няньке, которая вдруг наговорила страшные гадости про родившегося младенчика. Нестыковки. Нелогично. Теряешь нюх, ма. От злости?

Но у тебя и «розовый» герой столкнулся с той же самой проблемой: у него, прекрасного человека, благородного и мудрого, вырос сын – абсолютный и дистиллированный урод. Ну, это в продолжение твоей мысли о том, что все дети у вашего поколения – уроды. Тут с мистикой уже похуже – всё-таки отец известен и он не с копытами. Можно было бы придумать, что на самом деле этот начитанный мужчина вовсе не отец уроду, а просто вынужден был всю жизнь его воспитывать, потому что сволочь-жена, согрешившая всё с тем же Сатаной, наврала ему про его отцовство. Вспомнился классический фильм на эту тему – «Ребёнок Розмари», видела, ма?

В общем, при предлагаемом мною развитии событий твоя повесть выглядела бы более правдоподобной, честное слово! Хотя может быть ты и нашла поклонниц среди дам своего поколения – таких же, как ты, ненавидящих своих детей и злящихся на собственную неустроенную старость. Впрочем, у тебя она вполне устроенная, что не сделало тебя ни на йоту добрей. А эта твоя повесть… Парадокс. Хорошо написанная (в смысле – хорошим языком, этого у тебя не отнять), но такая беспомощно-злобная, что автора даже становится жалко… если не знать близко этого самого автора. Почему беспомощная? Да потому что ни убедительная ни разу! «Розовые» герои только что сиропом не сочатся, при этом мысли у них, к примеру, о близких, самые что ни на есть жуткие. На мой взгляд завзятого мизантропа, у прекрасных и благородных людей подобные мысли и чувства вообще в душе и мозгу не рождаются. Но тебе как гуманисту, конечно, виднее, ха-ха!

Опять забылась, хех! Это же про меня история. Про тебя и про меня. Так вот: неубедительно. Но не для твоих читателей, конечно! Им это самое то. Ты их долго растила и пестовала, я знаю. Это особый вид «гомо советикус», усвоено с детства. Тройные стандарты и умение не замечать очевидного, когда это невыгодно, отрицать реальность, когда очень нужно, – ваш конёк.

Посидела и подумала вот над этим эпизодиком-кусочком:

«Она на все жалобы дочери говорит всегда одно и то же: «Сонечка, это все нервы, сейчас на нервах все, и хорошие люди, и плохие. Прости их и не трави себе душу».

– Так я и знала… Получу что-то в этом духе. Знаешь, я от твоих поучений злею еще больше. Разве тебе иногда не хочется дать кому-нибудь по башке?

Это вот «дать по башке» – у нее через фразу. Как она не боится слов: они же живые, в них энергия. В конце концов какое-нибудь «дать по башке» взорвется у нее самой под ногами, и это не так глупо, как кажется».

Давай, ма, разберёмся – говорю я тебе через тысячи километров, не рассчитывая на диалог. И тем не менее… Ты по-прежнему злишься на меня – нескладуху-подростка, которая часто взбрыкивала, заливаясь бушующими гормонами, и нередко не по делу. Ты невежественна, ма, как огромное количество рядовых советских баб. Как тебе ни обидно, но ты в данном случае примитивна до стыда. Тебя злила и раздражала нахохленная девчонка, причём, злила всем: и ломающимся голосом, и прыщами, и нравом, и молодёжным сленгом. Ты не прощала этого девочке и не можешь простить до сих пор. Потому что такой вот – «всем бы да по башке» – я была только тогда. И кому, как ни тебе, знать это лучше других…

Все мои «примочки» последних лет тебе известны досконально. Я была дурой – делилась с тобой своими страхами и мыслями. Впрочем, что толку? Ты выбросила из головы то, что тебе невыгодно.