Владек Шейбал

Владек Шейбал

Лейла Элораби Салем

© Лейла Элораби Салем, 2020

ISBN 978-5-0051-0391-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВЛАДЕК ШЕЙБАЛ

Роман посвящается памяти

талантливого артиста

Владислава-Рудольфа Шейбала 1923—1992 г.г.

От автора

Я долго думала, о чем или о ком писать. Много было писано-переписано, великие цари и полководцы, принцы и царевичи выходили из-под пера словно живые, явив миру судьбы свои. Но то далекое прошлое и мало кому интересно читать о славе прошедших лет и веков, ибо то было давно – жило иными законами, о которых многое уже и неведано.

И вот однажды летним погожим днем попался мне рассказ, а точнее, мемуары известного на Западе актера Владека Шейбала. Прочитав о нем и найдя в том много интересного, я подумала и решила: а если попробовать излить жизнь его – со всеми хитрыми переплетениями-сплетениями судеб в единую книгу – от третьего лица? Неужто он менее интересен, чем остальные? Решив описать самого Владека, увековечить на письме его имя, я мыслю, что лучше начать сначала, с самого рождения.

ЧАСТЬ 1

Глава первая

В большом доме, залитом ранними весенними лучами солнца, было много народу. Ожидали чего-то, волновались; мужчины отдельно, женщины отдельно. В гостиной на первом этаже, обогретой пламенем в камине, взад-вперед ходил хозяин дома – невысокий темноволосый мужчина тридцати двух лет с красивым лицом, на котором ясно выделялись большие светлые глаза, окаймленные длинными густыми ресницами. У камина в резном старинном кресле восседал с гордым видом старейший семейства и отец молодого хозяина Франциск-Ксавери. Строгое темное лицо его, в котором читались гордость и стойкость кавказских горцев, было словно выточено из камня: ни единый мускул не дрогнул с тех самых пор, как они спустились в гостиную с надеждой на новое чудо.

Станислав – хозяин и старший сын в семье, продолжал нервно отсчитывать шаги, то подходил к окну, вглядываясь в сырой еще, серый сад, то вновь обращался в сторону дверей, с замиранием сердца прислушивался. Его младший брат Адам – темноокий, с иссяня-черными волосами следил за ним, глубоко вздыхал. Из всех он был, пожалуй, единственный, кто скучал в данную минуту, потеряв интерес ко всему происходящему.

Франциск приподнял строгий взгляд на Станислава, проговорил:

– Сын мой, возьми себя в руки, присядь и просто помолись.

– Да что же они так долго? – воскликнул Станислав, теряя контроль над собой.

– Терпение, сын мой, терпение. Дитя родится в положенный ему срок и кроме наших молитв ничего не поможет, – он устало обвел гостиную пристальным взором, глянул то на одного сына, то на другого. – Когда Вильгельмина, ваша мать, рожала Адама, ты, Станислав, сидел на моих коленях, а твой двоюродный брат Юзеф Теофил читал в это самое время Евангелие, и когда я услышал младенческий крик, то…

Франциск не договорил. На втором этаже в опочивальне раздался долгожданный крик дитя. Станислав, а за ним отец и брат ринулись наверх в комнату, где Бронислава только что разрешилась от бремени. Ее мать Леокадия Котула держала на своих руках младенца, с радостной улыбкой протянула живой сверток отцу, молвила уставшим, но счастливым голосом:

– Сын! У тебя, Станислав, родился сын.

Яркий румянец спал с его щек, какое-то странное, непонятное выражение появилось на его лице. Пристально взглянул он в маленькое личико ребенка, в еще детские огромные глаза, произнес чужим голосом:

– Мама, вы шутите. Это не может быть сын. Посмотрите в эти огромные красивые глаза – такие не могут быть у мальчика, это дочь.

– И все же, мой драгоценный зять, вас стоит принять, что у вас родился еще один сын.

– Это ложь! – воскликнул Станислав, и от его крика вздрогнула Бронислава, на ее глаза навернулись слезы.

– Если вы не верите, то глядите, – сурово вторила Леокадия и одним движением руки развернула пеленки.

Станислав увидел подтверждение ее слов и с нескрываемым испугом и неким разочарованием молвил:

– Этот мужской орган слишком огромен для такого малыша… Я не ждал сына, думал, что будет дочь, – и, ни на кого не глядя, с отрешенным видом вышел из спальни, оставив родных в недоумении.

За ним последовал Адам. Нагнав брата, сказал:

– Станислав, что же ты творишь? Неужто не рад ты дару, посланному Богом? В чем же виновато это дитя? Зачем обижать жену?

– Тебе не понять, Адам. Мы так с Брониславой ждали дочь, готовили и одежду, и игрушки для маленькой принцессы. Мы и имя выбрали уже – Анжелика. И почему судьба с нами так пошутила? Это ведь шутка, не так ли?

К ним подошел Франциск с младенцем на руках. Грозное, суровое лицо было у старца. Адам раболепно отступил, Станислав же боялся поднять на отца взор – не мог сейчас вынести немого упрека в его очах. Франциск на вытянутых руках вручил молодому отцу плачущего младенца и ледяным голосом вопросил:

– Дай имя этому ребенку.

Станислав чувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Невыносимо стало все: и родные, и нежеланный сын, и он сам – за то, что не принял сердцем родное дитя, которое плоть от плоти его. Маленькое тельце младенца оказалось легким и каким-то теплым, нежным. Станислав взглянул на это маленькое личико, едва сдерживая слезы, чувствуя нарастающее раскаяние за несправедливый гнев по отношению к невинному человечку. Перекрестив сына с отцовским благословением, произнес тихим голосом, почти шепотом:

– Владислав, его имя Владислав.

Глава вторая

Минуло четыре года. Станислава Шейбала, профессора-искусствоведа и талантливого художника, перевели вместе с семьей в маленький городок Кременец на востоке Польши, расположенного в зеленой долине среди бескрайнего простора под голубым небом. Благословенная земля! На вольном воздухе европейских степей дети чувствовали себя словно пташки, выпущенные на волю. Маленький Владислав резвился под пристальным взором бабушек, матери либо старшей сестры Янки, полюбившая младшего брата всем сердцем.

Станислав часто всматривался в младшего сына, старался изо всех сил взрастить свою любовь к нему и всякий раз это заканчивалось тем, что он злился на Владека, почти ненавидел его, а мальчик – чистое, невинное дитя с большими светлыми очами – как у Станислава, не понимал гнева отцовского и оттого старался казаться лучшим сыном. Подбегая к Станиславу, мальчик обнимал его за шею своими детскими ручками, прижимался к отцовской груди, говорил:

– Хайр, хайр (папа).

Мужчина с суровым выражением лица отталкивал от себя сына, грозил пальцем:

– Мы пока что живем в Польше, потому и говори со мной на польском, а не на армянском.

Обиженный замечанием отца, его холодностью, Владислав со слезами на глазах убегал к бабушке, которая любила его больше, чем кого бы то не было и, зарываясь мокрым лицом в ее колени, находил подле нее успокоение. Тихим детским голосом, еще неправильно выговаривая твердые звуки, мальчик шептал:

– Татик, татик (бабушка).

Леокадия с нежностью гладила его темные короткие волосы, еще по-детски мягкие и пушистые, приговаривала:

– Ах ты мой медовый, цветочек любимый, не плачь, успокойся.

И Владек успокаивался на ее коленях, всем своим маленьким тельцем прижимался к той, которых больше остальных дарила ему любовь и ласку – все то, чего лишал его отец. Вскоре он засыпал у нее на коленях и Леокадия передавала мальчика Брониславе, а та уносила спящего сына в его комнату – тихую, светлую, уютную.

Владислав с рождения был какой-то чудной, отличный ото всех. Он редко играл с другими детьми, предпочитая оставаться подле круга взрослых, и удивляя их всех своими недетскими умными рассуждениями. В саду Владек прятался от пристального взора Хафии и французской гувернантки мадам Шоше где-нибудь в тени ветвистой ивы, как бы отдаляя себя и остальных непроницаемой стеной. Когда голоса, зовущие его, затихали где-то вдалеке, Владислав облегченно вздыхал, впитывая в себя, в каждую клеточку своего тела, упоительный приторный аромат трав и душистых цветов, а ветви ивы в зелено-белой дымке скрывали его, словно защищая. Владислав ложился на мягкую траву – сам маленький как птенчик, и вслушивался в разговор окружающих его растений, он знал и понимал их таинственный язык; укрывая ладошкой росший одинокий цветок, он наклонялся к его головке, обдавая горячим дыханием, шептал:

– Ты совсем один, цветочек. Давай я стану твоим другом, буду ухаживать за тобой, петь песенки и никому не позволю тебя обижать. У меня много игрушек, и самые лучшие я подарю тебе. Меня зовут Владислав, а как тебя, цветочек?

Мальчик пристально глядел на одинокий цветок, пытаясь почувствовать каким-то неземным слухом, что тот ответит. Но цветок молчал: по-видимому, он не знал и не понимал человеческого языка. Сердце Владека в такие моменты начинало биться все сильнее и сильнее, разгоняя по сосудам алую кровь. В некоем трансе, не видя себя в реальном мире, как бы спрятавшись под невидимым колпаком, ребенок гладил лепестки, тонкие, нежные, приговаривая:

– Я сам дам тебе имя. Тебя будут звать Лу, – назвал первое, что пришло в голову.

И как только имя впервой было произнесено, цветок приподнял головку и выпрямил стебель. И какая-то непонятная-приятная теплота заполнила душу Владека, разлилась в нем самом, словно лучи солнца над долиной.

В иную ночь Владислав не мог уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Он плакал – тихо, без единого звука, боясь этим разбудить гувернантку. Он лил слезы оттого, что слышал в темноте, как плакала скошенная трава – страшно и в то же время жалобно, а ветви деревьев, словно вторив ее вою, скрипели по кровле дома. И тут неожиданно по комнате разлилось дивное сияние, стало в миг светло как днем. Владек почувствовал благоухающий неземной запах и перед ним возник дивный образ в длинном белоснежном одеянии в ореоле света. Вошедший склонился над кроватью мальчика и укрыл его своими большими сияющими крыльями. Мальчик с замиранием сердца все глядел на ангельский облик, не зная, но ясно осознавая некое таинство вокруг себя – вдалеке от остального мира, где-то по иную сторону реальности.

Утром во время завтрака вся семья собралась в столовой. По обычаю семейного круга день начинался с армянского наречия, продолжался на польском и вечером заканчивали беседы на немецком. Отдельным уроком шли рассказы Хафии на русском и украинском языках, а также уроки французского с мадам Шоше. Таким образом в богемной образцовой семье Шейбалов, гордящихся своей родословной от армянских дворян Польши, все трое: Янка, Казимеж и Владислав учились с рождения сразу пятью языкам. В том было желание отца и матери воспитать детей достойными наследниками.

И вот ранним летним утром, в теплой солнечной столовой, из окна которой открывался живописный вид на сад, Бронислава дала каждому вареные яйца. Все начали есть – кроме Владислава. Понюхав яйцо, он отодвинул тарелку и с важным видом проговорил:

– Я не буду это есть, яйцо плохое.

Все уставились на него, а мальчик продолжал сидеть, уставившись в пол. Наконец, Бронислава, взяв яйцо из его тарелки, повертела его в руках, понюхала и, пожав плечами, молвила:

– Яйцо хорошее, свежее. Поешь, мой родной.

– Дай я понюхаю, – с важным видом вторил ей Станислав, по-профессорски сдвинув очки на кончик носа.

Яйцо пошло по кругу: каждый член семьи принюхивался к его запаху и утверждал, что оно свежее и посему мальчик должен его съесть. Наконец, очередь дошла до грозной бабушки Леокадии, к мнению которой прислушивался даже Станислав. Повертев яйцо в руках и принюхавшись, женщина строго обвела дочь и зятя взглядом, ответила:

– Владислав прав: яйцо не свежее, не стоит его давать ребенку.

Владек был счастлив, услышав подтверждение своих слов. Он почему-то не мог довериться даже родным в том, что видит и слышит, ибо, поведав единожды о своих чувствах, связывающих его и растения, он наткнулся на ледяную стену непонимания и осуждения – не чужими людьми, но своими родными – теми, в ком он с такой надеждой ждал поддержки. Но родители, дяди и тети посмеялись над его рассказами. Отец махнул рукой, воскликнул:

– Хватит с тебя твоих шуток, Владислав! Нельзя постоянно придумывать и жить в вымышленном мире.

– Но я не вру! Все то правда, – со слезами на глазах отвечал ему мальчик, он обводил взором собравшихся, но никто – даже собственная мать, не желали вступаться за него.

– Сейчас уже поздно, тебе пора спать, – грозно говорил отец и тогда Хафия, по мановению его руки уводила плачущего Владислава в кровать, а в гостиной сгущалась давящая, зловещая тишина.

Глава третья

Ранним утром, по влажной от росы и оттого холодной, траве бежал, спотыкаясь, Владислав. Стебли травы переплетались между собой, между дикими цветами, а мальчик – слишком маленький для своего возраста, упорно прокладывал себе путь, то и дело раздвигая сплетения растений руками. Стебли скрывали его с головой, но дитя совсем позабыл о холоде утренней росы, об усталости; в голове была одна лишь мысль – дойти до конца, пройти тернистый путь, а там, на краю обрыва, узреть отца и брата. Владислав вышел на протоптанный пологий склон, карабкаясь, залез на вершину холма. Взору его открылась зеленая равнина – там где-то вдалеке внизу как на ладони простиралась от края до края долина, до самого горизонта, испещренная лентами речушек и зелеными лесами, а высоко – так, что захватывало дух – раскинулось над головой, над всем живым голубое небо, по которому плыли белые перистые облака. Мальчик расставил руки в стороны, будто собираясь взлететь, поднял лицо к небесам, зажмурив глаза от солнца: маленькая точка на фоне зеленого ковра. Сердце его учащено забилось, будто пытаясь вырваться наружу и взметнуть ввысь – туда высоко-высоко, парить-летать над всем, стать выше и дальше. И почувствовал тогда Владислав не чутьем внутренним, чем обладал сполна, а явственно – всем телом, кончиками пальцев, как свет входит в него, заполняет до краев нутро его, как растекается по жилам, насыщая кислородом каждую клеточку. Не сразу расслышал он голос брата, зовущего его, а когда очнулся от ощущений своих, увидел, как Казимеж, стоя подле отца, махал ему рукой, звал к себе.

– Влад, иди к нам, чего ты там один стоишь?

И вновь пришлось Владиславу спуститься в обычный-привычный мир людей, проснуться от мечтаний и неведомых дум. Медленно, переступая босыми ножками, он добрался до отца и брата, остановился чуть поодаль, как бы заранее очертив невидимую границу между ними и собой.

Станислав даже головы не повернул в сторону младшего сына: он был полностью погружен в работу, творчество – на большом белом листе, приколотым к мольберту, он старательно рисовал окружающий мир вокруг него. Казимеж с интересом, боясь пропустить даже малейшее событие, наблюдал за работой отца, Владислав же, отвернувшись от них, направился к обрыву, чувствуя, как сердце замирает от захватывающего духа.

– Влад, не подходи близко к обрыву, упадешь, – сказал ему отец, ни на секунду не прерываясь от работы.

Казимеж, понимая его и умея читать волю отцова без наказа, подошел к брату, за руку отвел от опасности. Владислав покорно двинулся за ним, мыслями оставаясь в своем – отличном от их мире.

Наконец, закончив картину, Станислав оставил в сторону кисти, устало сняв очки, проговорил:

– Пора возвращаться домой, завтракать, – помолчал, оглядывая сыновей, в особенности младшего, – ну что такое, Влад? – воскликнул Станислав, указывая на босые, холодные от росы детские ножки. – Почему босиком, без обуви? Ты же замерзнешь, заболеешь.

– Папа, – молвил Владислав, указывая куда-то в сторону, где росло дерево, – сейчас полетит стая птиц.

– О чем ты, Влад? Где же птицы? – воскликнул отец, начиная вновь злиться на видения сына.

– Смотрите! – только и смог вскричать Владислав, как по мановению его руки из-за высокой травы с криком взмыли в воздух белые птицы, пронеслись низко над землей и в миг поднялись высоко, к небу.

Владислав распростер руки: маленький, в белой длинной рубахе – сам как птичка, и вновь ринулся к обрыву, подражая их полету.

– И я с вами полечу, возьмите меня с собой! – закричал он в вышину, не боясь не услышать ничего в ответ.

К нему подошел отец, взял на руки, прижал к своей груди, стараясь укрыть от утреннего ветерка. С нескрываемой заботой, подсказанной неким родительским долгом, Станислав прикрыл ледяные детские ножонки, проговорил:

– Ах, ты мой маленький птенчик, пойдем домой, – и тут же обратился к Казимежу, – оставь мольберт, я позже за ним приду.

Все трое устремились с холма на дорогу, ведущую к дому. У ворот в немом ожидании стояла Бронислава. С улыбкой приняла она из рук мужа младшего сына, с материнской нежностью, в которой была заключена вся любовь ее, женщина покрыла детскую округлую щеку горячими поцелуями, сказала:

– Медовый мой, родной. Что же ты убежал один? – поглядела на Станислава, добавила, – а у нас сегодня желанные гости.

– Кто? – без удивления спросил мужчина, зная своих многочисленных родственников, что любили неожиданно приезжать в гости.

– Твой великий родственник Теофил Теодорович.

– Как? – всплеснул руками от радости Станислав. – И мы в таком виде стоим здесь? Дети, бегом в дом, обязательно поприветствуйте дядю!

Казимеж, Янка и Владислав – умытые, причесанные, в нарядных одеждах, робко, подбадриваемые матерью, прошли в гостиную, где напротив Станислава в почетном глубоком кресле восседал Жозеф Теофил Теодорович – великий архиепископ армянского собора во Львове и депутат польского Сейма. Бронислава подтолкнула стеснительных детей вперед, сказала:

– Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.

Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек – большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.

– Станислав, – первый нарушил молчание Теофил, – когда ты приведешь Владислава на крещение?

– Но он крещен в Згеже, – ответил с недоумением тот и мельком взглянул на Брониславу.

– Да, я знаю о том. Но Владислав наша кровь и должен быть крещен по нашему армянскому обычаю, дабы никогда не забывал бы о своем происхождении и о том, какому народу он принадлежит, – голос архиепископа был тихим и спокойным, но в тоже время твердым и строгим, спорить с ним Станислав не смел.

Во время обеда Казимеж и Владислав ушли наверх отдыхать. Выслушав новую сказку от няни, дети легли спать. Старший брат сразу же заснул, а Влад подошел к окну и глянул вниз; со второго этажа ему виделся весь двор. Он наблюдал, как отец и мать провожают дядю, как он благословляет их крестным знаменем. И сразу почему-то в его душе родилась тяжелая тоска. Он чувствовал, будто его обманывали, думал, что родители специально спроводили дядю, дабы он, Владислав, больше его не увидел. И не желал мальчик, чтобы дядя Жозеф уходил, чтобы покинул его, оставил. С трудом пересилил Влад желание выкрикнуть из окна слова прощания, лелея в сердце надежду вновь увидеть дядю.

Ручка двери повернулась, кто-то осторожно входил в комнату. Владислава бросило в жар. Забравшись под одеяло, он притворился спящим. В воздухе запахло сладким ароматом духов – то была его мама. Лишь ей одной, родимой и самой лучшей, доверился он, открылся. Бронислава медленно уселась на край кровати, с умилением взглянула на сына.

– Я знала, что ты не спишь, – прошептала она.

– Как ты догадалась? – недоверчиво, сузив глаза, поинтересовался Владислав.

– Я твоя мать и знаю все, что ты делаешь и о чем думаешь. Также я знаю, как ты любишь разговаривать с цветами и деревьями, понимая их язык.

– А папа ругается на меня за это. Он не верит мне, думает, что я обманываю, – печально отозвался мальчик и его красивые голубые глаза увлажнились от слез.

– Я тебе верю, – молвила Бронислава, пододвинувшись к сыну и обняв его крепко-крепко, – я верила, верю и буду верить тебе всегда, потому что люблю тебя больше всех..

Владиславу больше не хотелось плакать. С детским светлым чувством он прижался к матери, сел ближе к ее бедрам, слышал стук ее сердца, осязал, как горячая алая кровь струится по жилам. Музыка сердца матери – бум. бум, бум – была любимой для него, проходя невидимым потоком в его существо сквозь ее тонкую белую кожу.

Глава четвертая

В большом, заново отреставрированном армянском соборе во Львове, среди восточного великолепия и европейского барокко, в свете косых солнечных лучей и множества восковых свечей, от которых исходило легкое тепло, у алтаря на постаменте стоял семилетний мальчик с широко раскрытыми глазами. Над его головой свешивались блестящие хрустальные канделябры, окутывающие светом дитя. Владислав был одет в белоснежные роскошные одеяния, лицо бледное от страха неизвестного. Его уши отчетливо различали церковное песнопение на армянском языке и он понимал каждое слово, ибо давно еще – изо дня в день – заучивал наизусть армянские молитвы и Писание, повторяя их за своей бабушкой Вильгельминой.

Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников – как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким – крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – вторили за ним другие священники.

– Господи, благослови Раба Твоего, чье имя станет Владимир, – Теодорович сверху вниз глянул на племянника, который вопреки всему восхищался красотой армянского собора под высоким, уходящим к небу куполом.

Отныне и впредь, до конца своих дней, новое имя Владислава перед Богом было Владимир.

Завершив таинство крещения, архиепископ вздохнул, устало улыбнулся племяннику. Теперь никто из их многочисленной армянской родни не посмеет сказать что-либо, упрекнуть родителей в том, что сын их, будучи армянином по крови, не унаследовал веру своих предков.

Владислав, хоть и был еще ребенком, но детским невинным чутьем своим многое понимал и осознавал, но выразить все это словами не мог. Он коснулся дядиной руки, с улыбкой поглядел на него снизу вверх. Архиепископ положил свою большую ладонь на голову мальчика, прошептал:

– Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.

– Дядя, а ты останешься со мной? – с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.

– Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей – все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие, но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. «Молодец, сынок, – думал он, – какой ты все-таки молодец».

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

– То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу – с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.