Спасатель. Серые волки

То, что этот гипотетический писака называл грамотным подходом, вызывало у Андрея Липского жалостливую, сочувственную улыбку: что возьмешь с убогого? Ход, спору нет, неожиданный, с выдумкой, с перспективой, но вот детали… Какая-то умершая деревенская тетушка – это что, мотив для человека, находящегося в федеральном розыске? Да как он, в конце-то концов, узнал, что она померла? Кто ему об этом сообщил – старуха соседка, которой одной на всем белом свете было известно, где он скрывается? Надела опорки, взяла клюку и похромала за полсотни верст в райцентр, на почту: набери-ка, мне, дочка, вот этот номерок… Не отвечает? Тогда телеграмму отбей – Рио-де-Жанейро, главпочтамт, до востребования… А он, стало быть, получил телеграмму, бросил все и помчался в аэропорт: как же, тетка у него померла, без него с похоронами некому управиться, да и наследство, опять же, растащат – избу-развалюху, облезлого кота и шелудивую козу. Не бывать этому!

Андрей выключил компьютер и посмотрел в окно. Дождь уже кончился. Туча уползала на восток, устало ворча и погромыхивая, небо в той стороне было темное, серо-фиолетовое, но на западном крае небосвода уже прорезалось закатное солнце, и над мокрыми, блестящими, как лакированные, крышами зажглась хорошо заметная на фоне уходящей тучи, огромная, в полнеба, радуга.

Андрей посмотрел на часы. Было без четверти шесть, день кончился. Как всегда, когда работа не клеилась, он чувствовал себя усталым, совершенно разбитым, вялым и взбудораженным одновременно. Звонить Лизе в таком состоянии было, мягко говоря, неразумно. Умнее всего сейчас было бы совершить продолжительный моцион на свежем воздухе. Но, во-первых, где Москва, а где свежий воздух; во-вторых же, идти ему никуда не хотелось, и он решил, что сегодня его драгоценному организму придется обойтись без моциона – так же, к слову, как вчера, позавчера, позапозавчера и так далее.

– Дурак я сегодня, – пожаловался он мертво поблескивающему погасшим экраном ноутбуку. – С этим надо что-то делать. Говорят, клин клином вышибают. Попробовать, что ли?

Он прошел на кухню, вставил на место штекер антенны, включил телевизор в сеть и вооружился пультом. Потом достал из холодильника бутылку пива и с воинственным кличем «Даешь поголовную дебилизацию россиян!» плюхнулся на угловой кухонный диванчик.

6

Говоря, что до посадки остался всего час, симпатичная стюардесса явно поторопилась: самолет сильно отклонился от курса, огибая преградивший путь к Москве грозовой фронт, и приземлился с опозданием на сорок две минуты.

Когда стих гул турбин, когда были произнесены все приличествующие случаю слова по интеркому и пассажиры неторопливо потянулись к выходу, золотой «ролекс» на запястье господина с усами а-ля Сальвадор Дали и седеющей эспаньолкой показывал уже без двадцати восемь. Владелец дорогого хронометра вынул из рундучка над сиденьем саквояж из тисненой телячьей кожи, повесил на шею цифровую видеокамеру, надел светлую панаму, поправил солнцезащитные очки и одним из последних покинул салон.

Стоявшая у выхода стюардесса на прощанье одарила его белозубой улыбкой, в которой, помимо заученной вежливости, угадывалась искренняя заинтересованность. Господина с эспаньолкой это не удивило: он привык нравиться женщинам и обычно платил им полной взаимностью, даже когда подозревал – как правило, не без оснований, – что очередную пассию интересует не столько он сам, сколько его деньги. Он благосклонно кивнул бортпроводнице и вышел из самолета.

Незадолго до посадки, когда лайнер, идя на снижение, пробил сплошной покров низкой облачности, а потом лег на крыло, заходя на разворот, пассажир с эспаньолкой повернул голову и через проход и три ряда кресел на мгновение увидел в иллюминаторе землю – неправдоподобно четкие и правильные прямоугольники подернутых сиреневой дымкой полей, россыпи похожих с высоты на детские кубики домов, напоминающие монтажную плату с напаянными на нее радиодеталями, розовые от закатного солнца пластины микрорайонов, блеск сусального золота на куполах какого-то монастыря… Это была Москва – то есть не сама Москва, а ближнее Подмосковье, один из метастазов чудовищной раковой опухоли, в которую рано или поздно превращается каждый большой, активно растущий и развивающийся город. Господин с эспаньолкой – если верить паспорту, который лежал во внутреннем кармане его полотняного пиджака, гражданин Аргентины Антонио Альварес – не был здесь уже давненько, но внимательно следил за жизнью города через посредство Интернета и спутникового телевидения. Эта жизнь шла именно так, как, по его мнению, должна была идти; нельзя сказать, что приходящие из России новости ему нравились, но он знал: где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть. В свое время он потратил немало сил, пытаясь направить ход событий в иное русло, но это напоминало попытку сдвинуть голыми руками гору – если хорошенько подумать, так и пробовать, верно, не стоило.

За мгновение до того, как отвести взгляд от иллюминатора, он увидел там, внизу, совсем другую картину. Дома и улицы исчезли; теперь под крылом аэробуса лежал дремучий лес, сплошь состоящий из голых, уродливых, мертвых и даже, кажется, окаменевших деревьев. Густое переплетение корявых ветвей, как клетка, удерживало внизу, не давая расползтись и рассеяться, прильнувший к узловатым корневищам вечный мрак; это была вотчина волков-оборотней из его сна, их логово, их родовое поместье – гиблое место, живущее по законам волчьей стаи и ежеминутно рождающее чудовищ только для того, чтобы рано или поздно их пожрать.

Видение было таким ярким и реалистичным, что господин Альварес вынул из внутреннего кармана пластиковый пузырек с прописанными доктором таблетками и перечитал надпись на этикетке, уделив особое внимание составу препарата. Врач уверял, что это лекарство не вызывает привыкания и почти не дает побочных эффектов. С учетом диагноза, не оставлявшего пациенту надежд на выздоровление, и весьма непродолжительного срока, который был ему отмерен, латиноамериканский коллега доктора Айболита мог и соврать. Но не предупредить человека, который самостоятельно водит машину и пилотирует легкомоторный самолет, о том, что препарат может вызвать галлюцинации – нет, это было бы чересчур даже для Аргентины.

Антонио Альварес убрал пузырек обратно в карман. Скорее всего, привидевшийся ему наяву кошмар был рожден не лекарством, а его собственным подсознанием. Разум уверял, что все обойдется – во всяком случае, шансы на это достаточно велики, чтобы не шарахаться от собственной тени. Ему всегда везло – не в мелочах наподобие азартных игр или подворачивающихся под ноги на улице туго набитых бумажников, а исключительно по-крупному, там и тогда, где и когда без везения действительно было не обойтись. Как тогда, в Лондоне, когда из выпущенных убийцей почти в упор четырех пуль в цель попала только одна, слегка оцарапав бедро, или много раньше, когда ему посчастливилось оказаться вдалеке от места событий, в которых, сложись все немного иначе, он мог принять самое непосредственное участие. Как будто ангел-хранитель, в воспитательных целях позволяя ему набивать синяки и шишки на мелких житейских колдобинах, своевременно хватал его за шиворот и аккуратно обводил вокруг волчьих ям с вбитыми в дно заостренными кольями.

Так, вероятнее всего, должно было произойти и сейчас. Обошедшийся в кругленькую сумму паспорт выглядел безупречно и мог выдержать самую тщательную проверку, поскольку был настоящим; искать его уже почти наверняка перестали – во всяком случае, искать активно, – а если и не перестали, что с того? Лист проще всего спрятать в лесу – так сказал, кажется, Честертон, – и где труднее всего отыскать человека, если не в многомиллионном мегаполисе? Особенно если человек, как Антонио Альварес, не претендует на сомнительную славу медийной персоны и никому не собирается мозолить глаза…

Доктора отмерили ему месяц-другой – самое большее, полгода, но это при условии, что случится чудо. Он мог бы провести остаток дней с максимальным комфортом, который могут обеспечить по-настоящему большие деньги, но предпочел рискнуть – не потому, что имел мазохистские наклонности, а потому, что должен был привести в порядок дела. Есть вещи, в которых люди не признаются даже на исповеди, но это не означает, что груз старых грехов и ошибок, которые еще можно исправить, следует тащить за собой на тот свет. И когда точно знаешь, что дни твои сочтены, не сделать попытки снять камень с души – просто-напросто преступно, в первую очередь перед самим собой.

Словом, здесь, в России, ему нужно было кое-что успеть. На это требовалась буквально пара дней, и он твердо рассчитывал, что этот срок в его распоряжении будет – должен быть, потому что иначе просто нельзя.

Выйдя из самолета, он испытал легкое разочарование. Вместо передвижного трапа, на который почему-то рассчитывал, он очутился в узком посадочном коридоре с глухими белыми стенами – еще один признак изменений, вызванных наступлением цивилизации и стремительно делающих мир неузнаваемым для тех, кто, как насекомое в янтаре, застрял во второй половине прошлого века.

Длинный белый коридор напоминал кишку; отогнав неуместную мысль о том, что в таком случае должны олицетворять собой движущиеся по нему плотной массой пассажиры, господин Альварес поправил на плече ремень саквояжа и примкнул к попутчикам, поскольку выбора все равно не было.

Очутившись у стойки паспортного и таможенного контроля, он, наконец, понял, для чего на самом деле предназначена только что оставшаяся позади белая пластиковая кишка. Считается, что она служит для обеспечения безопасности пассажиров при посадке и высадке из самолета. Спорить с этим трудно, да и незачем; просто каждому предмету, если постараться, можно найти другое применение. Передвижные посадочные коридоры, соединяющие самолеты с пассажирскими терминалами современных аэропортов, эффективно оберегают пассажиров от дождя, ветра, снега, а заодно и от вполне реальной возможности переломать кости, по неосторожности или спьяну сверзившись с крутого трапа. Но столь же эффективно эти стыковочные модули лишают человека свободы маневра: с того мгновения, как стюардесса закроет люк за последним пассажиром, он может двигаться вперед и только вперед – даже в том случае, если, как Антонио Альварес в данный момент, вдруг осознал, что вперед ему уже не надо. «Рыбка передом плывет и назад не отдает» – так, помнится, они говорили в детстве, правда по другому поводу.

У самого прохода в ограждении, что отделяло символический островок нейтральной зоны от территории Российской Федерации, затесавшись в толпу встречающих, но отчего-то даже зрительно с ней не смешавшись, стояли четверо молодых, рослых, ладно скроенных и крепко сбитых мужчин. Они стояли порознь и никак не общались между собой, но почему-то сразу чувствовалось, что это группа – хорошо, если группа захвата, а не ликвидации. Спортивные куртки, джинсы, удобная обувь – все четверо были одеты буднично и просто, и заподозрить в них группу наделенных некими особыми полномочиями лиц не мог бы никто, кроме того, по чью душу они явились. Для стороннего наблюдателя это были просто четыре случайных человека в толпе, но Альварес не был для них посторонним. Он видел, что все четверо, не сводя глаз, смотрят прямо на него, и усилием воли подавил инстинктивное желание оглядеться в поисках пути к отступлению. Озираться было бесполезно: таких путей не существовало. Конечно, здесь был уже не узкий коридор с глухими белыми стенами, а зал таможенного досмотра, где смертельно больной человек мог немножечко побегать, прежде чем его поймают и уложат носом в пол, заломив за спину руки. Но подобная выходка была бесполезной, недостойной, да и выглядела бы достаточно нелепо. Поэтому, а еще потому, что все это опять могло быть плодом его не ко времени разгулявшегося воображения, он решил не дергаться. Старая китайская мудрость гласит: «Если насилие неизбежно, расслабься и получай удовольствие».

К тому же он мало что терял, жаль было только, что все-таки не успел привести в порядок дела.

Когда, без проблем пройдя паспортный и таможенный контроль, он миновал проход в ограждении, те, кто его встречал, вполне незаметно очутились рядом – один справа, один слева, и еще по одному спереди и сзади.

– Господин Альварес, – по-русски обратился к нему тот, что спереди, – вам придется проехать с нами.

– Что происходит? – спросил он по-испански.

– Хватит ломать комедию, Французов, – сказал тот, что слева, вынимая из нагрудного кармашка коленкоровую книжицу с тисненной золотом надписью: «Федеральная служба безопасности». – Сам знаешь, «ке паса». Сколь веревочке ни виться… Не ломайся, а то сделаем больно.

А тот, что стоял справа, без слов защелкнул на запястье господина Альвареса вороненый браслет наручников. Второй браслет был застегнут на его левой руке.

– Сто лет не ходил за ручку с человеком одного со мной пола, – перейдя на родной язык, сообщил ему господин Альварес, гадая, куда его сейчас повезут – на Лубянку или в ближайший песчаный карьер. – Как в детском саду: разобраться по парам…

– Разговорчивый, – с удовлетворением заметил один из оперативников.

– Значит, у следака с ним проблем не будет, – предположил второй. – Двигай вперед, шутник. И без фокусов.

Тесной дружеской компанией они пересекли просторный вестибюль пассажирского терминала. Стеклянные двери автоматически раздвинулись перед ними, и господин Альварес полной грудью вдохнул парной, влажный после недавней грозы, пахнущий озоном и выхлопными газами воздух Москвы. Вдоль бордюров и в стыках тротуарных плит еще темнели полоски влаги, зеркальные стекла терминала горели малиновым огнем, отражая закатное солнце. На мгновение ему стало жаль, что он уже никогда не вдохнет чистый, как вода в горном ручье, воздух своего аргентинского поместья, не проедется верхом по зеленым холмам и не выйдет в море под парусом, но сожаление было недолгим: снявши голову, по волосам не плачут.

И в конце-то концов, он был дома – несмотря ни на что, дома.

Глава II. Взяткодатель и симулянт

1

Они неторопливо шли сквозь прохладный, напоенный запахами прели и разогретой солнцем листвы сумрак вековой дубравы, по пружинящему, скользкому ковру из желудей, которых здесь было видимо-невидимо – миллионы, наверное, а может быть, и миллиарды. Заслонившие небо раскидистые кроны слабо шелестели под легкими порывами верхового ветра; птиц слышно не было – их распугали выстрелы, время от времени звонко бахавшие в отдалении.

– И когда он уже настреляется? – недовольно проворчал Владимир Николаевич Винников, покосившись в ту сторону, откуда доносилась пальба.

Его карабин дулом вниз висел на плече и выглядел так же ненужно и неуместно, как если бы это была клюшка для гольфа или увешанный блестящей мишурой картонный трезубец ряженого Нептуна. Необмятый камуфляжный костюм, охотничья жилетка со множеством карманов и кожаный пояс с подсумками сидели на заместителе генерального прокурора, как на пугале, придавая ему нелепый, клоунский вид. Шагавший рядом депутат Беглов был одет точно так же, но выглядел, напротив, так, словно родился в этом мужественном наряде воина и добытчика. Он был вооружен дорогой двустволкой, которую, как заправский охотник, нес переломленной на сгибе локтя. Из патронников, поблескивая, торчали латунные донышки гильз. Патроны были заряжены разрывными пулями. К охоте Илья Григорьевич Беглов относился весьма прохладно, но знал, что ненароком выскочивший из чащи прямо перед носом подранок вряд ли станет интересоваться его личным отношением к убийству ради забавы, и был готов, как нынче принято выражаться, дать адекватный ответ на вызовы современности. На Винникова с его нарезным карабином в этом плане рассчитывать не приходилось, и, ведя светскую беседу, Илья Григорьевич не забывал внимательно посматривать по сторонам.

– Что ты хочешь – военная косточка, – ответил он на риторический вопрос собеседника. – Они же как дети: хлебом не корми, а дай во что-нибудь пальнуть – так, чтоб клочья полетели.

– Ну и стрелял бы по мишеням, – не сдавался Винников.

– Чудак ты, ей-богу, – усмехнулся Беглов. – По мишеням стрелять – это все равно что на трах по телевизору смотреть. Распалился, раззадорился, а под рукой никого… Вернее, это как спать с резиновой бабой – вроде все сделал, а удовольствие не то.

– Вот не знал, что ты у нас ходок по резиновым Зинам, – хмыкнул Владимир Николаевич. – Ты только в каком-нибудь интервью этого не ляпни, срама потом не оберешься.

– Вот же крючкотвор! – беззлобно выругался Беглов. – Как есть гнида прокурорская. Гляди-ка, из одного неосторожного слова на ровном месте целое дело сшил!

– Не я один это умею, – вопреки обыкновению даже не подумав оскорбиться, ответил Винников. – Потому и говорю: следи за своим языком.

– Ну, положим, мой язык – не самая серьезная из наших проблем, – заметил Беглов. – Что за фокус снова выкинул наш старый приятель?

– Странно, что ты не сказал «кореш», – заметил Владимир Николаевич.

– Фильтрую базар, следуя твоему мудрому совету, – усмехнулся депутат. – Так что это за номера? Я все подготовил: подогрел кого надо, заслал в изолятор маляву, вертухай пацанам уже, наверное, и заточку передал… да ему уже местечко в морге освободили и могилку на заднем дворе отрыли, а хоронить-то и некого! Его что, в другой СИЗО перевели?

Винников отрицательно покачал головой. На его бледной невыразительной физиономии, вечно сохранявшей кислое, недовольное выражение, появилась кривая, невеселая улыбка.

– Еще смешнее, – сказал он. – Не в другой изолятор, а в больницу.

– Что ты гонишь! – не поверил депутат. – Думаешь, мне бы не сообщили?

– Ты не понял, – терпеливо произнес заместитель прокурора. – Не в тюремную больничку. В клинику. В специализированную современную клинику при научно-исследовательском институте, занимающемся проблемами мозга.

– Какого еще мозга?! – раздраженно воскликнул Беглов, явно отказываясь верить то ли собеседнику, то ли собственным ушам.

– Головного, Илюша, – сочувственно пояснил Винников. – Какого же еще? Видишь ли, дело едва не уладилось само, без твоего… то есть без нашего вмешательства. При задержании у него изъяли пузырек с таблетками. Что за таблетки, разбираться, естественно, не стали, а он ничего по этому поводу не сказал. Зато, как я понимаю, на другие темы распространялся весьма охотно – ну, ты же помнишь, как он умеет, когда захочет.

– Помню, – кивнув, подтвердил Беглов. – Мертвого до белого каления может довести.

– Вот именно. Короче, один из оперативников по дороге не утерпел и дал ему по башке. Легонько, без фанатизма, просто чтобы привести в чувство, напомнить, где и в каком качестве он находится. А он возьми да и затей ласты клеить – прямо там, в машине.

– Закосил? – с живым интересом человека, не раз проделывавшего подобные трюки, спросил народный избранник.

– Да то-то, что нет! Если бы те, кто его брал, пришли к такому выводу, мы сейчас не слонялись бы по лесу с этими дурацкими ружьями, а пили коньяк на его могилке. Но его скрутило по-настоящему – так, что даже фээсбэшников проняло. Потом ему повезло еще раз: врачам «скорой» удалось ненадолго привести его в сознание, и он сумел назвать им диагноз: неоперабельная опухоль мозга. Сейчас этот диагноз проверяют и уточняют, но, судя по всему, он полностью соответствует действительности. Если так, жить ему осталось недолго, от силы пару месяцев. Поэтому его срочно отвезли в лучшую клинику, и там профессора и академики с него буквально пылинки сдувают – что самое смешное, за казенный счет, потому что наш генеральный все еще надеется получить от него какие-то ценные показания. Его собственное дело до суда уже не довести, это ежу понятно, но старик рассчитывает, что перед смертью Француз сдаст ему пару-тройку своих бывших партнеров и конкурентов.

– И он их сдаст, – с уверенностью предрек Беглов. – Я даже догадываюсь, кого именно. Теперь понятно, почему он не побоялся вернуться. Терять-то все равно нечего!

– Да, – согласился Винников. – Более того, я подозреваю, что именно за этим он и приехал – свести перед смертью счеты, раздать долги. Утопить нас и подохнуть с довольной ухмылкой на роже. Шуточка как раз в его духе. И срок нам размотают, поверь, на всю катушку. Никакие адвокаты не помогут, впору самим в Аргентину драпать.

– Это факт, – вздохнув, подтвердил Беглов. – Настоящий подарок для твоего шефа! Громкий коррупционный процесс в духе времени, на скамье подсудимых – генерал-полковник из самого Генерального штаба, заместитель генерального прокурора и депутат Государственной думы. Да журналюги Французу в складчину памятник поставят – выше Останкинской башни, чтоб с любого конца Москвы видно было! Только хрен он угадал, этот умник. Я ему пасть землей забью раньше, чем он успеет ее разинуть. Ты можешь узнать точно, где он лежит и как его охраняют?

Вместо ответа Винников вынул из нагрудного кармана своей пятнистой охотничьей жилетки сложенный вчетверо листочек бумаги и, зажав между средним и указательным пальцами, протянул его Беглову. Депутат развернул бумажку и усмехнулся: осторожный и предусмотрительный, как все прокурорские, друг Володя не написал адрес от руки, а набрал на компьютере и распечатал.

– Охрана обычная, – сказал Владимир Николаевич, – четыре постовых милиционера… то есть я хотел сказать полицейских.

– Еще бы констеблями назвали, – проворчал Беглов, убирая записку в карман. – Как были ментами позорными, так ими и остались. Можно подумать, если «Оку» назвать «порше», она от этого быстрее поедет.

«Чья бы корова мычала», – хотел сказать Владимир Николаевич, но предпочел воздержаться от комментариев: Беглов не любил, когда ему напоминали о прошлом, а сейчас от этого остепенившегося быка слишком многое зависело, чтобы попусту его злить.

– Многовато – четыре, – озабоченно сказал Илья Григорьевич. Он имел практический склад ума и явно уже прикидывал, как ценой наименьших потерь и риска решить непростую задачу. – Насчет обычной охраны ты, Вован, загнул.

– Сделаю, что смогу, – без видимого энтузиазма пообещал Винников. – Нажму на кого следует… Да, думается, и жать-то особенно не придется. Это они просто в себя прийти не могут: поймали крупную рыбину, а она чуть коньки не отбросила на глазах у пораженной публики. Побега или покушения они не опасаются, журналисты не в курсе… Короче, день-другой, пыль уляжется, начальство успокоится, осознает, что старуху с косой даже всем личным составом московского ОМОНа не отпугнешь, и количество охранников сократят до двух. А может, и до одного.

– А совсем их убрать нельзя? – спросил Беглов.

– Угу, – язвительно промолвил Винников. – И попросить, чтобы перед уходом потратили на Француза патрончик-другой, чтоб самим не пачкаться. Так-то проблемы решать и я умею!

– Умеешь, умеешь, – покивал головой Беглов. – Если припомнить, так ты их по-другому сроду не решал. Ладно, как говорится, напьемся – разберемся. Ты помещика нашего, его высокопревосходительство господина генерал-полковника, проинформировал?

– Еще чего, – фыркнул Владимир Николаевич. – Пускай его армейская разведка информирует, а мне и без его истерик забот хватает. Был бы от него хоть какой-то прок, проинформировал бы непременно. А так – ну, чего попусту воздух сотрясать?

– И то правда, – согласился Беглов. – Пусть пока забавляется. А когда сделаем дело, мы с него, кабана в погонах, компенсацию стребуем.

– Стребуешь с него, – с нескрываемым сомнением проворчал Винников.

– Стребуем, стребуем. Про топор-то ты давеча правильно сказал. Топорик у него был, а отдуваться кому – нам, что ли? Мы-то отдуемся, не привыкать, а вот ему придется раскошелиться – разумеется, в широком смысле слова.

– В самом широком, – уточнил заместитель генерального прокурора Винников и улыбнулся, на какое-то мгновение приобретя неуловимое, но несомненное сходство с грозой морей и океанов – большой белой акулой.

2

– Липский! Андрюха!

Голос показался Андрею знакомым и почему-то вызвал не самые приятные ассоциации. Желание проигнорировать оклик, сделав вид, что не услышал, пришло почти одновременно с пониманием бесполезности этой меры пассивной обороны: человек, не стесняющийся драть глотку в набитом людьми кафетерии телецентра, все равно не отстанет – так и будет надрываться, стараясь привлечь к себе внимание, пока не добьется желаемого результата.

Андрей остановился и огляделся, держа на весу поднос.

– Да вот он я! – во всю глотку воскликнул тот же голос. – Сюда давай!

Несколько человек обернулись, и, проследив за направлением их взглядов, Андрей увидел в дальнем углу зала машущую руку. Ниже руки обнаружилась ярко-красная бейсбольная кепка с похожим на утиный клюв длинным козырьком и броской белой надписью по-английски: «Поцелуй меня в зад», а под кепкой – широкая рыхлая физиономия, самыми примечательными деталями которой являлись большие солнцезащитные очки и рыжеватые, любовно ухоженные бакенбарды.