Слепой. Смерть в подземке

К нему подошла молоденькая официантка, одетая вполне по-человечески, без поправки на местный колорит, – в темные брюки, белую блузку и бордовый жилет. Стрелок заказал стейк и бокал темного пива, стараясь говорить как можно громче и отчетливее, но при этом не орать. Официантка почиркала карандашиком в блокноте, кивнула и упорхнула. Наемник закурил, из-под надежно скрывающих глаза темных очков наблюдая, как рыжебородый неторопливо складывает по старым сгибам многострадальный журнал. Он делал это так старательно и сосредоточенно, словно выполнял бог весть какой важности миссию, а закончив, потерял к журналу всяческий интерес, швырнул его на стол, придавил сверху пепельницей и с силой ввинтил в нее дымящийся окурок. После чего залпом допил пиво, кликнул официантку, расплатился и, не глядя по сторонам, покинул заведение.

Человек в темных очках уже далеко не впервые подумал, насколько его профессия перегружена давно устаревшими, отжившими свое, а оттого глупыми и никому не нужными условностями. Ну что стоило просто обменяться парой фраз или, того легче, посланиями по электронной почте? «У меня порядок», – сообщает один. «Отлично, можешь быть свободен до особого распоряжения», – отвечает другой. И даже если какой-нибудь умник ухитрится взломать защищенную всеми мыслимыми и немыслимыми способами базу данных, что он поймет из этого обмена короткими репликами? Да ничего! Но нет, это чересчур просто, а значит, неприемлемо. Чтобы все было по-настоящему, всерьез, непременно надо чесать правое ухо левой рукой, предварительно продев ее под колено… Конспирация, батенька, как говаривал, если верить советскому кинематографу, вождь мирового пролетариата в ту пору, когда еще не стал вождем, а был простым, хотя и довольно ловким немецким шпионом…

Вспомнив о конспирации и прочих серьезных вещах, он встал из-за стола и снова наведался в туалет, где, скомкав и обернув бумажным полотенцем, выбросил в урну испачканные кровью перчатки. Кровь, разумеется, была бутафорская; один пластиковый пакетик с нею он украдкой положил в рот, делая вид, что намеревается закурить сигарету, а другой держал в ладони и, когда пришло время, раздавил о голову. Спрятанная в багажнике и приведенная в действие сигналом с мобильного телефона самодельная пороховая хлопушка сымитировала выстрел из оснащенной глушителем винтовки. Стрелять, по замыслу, должны были сверху, и почти одновременно хлынувшая из виска и рта кровь убедила благодарных зрителей в том, что направленная под острым углом пуля прошила мозг навылет, пробила на выходе мягкое нёбо и затерялась где-то в глубинах его организма.

Воистину, на всякого мудреца довольно простоты! Стрельцов – тертый калач, прошел две войны, не говоря уже о бесчисленных разборках, и на пике карьеры купился на самодеятельный спектакль, как пожилая учительница пения, падающая в обморок при виде порезанного пальца. Вот и говори после этого, что Бога нет… Кто ж ему тогда глаза застил – Дарвин со своей теорией эволюционного развития?

К столу он приблизился почти одновременно с официанткой, которая принесла заказанное им пиво. Это было вполне предсказуемо – мясо жарится дольше, чем наполняется бокал, – но он все равно был разочарован, поскольку терпеть не мог пиво и заказал его только потому, что это слово было частью условленного пароля. Впрочем, то, что заказано и оплачено, вовсе не обязательно должно быть выпито; так тому и быть, решил он. На протяжении последней пары недель ему так часто приходилось полоскать рот спиртным для придания дыханию соответствующего аромата, что он постоянно чувствовал себя не то чтобы пьяным, но и не вполне трезвым. Это состояние надоело ему хуже горькой редьки, и, отодвигая бокал на дальний край стола, он испытал что-то вроде мстительного удовольствия.

Он как раз собирался разжать лежащие на холодном, слегка запотевшем стекле пальцы, когда со стороны низкой арки, ведущей в соседний зал, кто-то громко позвал:

– Молчанов! Федор! Это ты или не ты?

Услышав свой старый, давно не используемый псевдоним, он даже не сразу понял, что обращаются к нему, а когда понял, едва не плюнул с досады: ну что ты будешь делать! Москва – один из крупнейших городов планеты, настоящий мегаполис. Профессиональный математик со способностями выше среднего, возможно, взялся бы учесть неисчислимое множество случайных факторов и подсчитать процент вероятности незапланированной встречи со старым знакомым в этом суетном, кишащем миллионными толпами, вечно куда-то спешащем людском муравейнике. При этом даже без высшего математического образования было ясно, что упомянутый гений рискует в процессе подсчета лишиться рассудка, и, что самое печальное, без видимого смысла: и так ведь ясно, что упомянутая вероятность близка к нулю. И вот он, один шанс на сколько-то там миллионов: невысокий, сухопарый, почти не изменившийся за десять лет, только заметно поседевший и как будто подсохший человек стоит в дверях и улыбается во все тридцать два вставных зуба!

На размышления и колебания ушла доля секунды. Можно было попытаться все отрицать, но стоявший у входа человек обладал феноменальной, прямо-таки фотографической памятью на лица. При этом он точно знал, кем был десять лет назад Федор Молчанов, и попытка выдать себя за кого-то другого привела бы к результату прямо противоположному желаемому: старик в два счета сообразил бы, что он на задании. В силу целого ряда причин это было недопустимо, а значит, выход оставался только один: оставаться в образе. Да, Федор, он самый и есть; сколько лет, сколько зим! Потрепанный вид, запах перегара и кружка пива на столе без слов объяснят остальное: Федот, да не тот. Постарел, вышел в тираж, опустился, запил – с кем не бывает?..

Он решительно придвинул к себе пиво, сделал для разгона могучий глоток, а потом шумно встал и, широко, словно для объятий, раскинув руки, радостно возопил на весь зал:

– Какие люди! Глазам не верю! Ник-Ник, это ты?! Сколько лет, сколько зим!

Глава 5

Как всякий опытный боец, Николай Николаевич Безродный обладал развитой интуицией, прекрасно об этом знал и привык на нее полагаться. Он прожил на свете без малого шесть десятков лет; это были не самые легкие и приятные годы, и за все это время внутренний голос ни разу не посоветовал ему плохого. Следуя его подсказкам, он уклонялся от ударов и наносил ответные, а то и бил первым. Среди его знакомых, друзей и учеников был широко известен случай, когда Ник-Ник без видимой причины передумал лететь на соревнования самолетом и, обменяв билет, двое суток трясся в плацкартном вагоне по железной дороге. Самолет тогда разбился и сгорел, из тех, кто был на борту, не выжил никто, и с тех пор, если Безродный говорил: «Мне кажется», – все относились к его осторожным прогнозам как к констатации свершившегося факта.

Когда с утра пораньше он отправился на Петровку, 38, чтобы убедить тамошнее высокое начальство выделить личную охрану для Марата Дугоева, ему казалось, что ничего путного из этого не выйдет. Интуиция не подвела его и на этот раз, тем более что в данном конкретном случае она нисколько не противоречила простому здравому смыслу: МВД – не частное охранное предприятие, а чемпион России по боям без правил – да хоть бы и по фигурному катанию, какая разница?! – не президент и не спикер Думы, чтобы его охраняли люди в погонах.

Спору нет, полковник, который с ним беседовал, был вежлив и даже доброжелателен. Он обожал боевые единоборства, ценил огромный личный вклад Николая Николаевича в развитие этого вида спорта и не сомневался, что, отправив в глухой аут стопятидесятикилограммового чемпиона мира из штата Техас в далеком Нью-Йорке, Черный Барс Дугоев не только стяжает чемпионский пояс, славу и немалые деньги, но и поспособствует повышению международного престижа России. Полковник был целиком и полностью согласен с тем, что осуществить эти амбициозные планы сможет только живой претендент на чемпионский титул и что будущего чемпиона надлежит беречь как зеницу ока. Если бы это было в его власти, он сам, лично, пошел бы к Дугоеву в телохранители. Но надобно же понять и его, полковника имярек: он не Господь Бог и не в состоянии накормить пятью хлебами всех, кто нуждается в пище! Да, личный состав ГУ МВД по Москве и Московской области насчитывает больше чем пять полицейских, но его катастрофически не хватает. Охранять частное лицо за казенный счет никто не позволит, платных услуг МВД официально не оказывает – еще чего не хватало, – а на оказание таковых неофициально нынче смотрят весьма и весьма косо. И потом, неужели уважаемый Николай Николаевич действительно полагает, что сколько-то там сонных, не прошедших курс специального обучения сержантов сумеют остановить того, кто всерьез вознамерился расстрелять без пяти минут чемпиона мира? Я вас умоляю! Нынче каждый божий месяц убивают куда более крупных и влиятельных людей, и никакая охрана их не спасает…

– В Москве навалом ЧОПов, – продолжал полковник, – и среди них попадаются по-настоящему хорошие. Этот город буквально кишит ветеранами спецслужб и особых подразделений, которые будут несказанно рады тряхнуть стариной и заодно поправить свое материальное положение. Чуть что, бежать в полицию – это нормальная реакция законопослушного обывателя на возникшую угрозу. Но мы-то с вами умные, видавшие виды люди и понимаем, что в этом мире просто только кошки родятся…

Проглотив готовые сорваться с губ горькие слова, Николай Николаевич несолоно хлебавши покинул известное всей России здание на Петровке. Ничего нового он тут не услышал; честно говоря, он на это и не рассчитывал, визит сюда был просто частью обязательной программы. Теперь, если принятые им к обеспечению безопасности Дугоева меры покажутся кому-то чересчур крутыми, он может сослаться на этот визит и задать резонный контрвопрос: а что, скажите на милость, мне оставалось делать?

Когда в низком полутемном зальце пользующегося сомнительной репутацией кафе Ник-Ник вдруг заметил смутно знакомое лицо, его интуиция среагировала на изменение обстановки раньше, чем память выдала на-гора нужный файл. «Да вот же он!» – даже не шепнул, а прямо-таки возопил внутренний голос, и, приглядевшись, Безродный понял: да, это вот он самый и есть – тот, кто нужен ему позарез.

Звали его, насколько было известно Ник-Нику, Федором Молчановым. В далеком две тысячи третьем, когда Безродный в качестве инструктора по рукопашному бою повышал квалификацию профессиональных душегубов с Лубянки, парень ходил в капитанах. Впрочем, Николай Николаевич достаточно долго и плотно общался с представителями небезызвестного ведомства, чтобы верить скрепленным гербовой печатью спискам личного состава или даже паспортам своих временных подопечных не больше, чем передаваемым по государственным телеканалам новостям. И имя и звание могли быть другими; о чем опытный тренер мог судить с некоторой долей уверенности, так это о личных качествах того или иного курсанта.

Поначалу Молчанов привлек его внимание тем, что даже во время тренировок и учебных поединков с коллегами не снимал темные очки. На борцовском ковре солнцезащитные очки так же излишни, как и любой другой аксессуар, будь то дамская сумочка, шелковый галстук, шляпа или шикарный поясной ремень от известного производителя. Они периодически падали, ломались и растаптывались, но Молчанов надевал взамен вышедших из строя окуляров новые с таким упорством, что первым делом пришедшая Ник-Нику в голову мысль о свойственном этому человеку дешевом фанфаронстве отпала сама собой. Он взял на себя смелость навести справки, и, поскольку заданный им вопрос имел прямое отношение к его должностным обязанностям, высокое начальство сочло возможным на него ответить. Ответ оказался простым и, если бы не родившееся еще в восьмидесятых стойкое предубеждение Ник-Ника против представителей силовых структур, вполне очевидным: острая светобоязнь, ставшая следствием давнего ранения в голову.

Из песни слова не выкинешь: темные очки действительно были первым, что выделяло курсанта Молчанова из общего строя. Они настолько приковывали к себе внимание, что прошло немало времени, прежде чем Безродный понял: этот парень, хоть в очках, хоть без, способен дать фору многим и многим.

На стрельбище, куда Ник-Ник однажды напросился, чтобы потешить беса, расходуя казенный боезапас, равных Молчанову не было: он попадал в любую цель из любого положения так же легко и непринужденно, как если бы, подойдя вплотную, просто тыкал в нее пальцем. Рефлексы у него были отменные, но Молчанов на них не полагался, предпочитая – а главное, успевая – думать даже в самых острых, требующих мгновенного решения ситуациях. Умения и опыта ему тоже было не занимать, и даже сейчас, тренируя будущего чемпиона мира, Ник-Ник точно знал: его нынешний воспитанник, если что, не продержится против Молчанова или человека подобного ему и тридцати секунд – естественно, лишь в том случае, если дело будет происходить не на ярко освещенном ринге в присутствии сотен зрителей, а в темной подворотне и без свидетелей. Марат Дугоев был натаскан на участие в эффектном шоу с элементами насилия, Молчанов – на быстрое, тихое, эффективное убийство с минимальными затратами времени и энергии.

Говоря коротко и по существу, это был профессиональный душегуб экстра-класса, и, увидев его живым по прошествии долгих восьми лет, Ник-Ник испытал немалое удивление: он искренне и не без оснований предполагал, что так долго этот парень при своей работе не протянет.

Конечно, это время не прошло для него даром. Годы оставили на нем свой след, такой заметный, характерный и ярко выраженный, что эпитет «бывший» в отношении капитана Молчанова напрашивался сам собой. Физически он сохранился недурно, но пребывающая в явном беспорядке потрепанная одежда, стиль которой приличествовал скорее дурно воспитанному подростку, чем ветерану спецслужб, небритое, осунувшееся, обрюзгшее лицо и кружка пива на столе в разгар рабочего дня говорили сами за себя. Перед Ник-Ником был моральный калека, никчемный человеческий огрызок, пережеванный и выплюнутый за ненадобностью бездушной машиной своего департамента.

Интуиция подсказывала, что это идеальный вариант – такой, что лучшего Безродный не нашел бы, даже потратив на поиски кучу времени и денег. Рассудок услужливо поддакнул: да-да, вот именно, – и напомнил: не забывай, кстати, что времени у тебя кот наплакал, с деньгами тоже туговато, а этот, помимо всего прочего, много не запросит – разве что немногим больше, чем охранник в супермаркете…

Какая-то часть мозга еще просчитывала возможные варианты развития событий, а рука уже сама собой поднялась в приветственном жесте, и Безродный с радостным изумлением воскликнул:

– Молчанов! Федор! Это ты или не ты?

Сидевший за столом человек в потертой мотоциклетной кожанке устремил на Николая Николаевича слепой взгляд темных блестящих линз, какое-то время смотрел, не узнавая, а потом, словно для прочистки мозгов отхлебнув из стоявшего перед ним бокала с темным пивом, вдруг просиял, шумно поднялся из-за стола и, распахнув объятия, радостно вскричал:

– Какие люди! Глазам не верю! Ник-Ник, это ты?! Сколько лет, сколько зим!

Коротким кивком попрощавшись с предыдущим собеседником, который все еще торчал у него за спиной в коридоре, с насмешливым изумлением разглядывая Молчанова, Николай Николаевич решительно направился к столу. После пахнущих крепким табаком, водочным перегаром и застарелым потом объятий, которыми встретил старого знакомого бывший чекист, Безродный наконец уселся и, подозвав официантку, заказал бутылку водки – этот универсальный и безотказный инструмент привлечения склонных к злоупотреблению спиртным соотечественников на свою сторону.

При этом Ник-Ник четко осознавал, что беззастенчиво пользуется прискорбной слабостью собеседника и что это, мягко говоря, нехорошо. Но на дворе стоял двадцать первый век, и на много верст вокруг шумела Москва – город, в котором понятия «хорошо» и «плохо» не то чтобы поменялись местами, но приобрели иной, не свойственный им ранее смысл. Хорошо только то, что хорошо для тебя лично. Если подвиг и подлость одинаково идут тебе на пользу, разницы между ними нет. Но подвиг чаще всего венчает фанерная звезда на братской могиле и всеобщее забвение, для удобства именуемое вечной памятью, тогда как подлость неизменно приносит солидные дивиденды. При этом историю, как известно, пишут победители, и именно поэтому то, что в девятнадцатом веке послужило бы поводом для вызова на дуэль, в двадцать первом служит примером для подражания.

Предмет невеселых размышлений Ник-Ника был доставлен с похвальной расторопностью, как будто молоденькая симпатичная официантка подслушала его мысли и целиком разделила его точку зрения. Фирменный стиль данного заведения базировался на простоте и честности; Безродный не знал, из чего в таком случае его владельцы извлекают сверхприбыль, но мясо здесь всегда было мясом, пиво – пивом, а водка – водкой, а не разведенной водой в пропорции один к одному субстанцией в трехсотграммовом графинчике, продаваемой по цене элитной поллитровки. Поданная им выпивка, таким образом, представляла собой самую обыкновенную бутылку с ностальгической этикеткой; перед тем как торжественно водрузить бутылку на стол, официантка с треском свернула ей голову, и Ник-Ник, благодарно кивнув, придвинул к себе две граненые, расширяющиеся кверху стопки на тонких кокетливых ножках.

– Не рановато? – с сомнением разглядывая наполненную до краев стопку, поинтересовался Молчанов.

– Счастливые часов не наблюдают, – напомнил Ник-Ник, – особенно в России. То есть, если у тебя режим… Короче, как знаешь. А я выпью. У меня сегодня, считай, праздник. Я-то думал, что тебя, чертяку, давно похоронили в какой-нибудь Чечне, а ты живехонек… Вот она, радость нечаянная! За это не выпить – себя не уважать. Короче, за тебя, Федор… э-э-э…

– Просто Федор, – решительно беря стопку за осиную талию, сказал Молчанов. – Спасибо, Ник-Ник. Честно говоря, уже и не припомню, когда слышал в свой адрес такие приятные слова.

Ему принесли стейк. Безродный, хорошо знавший здешнюю кухню, потребовал для себя то же самое. Молчанов разрезал свое мясо пополам и настоял на том, чтобы тренер не пил без закуски; он неплохо держался, но Николай Николаевич отчетливо видел, что его понесло буквально с первой рюмки. Подыгрывая собеседнику, он стал есть его вилкой с его тарелки; Молчанов не отставал, пользуясь вместо вилки тупым столовым ножом. Такие трапезы сближают, особенно когда настоящие мужчины едят отлично приготовленное мясо с кровью, и уже после второй рюмки Ник-Ник, наплевав на условности, плавно перевел разговор на интересующую его тему.

* * *

Громыхая разболтанной подвеской, от руки размалеванный камуфляжными разводами и пятнами «уазик» бодро скакал по многочисленным неровностям одного из разбитых танкодромов, в России по привычке именуемых дорогами. Дождей не было уже полных две недели, и за машиной длинным клубящимся шлейфом тянулась пыль. Ее могло бы быть меньше, снизь водитель скорость до приличествующих случаю двадцати километров в час, но он продолжал давить на газ, из чего следовало, что ему глубоко начхать как на дальнейшую судьбу своего тюнингованного на местечковый лад автомобиля, так и на удобства отчаянно цепляющегося за приваренный к передней панели поручень пассажира.

Когда рельеф местности дал ему возможность говорить без опасности откусить себе язык, последний подал голос.

– Не пойму, куда ты так торопишься, – сварливо, ибо был уже далеко не молод и давно отвык от подобных прогулок, произнес он.

– У меня чувствительный нос, – коротко блеснув в его сторону темными стеклами солнцезащитных очков, весело откликнулся водитель, – а мертвецы, независимо от того, были они при жизни генералами или бомжами, пахнут одинаково. Так что мое дело шоферское – доставить тело к месту упокоения, пока оно не прово… э… гм… пока обивка салона не впитала неприятный запах.

– Юморок у тебя, Глеб Петрович… – вздохнул пассажир, привычно потирая ушибленный при падении с лестницы локоть. Падение было многократно и очень тщательно отрепетировано, но возраст взял свое, и пустяковый ушиб до сих пор отзывался неприятной ноющей болью в локте. – Слушай, где ты откопал этот драндулет?

– В Калуге, – с охотой сообщил Глеб Сиверов, – на автомобильном рынке. На генеральском «мерине», конечно, было бы комфортнее, но, боюсь, до пункта назначения по таким дорогам он бы просто не дотянул. А во что превратили бы его в процессе ремонта местные Кулибины, мне даже подумать страшно. Так что привыкайте, Федор Филиппович, на ближайшую пару месяцев это ваша машина. Можно сказать, ваша единственная связь с внешним миром…

– Тогда тем более не гони, – сердито сказал генерал Потапчук, пытаясь расположиться на драном дерматиновом сиденье так, чтобы перестать прыгать, как горошина в свистке. – Взяли, понимаешь, моду – чужие машины гробить!

Агент по кличке Слепой только коротко хмыкнул в ответ. В плане чинопочитания и соблюдения субординации худшего подчиненного было не сыскать. Да и как требовать уважения к погонам от человека, для которого генералы – такая же законная дичь, как и все простые смертные, начиная от немытого исламского боевика и кончая депутатом верхней палаты Государственной думы?

Генерала ФСБ Потапчука и его лучшего, уникального в своем роде агента связывали отношения куда более близкие, чем те, которые обычно связывают стрелка на твердом окладе и его работодателя. Их проверенная временем дружба была круто замешена на крови. Однажды – как казалось обоим, миллион лет назад, в прошлой жизни, – Федор Филиппович в силу острой необходимости отдал приказ о ликвидации Слепого, а Глеб Сиверов – опять же, не из прихоти, а по воле обстоятельств – вогнал в своего непосредственного начальника меткую пулю. После того случая ни один из ежегодных медосмотров, проходимых генералом, не обходился без упоминаний о чуде, которые звучали особенно одиозно из уст военных хирургов; что до Слепого, то он медосмотрами манкировал – ему с головой хватало ночных пробуждений, когда его чуткий сон нарушали капающие на изборожденную шрамами грудь слезы жены.

С тех полузабытых пор каждому из них не раз доводилось умирать – естественно, только понарошку, в силу оперативной необходимости. Они столько лет играли на грани фола и ходили по краю пропасти, что между ними давно не осталось недоговоренностей, и порой Федор Филиппович всерьез задавался вопросом: а кто, собственно, является мозговым центром операции – генерал ФСБ Потапчук или его агент, который, если верить официальным данным, отдал Богу душу еще в Афганистане?

Слепой всю жизнь ходил на коротком поводке, но у Федора Филипповича хватало ума не слишком сильно этот поводок натягивать. В результате, когда кое-кто захотел убрать чересчур, по их мнению, любознательного генерала, под рукой, как по заказу, очутился идеальный исполнитель. Он израсходовал энное количество боеприпасов и заснял весь процесс на видео; ловкость рук и элементарный грим довершили дело, в результате чего волки оказались сыты, а овцы целы – если, конечно, можно говорить об овцах применительно к описываемой парочке.

– А занятно получается, – будто подслушав мысли генерала, сказал Слепой. – Мертвый мертвого везет. Айда прямо в Голливуд! Предъявим справки о смерти и будем получать миллионные гонорары, изображая зомби в оскароносных боевиках!

– Трепло, – буркнул Федор Филиппович.

– Неужели не хочется подружиться с Милой Йовович? – удивился Глеб. – Она у них главная специалистка по зомби. И при этом – звезда, горячая штучка с украинскими корнями…

– Впервые слышу, – ворчливо сообщил генерал.

– М-да, – сказал Сиверов. Добавить было нечего.

Дорога нырнула в раскрашенную яркими цветами ранней осени березовую рощу, под колеса лег слегка пружинящий золототканый ковер опавшей листвы. Слетевший с ветки листок прильнул к пыльному ветровому стеклу, повисел там немного, а потом соскользнул и, закрутившись штопором, косо упорхнул назад и вниз. Пыли снаружи не стало, и генерал, взявшись за черный кругляш привинченной к боковому стеклу ручки, с усилием сдвинул его назад, открыв форточку. В машину ворвался тугой встречный ветер, пахнущий палыми листьями, сыростью и грибной прелью. Запах был осенний, знакомый с детства и уже основательно подзабытый. В кабинетах и коридорах небезызвестного здания на Лубянке ничем таким не пахнет, а в столичных скверах и парках лишь изредка можно уловить слабый намек на этот чистый горьковатый дух, неизменно вызывающий в душе окрашенный светлой грустью отклик.

– Да, кстати, – разрушив начавший овладевать Федором Филипповичем романтический настрой, снова заговорил Сиверов, – у меня для вас еще парочка сувениров. Так сказать, малый набор отшельника.

Не сбавляя скорости, он просунул правую руку в просвет между спинками сидений, пошарил сзади, кряхтя, выпростал руку и протянул генералу небольшую матерчатую сумку на длинном ремне.

– Неравноценная замена вашему любимому портфелю, – добавил он. – Но с портфелем неудобно колоть дрова и ходить по грибы, а эту штуку можно таскать на боку хоть целый день – и руки свободны, и все хозяйство при вас.