Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Вот уже и о пенсионерской жизни реалити-шоу устраивать стали, думал Дворовой, замечая про себя, что затея эта в общем-то вполне себе недурная в нынешних-то реалиях. Вот только поставлено всё как-то говённо. Хотя, какая жизнь, такая и постановка, заключил Жора, завороженно глядя на процессию и всё норовя сменить канал, но каждый раз останавливаясь. Старуха, будто бы вовсе не замечающая того, что её снимают, вскоре, безмолвно и смотря в пол, ушла из кадра, исчезнув под нижним краем объектива.

До чего же паршивое чувство она в нём, в Жоре поселила необязательным своим появлением. В груди у него словно стеклянный сосуд с водой сам собой образовался. Вода холодная, ледяная даже. Дрожать всему хочется, а нельзя: чуть одно неверное движение и сосуд тот лопнет и тебя же осколками всего изнутри изрежет. Подобное Жора испытывал в детстве, когда перед глазами его возникало изображение фоторобота какого-нибудь преступника, что смотрел вроде бы так отстранённо, а сам того и гляди уже забрался в шкаф и готовится нанести удар.

До чего паршивое чувство.

Может, если канал сменить, то полегчает, предположил Жора. Он нажал на «двойку», почти уже стёршуюся с серой матовой поверхности пульта. На экране возникла девушка. Сидела в анфас и что-то всё клала себе в рот. Жевала, проглатывала, а потом снова клала. Крекеры или орешки. Всё она их у себя на языке размещала, развратно его так при этом высовывая и улыбаясь попутно. Позади силуэта её, на пожелтевших обоях были рассыпаны бордовые ромбики, которые, если приглядеться, выстраивались в почти ровные ряды, иногда всё же сбивавшиеся, вероятно от криво подогнанных обойных листов. Девица сидела на диване, скрестив ноги и чуть сгорбившись. На мгновение экран резко потух, а затем картинка снова стала проясняться. Будто бы что-то черное сначала прислонили к камере, а потом стали медленно от неё отводить. Похоже, этим чем-то была спина. Мужская. Вот его фигура уже полностью оформилась и поместилась в квадратную панораму. Важничая, мужчина подошел к девушке и подал ей стакан воды. Посмотрев на него – как показалось Дворовому, – несколько напугано, она взяла стакан, немного отпила и, опустив голову, вернула мужчине. Секунд на пятнадцать он исчез из кадра, а затем вернулся, сел рядом с девицей и показал лицо.

Желая доказать себе, что всё наблюдаемое в эти минуты ему не мерещится, Дворовой прильнул к экрану почти вплотную, пока картинка не стала распадаться на множество крохотных прямоугольников – синих и красных. И пусть Жора в таком положении уже не видел лица персонажа, но зато он точно определял его по голосу. То был его сосед с первого подъезда, Григорий Константинович. То ли Воробьёв, то ли Воробушков. Ходили слухи, что второй вариант его фамилии был более вероятен, однако же мужчина, в силу своего непростого нрава, подправил её в паспортном столе. Но были кривотолки и куда более гадкие, касающиеся, например, его подозрительного безбрачия вот уже на протяжении лет этак двадцати. Поговаривали, что такой образ жизни Григория Константиновича в его полтинник с лишним связан был с его нестандартными предпочтениями в постели. Мол, мужчин он любил. Никаких, однако, доказательств тому ни у кого не было. Не появилось их и у Дворового, наблюдавшего, как его дряхлеющий одинокий сосед стягивал с юной леди колготки и попутно расхваливал её «маленькие, тоненькие ножки, как у пятиклашки».

Эти почти что случайно выпавшие из телевизора слова так наэлектризовали воздух, что наполнившее его беспокойство тут же кристаллизовалось и стало впиваться стекляшками во все открытые участки Жориного тела. И вонзались эти стекляшки тем глубже и больнее, чем меньше одежды становилось на людях внутри телевизора. Растерянный, оттого озлобленный и оттого ещё более растерянный Дворовой нервно ударил по кнопке выключения. Ящик погас лишь со второго удара.

Спустя минуту Дворовой стоял на балконе, поёживаясь то ли от резко усилившегося ветра, то ли от только что увиденного у себя на кухне. Желудок его наполнялся остатками пива, а голова готова была затрещать от количества вопросов, которые мужчина даже толком сформулировать не мог. Оттого смятение переживалось им ещё более болезненно. Нехотя перебирал он картинки в голове: квёлый этот силуэт старухин с поступью знакомой да лицо соседа-извращенца, будто бы некий видеозаказ выполнявшего на потеху таинственных толстосумов, проживающихся где-нибудь в Англии или ещё какой захудалой европейской стране. И всё Дворовому казалось, что была какая-то между ними странная связь. Между ним и этими людьми. Связь тонкая и, может быть, обременённая огромным количеством переменных; она действовала ему на нервы, сплетая из них вычурный эскиз, так неподходящий ко всему, что видел и знал Жора о себе и об этом мире.

Ему следовало проверить остальные каналы. Чтобы просто удостовериться в собственном здравомыслии. Угомонить разыгравшуюся фантазию. Либо же наоборот подтвердить безумную, как весь этот свет, теорию.

Когда Жора включил десятый, динамики стал разрывать объёмный, басистый женский голос. Такой голосище дай бог каждому! Он тоже казался Дворовому знакомым настолько, что резал слух вовсе не благодаря своей мощи, а ощущению какого-то вмешательства «из-за той стороны». Он исходил от женщины, чью фигуру закрывал образ подпирающего дверной косяк подростка, утопавшего в тени коридора, из которого и велась съёмка. Мать отчитывала сына за то, что тот сбрил себе брови. Потом она упрекала его в непослушании и угрожала тем, что лично попросит директора школы больше не удерживать там мальчугана.

– Лучше бы ты мозги себе побрил! – кричала она. – Может, они бы у тебя на место встали.

Чудаковатый малый. Всегда нелюдимый, со взглядом тугим и хмурым. Дворовой не видел его глаз, но узнал этого пацанёнка по походке, когда тот, преследуемый гнётом своей мамаши, удалялся из панорамы экраны. По той же самой походке, какой он вышагивал, спускаясь и поднимаясь по лестнице, роняя при этом неловкое «здрасьте», когда встречал Жору на пути.

А теперь он просто взял и сбрил себе брови. Словно перепутав их с усами. С усами, что по какой-то странной прихоти человеческой природы выросли не в том месте лица.

И всё это происходило в этом доме. В его доме. Всё, что видел Дворовой в этой штуковине. И, похоже, происходило всё это прямо сейчас.

– Ты откуда взялся? – Жора обратился к телевизору, словно к своему старому знакомому, который считался погибшим вот уж как лет десять.

Никакой тебе антенны, никаких проводов, никаких вообще признаков того, что эта устаревшая штука могла рассказать о чём-то большем, чем о белом шуме, который, наверное, даже конспирологам уже не интересен. И всё же, эта машина точно знала, о чём готова была поведать миру, а может только ему, Дворовому. Получалось, что каждый канал был привязан к конкретной квартире согласно её номеру. И ромбики на обоях, в квартире у Воробушкина – разумеется, Жора там их и видел, когда дрель у соседа забирал. Но то было уже лет сто назад. И неужели сосед обои сменить до сих пор не смел? Нет, всё это были не те вопросы. Совсем не те. Они только сбивали. Дома у Дворового в кои-то веки чудо-агрегат неведомый объявился, а он всё об обоях думает!

Как всё это странно и причудливо. И совсем небезопасно, подумал Жора. Он весь встрепенулся и стал по комнате ходить, пока соседка та громогласная, что этажом ниже жила, порядки на кухне наводила, ругаясь и ненавидя всех вокруг так, что динамики у телевизора, казалось, в труху рассыпятся. А старуха та – это Лидия Алексеевна, стало быть. Та самая пенсионерка, что вечно клумбы у подъезда разбивает и следит потом яростно, чтоб никто по ним не ходил. Точно – и в первой квартире как раз обитает. Никак на восьмом десятке не может трёхкомнатные хоромы свои оставить или родственникам передать. Даже домой их к себе не пускает. Всё думает, что корью мутировавшей, специально в Украине выведенной, заразить её пытаются.

– Это что же получается, следят за нами значит? – полушёпотом проговорил Дворовой, чуть ли не дрожа. Он осмотрелся вокруг и тут же принялся каждый на кухне закуток разглядывать, каждый выступ и каждое углубление в стенах, шкафах и на окне с подоконником. Затем бросился в коридор, чтобы остальные помещения в квартире проверить, да только понял, что мест этих, откуда слежка могла быть устроена, ему и за ночь не облазить. Слишком уж изощрённой техника нынче стала – Жора даже сюжет об этом, увиденный как-то по телевизору, вспомнил. Там у одной женщины махонький прослушивающий чип в сумочке ейной всё время был, а она год вот так жила и не ведала ничего, пока сумку ту в туалете общественном не украли. А как вора нашли, так вся схема шпионская и вскрылась.

И с чего бы ему, Жоре быть уверенным, что кто-то из двенадцатой, шестнадцатой или двадцать четвёртой квартиры точно так же сейчас не следил за ним. Весь этот дом – единый организм, должно быть. И тогда сигнал в одной его части непременно либо вызывает отклик в другой, либо сам является результатом чьих-то действий – непреднамеренных либо хорошо спланированных. Всё – одна большая система. Хрущёвка – образ мышления, как брат Дворового и сказал. Зазнавшийся ублюдок.

Дворовой глядел в опустевшую на экране телевизора соседскую кухню и вдруг почувствовав себя полностью раздетым – не то, что без одежды, а даже без кожи. Негнущимися от волнения пальцами он ухватился за края занавесок, так уродливо смотревшихся на его кухонном окне, и попытался их задёрнуть. Те поддавались с трудом, будто бы потяжелели внезапно и многократно по чьему-то злому велению. Зашторив наконец окно, Жора проделал то же самое и в остальных двух комнатах. Благо шторы везде были тёмные и плотные, никто значит сквозь них ничего уже не разглядит. Но это только полбеды. Эти штуки, они ведь где угодно могли быть запрятаны. Он вернулся на кухню, схватил пульт и включил пятнадцатый канал. То был номер его квартиры.

Чернота заполонила экран. Поначалу Дворовой даже обрадовался. Мол, вся эта теория его рассыпалась, оставив после себя лишь привязчивое, стыдливое ощущение помутнения рассудка. Но, присмотревшись, Жора увидел, что мгла эта, она будто бы была живой. Она змеилась и перетекала сама в себя, змеящуюся и переливающуюся всеми возможными оттенками тьмы. А сквозь черноту эту гул доносился, как от разгулявшегося в ночи ветра. Тогда-то Жоре и стало понятно – камера где-то в закрытом, тайном месте. В шкафу, может, или где-то в стене замурована. Эта догадка сильно облегчила Дворовому задачу. Он тут же помчался распахивать двери шкафов и вытаскивать оттуда всякие ящики и разные коробки, попутно заглядывая в углы и под все предметы мебели, куда могла протиснуться рука.

Он просветил все щели фонарём. Заглянул под ванну и в вентиляцию, но не нашёл ничего подозрительного кроме десятка дохлых и ещё пары-тройки живых тараканов, успевших от него ушмыгнуть и спрятаться в ближайшую щель. Вся ревизия заняла без малого полтора часа. Дворовой опасался, что сделал всё наспех и, возможно, стоило бы всё повторить, мол, и зрение ведь уже не то, и одеревеневшие суставы многого не позволяют. Но надо было передохнуть. Они всё равно его не видят. Чернота не исчезала с экрана ни на секунду, а значит они, скорее всего, до него пока не добрались.

Однажды, в каком-то документальном фильме на том познавательном канале, что работал в квартире Дворового только по ночам, он видел, как один голливудский мудак стал великим режиссёром благодаря тому, что в юности устраивал слежку за любившим хаживать налево отцом. Он чуть ли не с гордостью рассказывал о том, что эта его страсть к подглядыванию помогла сделаться ему большим профессионалом. Надо же, какой гротеск – выбиться в люди только потому, что ты немного извращенец. Хотя, все они там наверняка, в этом Голливуде своём извращенцы.

Так и он, Жора, он тоже почувствовал себя немного извращенцем, схватившись за пульт и начав просматривать чужие квартиры одну за другой, пытаясь уже не столько понять, что происходило в эти минуты с его жизнью, сколько выведать какие-то грязные подробности жизни других людей. Он заглядывал к каждому по очереди. И чем больше знакомых лиц ему попадалось, тем ярче в голове его вырисовывались схемы шантажа, к которым прибегали разные негодяи из фильмов и так любимых его маменькой мексиканских сериалов. Но применить их в жизни, исходя из ситуаций, явленных на экране, представлялось задачей не самой простой. Ведь всё, что видел Дворовой на экране, было сущими пустяками. Кто-то из жильцов ругался матом, разговаривая по телефону, кто-то собирал себе в контейнер еду, вероятно, к завтрашней рабочей смене, другие дразнили своих собак, заставляя их выть не хуже тех пышных оперных дам, а съёмка некоторых обитателей этого дома и вовсе велась будто бы из кружки с чаем, что, по сути, тоже мало представляло интереса. Разве что в последнем случае Дворовому удалось разглядеть налёт на языке своего соседа, что в уже весьма взрослом своём возрасте жил с матерью и бабушкой, и оправдывался перед ними за позднее возвращение домой. Но никто из всех этих людей не делал ничего интересного. И в какой-то момент это стало вызывать скуку.

Этот чёртов шпионский ящик, он обманул его. А Жора, каков же дурак, повёлся на этот его жалостливый вид, будто щенка израненного домой принёс. А вознаграждением за добрый жест этот, как он посчитал, отчего-то должны были стать некие мрачные тайны, в которые на самом деле, никакого тайного знания и в помине не было. Реальность скучна, как хлебный мякиш. Все эти люди, головы и тела которых бесконечно мельтешили в кадре, вели самую обычную, заурядную жизнь, которую даже если бы Жоре и не удалось подсмотреть, то он бы наверняка смог её придумать своими обычными, зарядными мозгами. Эти неудачники, они заставили его напрасно позабыть об ужине. Непонятно из чего слепленные тефтели, остававшиеся в гостиной, наверное, они уже заледенели, успев при этом пропитать своим жирным запахом всю квартиру, внутренности которой пока ещё были, к счастью, скрыты от постороннего наблюдателя. Но не вопрос «когда?» волновал Дворового, а вопрос «кто?» занимал его разум. Кто мог быть тем наблюдателем, так бесцеремонно вторгшимся в обыденное существование маленького, неприметного люда, населявшего эту бетонную коробку, стены которой оказались сильно тоньше, чем наверняка тут все думают. Бог ли, человек ли всё это творит. И из каких таких побуждений: добрых или злых? Тут и двумя вариантами не отделаешься.

Как-то в юности Дворовой прочитал рассказ про странную брешь в телефонной связи. Будто бы все жильцы одного дома стали слышать телефонные разговоры друг друга, просто снимая трубки и никому притом не звоня. И вот однажды, к возникшему там стихийному многоголосью подключился таинственный инкогнито. Он сразу же всех очаровал, а затем, пожелав удачи в делах, испарился, будто и не было его вовсе. Это был однозначный хэппи-энд той истории. Таковым видел её финал Жора в то время, когда только-только усы у него едва стали пробиваться. Теперь же, учитывая всю странность произошедшего с ним лично, концовка того рассказа уже не выглядела столь обнадёживающей. Что если автор его поведал читателю о начале апокалипсиса? О его зачаточной стадии. О том, каким удивительным, приятным и даже сладостным может быть его приход. Диабет ведь может развиться от одной конфеты. Гниющая свалка в десяток гектаров может разрастись из одной обёртки той конфеты. А чудовищный пожар может разгореться от одной искры, зародившейся от нечего делать где-то между этажными перекрытиями торгового центра, который ты кормишь каждые выходные, пытаясь накормить купленными там конфетами себя. И никто ни на что при этом повлиять не в силах, если словам Жориной начальницы верить. Похоже, иногда вещи случаются просто потому, что случаются. И никто в этом не виноват. Никто либо все сразу. А может, ни то, ни другое. Может, это только мы так думаем, что они случаются, а на самом деле всё давно уже произошло.

А что, например, могло произойти с Софьей Васильевной, которая, не исключено, что по-прежнему находилась где-то в этом доме? Только Дворовой о ней подумал, как панораму разума его заполонил вновь её широко распахнутый рот, который иногда она, впрочем, прикрывала, чтобы нашептать что-то легкомысленное и безнравственное на ухо не Жоре, а какому-то пройдохе из соседнего подъезда. Дворовой искренне желал, чтобы всё это так и осталось лишь его кошмарной фантазией. В столь позднее время женщине этой следовало бы расхаживать по своим апартаментам и спорить со своим деспотом-мужем. Так наверняка и было.

Но она всё ещё могла быть здесь. Где-то совсем близко.

И она была.

В семнадцатой квартире. Всё это время она была там. До чего же мерзко, но в то же время волнующе было это ему, Дворовому осознавать. Софья Васильевна сидела на кровати в одной только, похожей на мужскую, рубашке и ела йогурт. Худая, длинноногая, с небрежно прибранными назад волосами, то и дело спадающими на плечи. Такая непривычно нежная, она сидела и что-то говорила, пока через неё туда-обратно пробегала чья-то серая тень.

– Я думаю мы переступили черту. Как думаешь, в каком возрасте это происходит? Когда люди начинают понимать, что они зажрались? И почему? Почему так происходит? – спрашивала она как бы сама себя, облизывая крохотную десертную ложку. Дворовой вывел громкость до максимума, пытаясь, стоя на коленях перед телевизором, не только уловить, но и цепко сжать, а затем разобрать каждое слово этой женщины на слоги и буквы. Они мягко проникали внутрь него, действуя одурманивающе. Он трогал ее ноги, а те распадались на пиксели под его мозолистыми пальцами. Она всё говорила и говорила, время от времени ехидно смотря куда-то в сторону. Она рассказывала изредка мельтешащей там тени о своих сокровенных желаниях. Говорила, что фантазировала об изнасиловании. О том, как ей овладевает какой-нибудь налетчик или грабитель. Говорила, что не прочь провернуть это втроём; что нередко представляла, как участвует в оргии чуть ли не с половиной мужчин, работающих у неё в подчинении. Молодые, старые, сильные и плюгавые слюнтяи, все они устилали пол огромного холла, в центре которого лежала она, извиваясь в блаженстве и изливаясь своими женскими соками. Она всё это говорила. А слева на неё смотрел лик Девы Марии, державшей на руках младенца. Металлическая статуэтка, стоявшая на прикроватной тумбе, нервировала Дворового, заставляя отводить глаза каждый раз, когда взгляд его случайно падал на это миниатюрное, но по виду весьма увесистое изваяние.

Потом Софья Васильевна встала, сверкнув своими крохотными зелёными трусиками, и исчезла из кадра. Её таинственный спутник так и не показал своего лица и не обронил ни единого слова, которое могло бы пролить хоть немного света на его персону. Квартира эта долгое время пустовала: бывший её хозяин отбывал очередное своё наказание то ли за кражу, то ли за разбой. Может, и за всё сразу. Жора вообще не был особо силён в уголовных вопросах, считая, что законодательство в этой стране сильно осложнено и даже как-то головоломно. Он прождал ещё с полчаса, но в комнате, к тому моменту уже утопавшей в ночной темноте, никто так и не объявился.

Было за полночь. Дерьмовое время для сна. Тем более, что никакой «Discovery Channel» колыбельную в нынешних обстоятельствах не споёт. Никто не прикрикнет с экрана озлобленно, отстаивая национальную идею. Никто не предложит собрать буквы в единую цепочку. Но ничего этого уже и не надо было. Собственное Жорино воображение теперь было способно рисовать картины куда более захватывающие, чем всё то, что транслировал ему прежде телевизор. Повинуясь им, Дворовой удобно разместился на своём любимом диване, обхватил двумя руками член, и принялся воплощать в свою воображаемую жизнь все те ненароком подслушанные фантазии своей досточтимой распорядительницы.

Кончив дело, Жора с растекающимся по телу блаженством и счастьем на лице лежал и смотрел в потолок, покрытый петляющими сумрачными узорами. Он всё пытался распознать в них какую-то подсказку, точно мальчишка, предвкушающий большой праздник с гостями, конфетами, воздушными шарами и неожиданными сюрпризами, и от возбуждения этого не способный заснуть.

Все свои великие подарки судьба даёт человеку только тогда, когда готовится что-то у него отнять. Это происходит, потому что так совершается справедливый, по её мнению, обмен. Судьба – она женщина, а значит женские свои надобности, ей должно удовлетворять в порядке первой очередности и несмотря ни на какие обстоятельства. И надобности эти, само собой, возникают точно землетрясение, которое никак нельзя предсказать даже в век, когда ученые засунули свои телескопы внутрь солнца. Знания, стало быть, и прогнозы все эти – вещи, по сути, бесполезные, думал Дворовой, ощущая медленное своё пропадание в зоне слепого ночного беспамятства. И в этом своём забвенье мужчина уже приготовился было вскинуть руки в молитве, которой его еще бабка учила, но посланные к мышцам нервные сигналы рассеялись, будто свет, проходящий через грозовое облако, и тогда стало совсем темно.

«Отче наш. Иже еси на небесех!»

Дворовой знал, что Софья Васильевна попросит забрать её с того же места, что и накануне. Он даже поставил будильник на час раньше, чтобы только проследить за ее изворотливыми перемещениями между точками A, B и C. Едва стало светать, как мужчина побежал на кухню. В семнадцатой квартире, на том месте, где вчера его начальница изливала душу блуждающей по комнате призраку её любовника, сейчас не было никого. Кровать была заправлена, и никаких тебе теней или шёпотов. Когда Софья Васильевна позвонила Жоре, голос её звучал непривычно мягко и чуть стыдливо. Заговорив, она тут же возникла на экране телевизора: что-то искала в прикроватной тумбочке и поправляла на себе одежду. А Дворовой лишь поддакивал, глядя в этот момент прямо на неё. Когда она ни о чём не подозревала. Даже помыслить ни о чём не могла. Даже если бы захотела. Но на миг – на самую секунду – ему показалось, что женщина что-то поняла. Глаза её хитро прищурились, целясь прямо в экран. Жору прошиб пот, и ему захотелось тут же спрятаться под стол. Но потом, дав все необходимые распоряжения и повелев сегодня ехать без неё, Софья Васильевна ушла.

Смотреть на неё как вчера Дворовой уже не мог. За её огромными выпяченными губами раскрывалась пропасть, по размерам сопоставимая с её невыраженной сексуальной агрессией и голодом. Диковинность её желаний проступала сквозь невыглаженную, но обтягивавшую грудь, блузку и сквозила в словах вроде «извивалась» или «владение». Начитанность и какая-то выученная интеллигентность позволяли ей и раньше сдабривать свои развесистые монологи не самыми уместными словами, но теперь такая её особенность виделась Жоре чем-то совершенно иным, нежели он привык то воспринимать.

Вечером Дворовой, сделав вид, что уехал домой, устроил за Софьей Васильевной слежку. Осторожно, без её ведома, он проводил её до дома, а спустя полчаса ожидания отправился дальше по стопам везущего её «Лексуса» – как выяснилось затем, – прямо до родной Жориной обители.

Женщина приближалась к подъезду, всё так же оглядываясь и едва наступая на асфальт, как бы немного паря над ним, чтобы только не оставить следов. Дворовой же весь вечер был прикован к телевизору, делая короткие передышки лишь для того, чтобы сходить в туалет. Запах вчерашнего ужина, всё ещё портящегося на столе в гостиной, казалось, был уже повсюду, и сколько бы Жора не намеревался выбросить скончавшуюся еду, у него всегда находились дела поважнее. Софья Васильевна ведь что-то говорила про нападение и изнасилование. Это будет выглядеть вдвойне эффектно, если, например, надеть балаклаву. У него был целый ящик старых, давно невостребованных шапок, идеально бы сошедших за этот атрибут.

Он всё думал, как бы провернуть это дело на практике. Чтобы это было красиво. Чтобы это было уместно. Чтобы это было по-настоящему неожиданно и оттого прекрасно. Эффектно! Хорошо, что в своё время он обзавёлся чипами от каждого подъезда в этом доме. Он мог бы войти незамеченным. Постучать в дверь, одним толчком распахнуть её, как только она отворится и сжать одной рукой челюсть Софьи Васильевны, а другой – начать стягивать с неё трусы, пока растерянный её любовник за всем этим наблюдает. Но всё то было лишь фантазией. Такое намерение, наверняка, никогда бы не стало для Дворового истинным.

И пока он терял время, Софья Васильевна лежала на чужой кровати в одном белье. Её голова была запрокинута чуть назад, будто женщина находилась без сознания или спала. Но иногда на лице её проскакивала улыбка, которая была заметна даже через низкокачественное изображение кинескопного телевизора. Глаза её тоже иногда приоткрывались, взгляд пробегал по кругу, а затем снова уходил сам в себя. Через минуту в кадре появилась крепкая мужская фигура. На нём были чёрные, широкие штаны, плотный свитер и… балаклава.

Это мог быть он, Жора. Но не был. Весь воспылав яростью, Дворовой побежал в спальню, распахнул шкаф с одеждой и вывалил из верхнего ящика все вещи, что складировал туда по окончании зимы. Образовавшаяся на полу куча лишь ещё больше вывела его из равновесия, отчего он, не понимая, что нужно делать, ринулся обратно на кухню.