Трость

Старик на секунду прекратил свой сказ, дабы восстановить горло маленьким глиняным стаканом родниковой воды, но так же скоро продолжил:

– И хочу предупредить вас, видимо, мои донесения на площади были не столь эффективными и понятными. Если вы, крестьяне, продолжите свою работу над этими стенами, разрушая и укладывая их, то, возможно, некоторые из вас получат серьёзные увечья, и это будет намного серьёзнее разбитой головы. Вам это понятно? Никто, случаем, из вас не передумал?.. Хорошо. Очень хорошо… – закончил старик после молчаливо лаконичного ответа. – Тогда все за работу! Живо-живо! Не ждите подачек в чужом доме.

Очередной день безмолвно прошёл и, превозмогая свою боль и вселенскую усталость, рабочие мужики безмолвно разошлись по своим домам, рассказывая каждому встречному о случившемся инциденте в замке, усиливая негодование и страх перед зловещим и таинственным замком. На следующий день травмоопасный случай снова повторился, но только в этот раз молот… он от сильного удара по камню соскользнул прямо в ногу коловшего и моментально раздробил её. Скандальный старик вновь разгорелся в ярости и, кинув несчастному дорогой бинт, палку для ходьбы и золотую монету, выпроводил его прочь из замка. И после того как герольд снова прочитал рабочим вчерашнюю лекцию о духовном проклятии, пятеро мужиков всё же согласились и покинули злорадные стены недоброжелательного замка.

Дальше работа продвигалась своим чередом. Оставшиеся работать считали дни до окончания месяца и не могли дождаться своего щедрого вознаграждения, и на радостях один из мужичков начал насвистывать под вздёрнутый нос знакомую многим мелодию. Она напоминала морское фольклорное шанти, только без моряков, да и без особых инструментов, разве что уравновешенные и чёткие удары молотков и кирок. Запели все, и подпевали даже те, кто знали напева. Словно в мгновение ока к концу дня половина стен была вновь возведена. Под вечер увядавшего месяца старик, как обычно, прошёлся по разрушенным пунктам Гогенцоллерна и был приятно удивлён – половина всей работы была закончена раньше его наивных и даже самых смелых предположений. Сточенная челюсть герольда колоссально раскрылась, показывая рабочим свои радостные, желтоватые от старости зубы. Старик в новой шубке, словно сумасшедший, помахал руками в разные стороны и, так же продолжая размахивать, забежал в башню, в стене которой пока ещё торчали медные осколки. А буквально через пару секунд он возвратился, и в его бледных ладонях горели и трепетали алчные монетки. Он потряс их перед уставшими сморщенными лицами, приговаривая о том, что за столь быструю работу, выполненную на несколько дней раньше назначенного срока, они могут получить прибавку к зарплате в пять монет.

Рабочие приняли изменение положения, но после вечернего перекуса никто больше не взялся за работу – мышцы горели и ждали, когда их трудный, продуктивный день наконец-таки закончится.

Так, через несколько дней была починена и частично очищена от плесени вся левая стена колокольни, а чрез неделю такого упорного труда были возведены новые стены, которые сразу же после их устройства стали сильно выделяться от старых своим тёплым первоосновным сиянием. Осталось закрепить один лишь каменный блок, и эту почесть единогласно решили вручить самому молодому – Францу – двадцатилетнему сыну толстого фермера.

Франц легкими скачками воздвигнулся на назначенную им высоту и, подняв отточенный ровный камень, горделиво взглянул на стоящих внизу мужиков ярким выделяющимся голубым взглядом, и в этот момент его несмышлёная голова закружилась. Ровный, бледный и блестящий от солнца нос мгновенно принял краснный, налитый кровью окрас. Сын фермера пошатнулся, а его и до того мелкие зрачки за мгновение сузились, он увидел, как старик превратился в маниакально улыбающегося скелета с бездонными глазами и с тонкой прогнившей кожей, но все вокруг всё так же радостно переговаривались с ним, не замечая его уродливого облика, нарочно пугающего стоящего на стенке. С красивого и ухоженного лица Франца потекли ручьи жгучего пота, а его тонкая, еле выглядывающая вена, которая заходила за его выразительно резкие скулы, постепенно раздулась по небывалых размеров. Казалось, что его вот-вот настигнет солнечный удар. И это наконец заметили остальные. Кто-то проявил первые шаги по спасению сына фермера, однако было поздно…

С писклявыми, затухающими от бессилия криками и земляным грохотом юнец опрокинулся спиной за возведённые стены замка, и вместе с огромным камнем, попутно собирая хрупкие колючие кусты малины и острые, торчащие из-под земли камешки, бесконечно падал вдоль горы. Он кубарем, с непрекращаемым хрустом костей, пролетел полмили, пока окончательно не врезался в голый и одинокий дуб, с которого опали последние листья, укрывшие мертвеца природным полотном.

Мужики со смешанными лицами забрались на стену и встали подле её края и, с ужасом вглядываясь вдаль, осматривали багровые разорванные следы от тела, распластавшиеся на вянущей траве. Они молчали и боязливо переглядывались, и лишь старик нашёл место, куда можно было вставить свою остроумную фразу и задорно произнёс:

– Эх, жаль, что камень разбился – придётся новый стругать!

– Что? – послышался недовольный и гневный голос от одного из рабочих. – Какой к чёрту камень, вы разве не видите – человек только что погиб! Разбился с этой проклятой горы!

– Ну, погиб да и погиб, что с того? – беззаботно ответил старик, слегка подтянулся, и в тот момент было явно различимо то, что он не очень-то и серьёзно отнёсся к хоть и грозному, но всё же по натуре доброму человеку, ведь голос недовольного рабочего напоминал ребяческий и слегка разил картавостью, – Обидно краток срок земного мира, чтобы заострять на каждом таком человеке своё жалкое внимание…

– На каком «таком» человеке? – Светлые глаза спорящего раскрылись и тот, стараясь держать самообладание, что изначально получалось, изредка начал наступать на тень старика.

– Ть… Хорошо, скажу… Эгоистичном, злом, тщеславном, лицемерном, жадном и скупом, прямо как и его отец.

– Откуда… откуда вам всё это знать? Откуда знаете Франца и характер его отца? Я что-то не видел вас в нашем городке…

Старик замолчал и только через несколько секунд придумал своё лживое оправдание, если это можно так назвать:

– Ганс, милый Ганс, я много чего знаю… В этом всё и сказывается… И тебя… я тоже знаю. Ты – внебрачный сын плутовки и бельгийского купца, – улыбчиво оскалился старик, не ожидая, что тот, с кем изначально не заладилось его общение, грубо отреагирует и за секунду выбьет первый старческий моляр и, не угомонившись на этом, схватится за волчий воротник его шубы. Заладился гул и бурное движение, однако никто из мужиков не собирался оттаскивать Ганса от старика. Видимо, их была на то причина.

– Если ты не заткнёшься, – дёрнул Ганс и, пренебрежительно отнесшись к почётному званию старика, перешёл на более приземную речь, – то через секунду окажешься на месте Франца! – прорычал юнец и одним движением выставил старика за край, что у того аж слетел его фирменный баррет и, словно подстреленный ворон, рухнул наземь. Но тут за старика всё же вступились наблюдатели сей ссоры, однако больше всего они опасались на за жизнь герольда, а за денежную выплату за проделанный труд.

– Успокойся, Ганс, не надо этого делать, пускай сначала он заплатит нам за работу, а уж потом устраивай разборки с ним!

– Да, Ганс, успокойся, пожалуйста… Что это на тебя так нашло? Ты же не такой человек, ты не убийца! – вдумчиво и размеренно прошептал старик, подняв свои руки над головой, но в его голосе прослеживалась доля ехидности. – И ты же не хочешь остаться без денег, а? Ты ведь так упорно трудился – лучше всех, клянусь!

Молодой неловко шмыгнул своим широким брутальным носом и поставил обратно преспокойного старика на твёрдую поверхность. Послышался сиплый странный голос из цитадели, который можно было бы спутать с дуновением ветра, и старец, растолкав толпу вокруг себя, рванул к дверному проходу, откуда наполовину виднелся тёмный мрачный силуэт – вероятно, того самого графа. В том проходе можно было разглядеть лишь его длинные кожаные лакированные сапоги, и изредка проблёскивал металлический кончик трости. Мужики не верили своим глазам, что в нескольких метрах, скрывая своё лицо, стоял сам Генрих фон Леманн. На мгновение они даже позабыли о том, что ровно минуту назад с пятидесятиметровой высоты сорвался их дорогой товарищ. Весь их мир устремился на грубо басовый, казалось, только что проснувшийся голос, который, если хорошенько прислушаться, ругался, выражал злость и говорил своему герольду о том, чтобы он поскорее отдал рабочим их плату и выпроводил их, пока не стало ещё хуже.

Последняя фраза больше всего насторожила рабочих – они все вместе заодно спустились на землю и, будучи очень любознательными, спросили об этой ссоре подошедшего грустного, отчитанного начальством старика с открытой тяжёлой мраморной шкатулкой, в которой с горкой были насыпаны золотые пфенниги и ручные мешочки. Он не ответил ни на один из заданных вопросов и даже на задиристые подколки не дал свой столь же обидный ответ, а лишь с покрасневшей головой отсыпал каждому столько, сколько и было заключено в устном договоре, с небольшой премией. Старец додал последнему рабочему, с которым у него произошла стычка, его предпоследнее жалование и, просмотрев оставшиеся монетки, пошатнул шкатулку из стороны в сторону, дабы услышать звонкий металлический звук, а после оглянул лица довольных, обратил внимание на косой ряд стоящих мужиков, и лишь следом после того как краска с его лица спала, отсыпал оставшиеся монетки в коричневый мешочек и, лестно, тайно ото всех вручив его Гансу, проговорил:

– Отнеси эти монеты богатому фермеру – они на твоей совести…

После сказанного волшебным образом из-за спины старика объявилась стража с искусными потёртыми алебардами. Двое широкоплечих пехотинца немедля вытолкали безоружных мужиков за врата замка, словно те – ненужный скот. А через некоторое время другие стражи принесли мёртвое тело юнца, завёрнутое в белое окровавленное полотно и передали его мужикам, которые хоть и в заморозки, но всё же сняли свои утолщённые рабочие шляпы, чтобы проститься с трагично погибшим Францем.

Все напуганные происшествием и самим замком, недоумевая от потери, вышли от сумрачной крепости и по кривому пути домой разделились на несколько групп. В одной из таких групп, состоящей из четырёх молодых человек – Адаларда, Йохана, Ханка и Ганса, – назрел изначально приятный разговор о после рабочем настроении:

– Эх, даже не верится, что мы закончили эту работу на неделю раньше, – томительно охнул Адалард и естественно потянулся всеми своими стальными мышцами, получая приятное облегчение. Однако сам Андалард не выглядел уставшим, а наоборот, бодрым и счастливым, беззаботным. На его лице не проглядывала даже мельчайшая капля трудолюбивого пота, хотя если бы она и возникла, то она бы точно не упустила бы свой шанс проползти между большими, но редкими бровями великана. Его желтовато-синие глаза во время беззаботной ходьбы часто пронзали сиреневое небо и казалось, что его, кроме как быстро изменяющейся погоды, нечего не интересовало. Но нет, он всё же отвлекался от беспечности и мельком обращал печальный взор на труп Франца, который несли на себе трое мужчин спереди, недалеко от них самих.

– Да-а… Однако что-то не задалось у нас с местом работ – правду о Гогенцоллерне слухи твердят, одна сплошная мистика, жуть да и только! – присоединился к разговору рыжий Ханк, чей задор и экспрессию можно было обнаружить даже в его зелёных глазах и определить уровень раздраженности по его вздёрнутому носу. Он не был похож на коренного немца, однако же сам Ханк не знал своих корней и часто возмущался, когда речь заходила о его специфической внешности. Даже голос недонемца более походил на иностранный, чем на туземный, как и его манера быстро говорить. В данный момент его маленький угловатый подбородок, не обращая внимания на открытые в разные стороны локти Адаларда, яро пересчитывал кровно заработанные монеты, которые после Ханк отложил в собственноручно прошитый карман серого укороченного пальто.

– А меня вот, друзья, больше всего волнует то, как мы будем делить все эти деньги… – неожиданно для всех промолвил Ганс настолько грешную мысль и в тот же момент, не упуская шанса, прошуршал в своих плоских руках монетным мешочком мёртвого сына фермера.

– Что? Ганс, как ты вообще можешь говорить об этом, и даже думать о таком?! – шёпотом вскрикнул Йохан своим высоким голоском. Он всем своим узким и маленьким, острым недовольным лицом уставился на высорослого и хорошо сложенного друга. Маленький мышонок вцепился в схватку с полосатым котом. – Нужно немедля отдать эти кровно заслуженные деньги фермеру! И рассказать о случившемся…

– Скорбная весть так и так дойдёт до скупого фермера… а вот эти деньги заслужил Франц, а не он… – старался мирно парировать Ганс, спрятав мешочек подальше от лишних взоров. Ровный слой зубов аккуратно выглянул из-под узких, но длинных губ. Одна из них была разбита – нижняя, проглядывался белый шрама струп. Сам Ганс говорил, что шрам вышел из-за того, что он пьяным не вписался в дверной проём собственной двери, однако это была ложь во благо. На самом же деле его массово избили слуги по приказу его господина. Но избили не просто так, а за грубость и за бездумные идеи равенства крестьян и господ, которые часто изрекал он у себя дома. Сами же друзья знали про враньё Ганса (догадались по слухам), однако не стали донимать своего друга по этому поводу.

– Ну… ребята… ну, может, хотя бы монету на гроб подкинуть?.. – заскулил Йохан, и его настойчивость против корыстной идеи и волнение перехватили все остальные. Всё, кроме Ганса, который вновь перекинул внимание на себя своим красноречием.

– Да с чего бы это нам выдавать ему хоть что-ли? У этого жабобородого борова и так полно денег, нежели у нас – простых крестьян. Я, можно сказать, уже третий день питаюсь одним хлебом, цену которого он завысил в три раза!.. А пью я только воду или эль по вечерам, оттого, что это единственное, что делает меня смелее и радостней… что делает меня счастливее и позволяет на мгновение отупеть и принять любые усмешки от жизни и общества… Йохан, мой совет: научись жить для себя, ведь в этом мире, с этой эры начнется, с этого этапа появятся лицемеры, лицедеи и эгоисты, которые будут править нами тысячи лет и управлять нашим стадным чувством, как кукловод управляет марионетками… Ты лучше сам подумай своей бараньей головой, кому деньги нужней: нам, кто концы с концами сводит, или тому, кто четвёртую мельницу по счету строит?

– Э-м-м… я тут подумал, мужики, – внезапно пробасил Адалард, – а может, и правда не стоит отдавать эти чёртовы монеты, а, мужики?

– Э-эх, люди, да что с вами такое? Где мораль, где истина? Так не нужно поступать, не нужно – меня так дед учил! Поверьте в Бога!

– Да тише ты, Йохан, – прошипел Ханк, словно озлобленный гусь, приложив указательный нестриженный палец к своим розовым губам. – Видимо, тебя всему дед научил, да только не думать… – дерзнул рыжий и мигом переключился на Ганса, – Ну-с, Ганс, и как мы будем делить? Как поделим, ведь нас четверо, а монет тридцать пять?

– Эх, боюсь, братья, нас не четверо… а двадцать четыре, – Ганс аккуратно проводил взглядом впереди идущих мужиков, лица которых выражали подозрение.

– А их-то зачем считать?

– А ты думаешь, они вот так дадут деньгам исчезнуть? Старик хоть и отдал мне их в тайну, однако я уверен, что кто-то из них видел это…

– Точно, – приуныл Ханк, легко надув свои прямоугольные щёки, – совершенно помыслить забыл!

Йохан легонько засмеялся над несерьёзным проколом друга, но грубые взгляды Ханка и Ганса тут же угомонили его. Адалард продолжал разминаться. Под этим давлением благочестивые мысли Йохана внезапно изменились, и в какой-то ветреный момент он предложил решение этой возникшей проблемы:

– Ну, так-то можно сейчас, между нами, разделить, а если кто и вспомнит, и ему отсыпать…

– Ничего себе, ха, а ведь неплохо мелкий придумал! – пробубнил Адалард под свой крючковатый нос, с чем и согласились остальные.

– Тридцать пять пфеннигов на четыре – это восемь каждому… И ещё останется… целых три монеты! – без особого труда сосчитал Ганс и почесал свой неровно бритый затылок. – А куда же ещё три девать?

– Гроб. На гроб! Скажем, мол, от нас, да-да, так и скажем, и проблем не будет и уважение! – снова повысил свой тон Йохан, но в этот раз его никто не поправил.

Именно с таким решением они вошли в порушенные деревянные ворота Хехингена. Они, утавшие, озябшие от холодка, первым делом решили отметить свою получку, да так роскошно в своих задумках, что и гляди пропьют все деньги назначенные ими же на гроб…

Однако на этом их история притормаживается и наше внимание переносится на неоднозначную ситуацию в самом Гогенцоллерне, произошедшую сразу же после изгнания крестьян из стен замка.

После того как осквернённый матом хозяина старик выпроводил мужиков, он, словно подстреленный вепрь здешних мест, вновь прибежал в тёмную цитадель и начал незнамо кому кланяться – биться лбом об пол, хотя это было неприемлемым даже для слуг, приговаривая, что он вовсе не виноват в случившемся инциденте, а что-то извне обрушилось на того мальчишку.

На вершине цитадели возле бронзового метрового колокола на мало выпирающем балконе стоял понурый, но гордый Генрих в проблеске закатных лучей. Старик хотел было подняться к нему по спиральной лестнице, расцеловать ступни, приласкать, угодить, но граф одним движением руки ментально остановил слугу на половине пути и, тяжело выдохнув, нежно промолвил:

– Корбл, я кое-что осознал… мне нужна спутница жизни…

– Что, граф, как ещё спутница жизни? Вы о чём? Это снова ваши шуточки, или?.. А как же моя оплошность!? Может, повелите отхлестать меня? Повелите же, Генрих, ну же, пожалуйста!

– К глубочайшему сожалению, мой друг, мне всё равно на твой проступок, да и, к тому же, ты выполнил большую часть моего плана… кроме того, я так устал хлестать вас одним за другим, что тут хоть нанимать палача за ваши происки – вы ничему не учитесь, либо проблема в моих подходах к воспитанию… Но это сейчас не самое главное, ведь на счёт спутницы я совершенно серьёзен… Корбл, глядя на своих горожан сквозь оконные железные прутья, в столь тяжелые дни, я смотрю и восхищаюсь их спокойствию. Не знаю, что у них там на уме, но на их лицах улыбки. Многие ходят парами и смеются, шутят, искренне улыбаются своей любви… – граф проскрипел концом трости по ржавому следу на колоколе, издался резкий жужжащий звук, от которого на секунду повело старика, – А у меня никого нет, никого… Я всю жизнь окружён лишь слугами, бывает, гостями из соседних земель, но теперь-то… Ть, даже кажется, что обо мне все забыли. А я ведь не последний человек, хотя нынче графы не ценны, можно сказать, что обузы для своих герцогов и маркизов. Чувствую… что жизнь моя теряет смысл, если в ней, конечно, он был изначально. Но теперь его точно нет.

– Господи помилуй, не говорите так граф!

– А ты смеешь мне запрещать это делать?

– Нет, нет, вы что вы, нет!

– То-то, и у тебя есть смысл жить, ведь так? Какой твой истинный смысл жизни? – спросил граф, всё ещё находясь под тенью, где изредка прослеживался его бледнолицый лик.

– Служить вам, Ваше сиятельство… – без капли лжи и лести ответил Корбл и следом поцеловал свой висящий на нити крест.

– О, я польщён, но не этого я желал слышать, однако не столько это важно, как осознание того, что настоящей любви я так и не познал…

– Как это «не познал»? Генрих, скажите, как? А как же та белокурая красавица с западных лесистых земель? Вы ведь помните ту хорошенькую девицу из Мюнстера, из Северной Рейн-Вестфалии? Она ведь дочь герцога-курфюрста Фердинанда Баварского, если мне не изменяет память? Разве у вас ничего с нею так и не было?

– Ну-с, было, Корбл, не буду скромничать, но было… Однако – обыкновенная влюблённость, страсть, что-то из этого и всё. Наивная влюблённость – не любовь. Да и к тому же её отец ещё с её рождения назначил ей помолвку с одним местным высокопоставленным прохиндеем. Так что, мой дорогой слуга, друг, я поручаю свою любовную судьбу тебе, так как ты единственный, кто меня так хорошо знает – с самого детства… Съезди по разным странам, прогуляйся, подыши свободой и под конец привези мне трёх девушек, которые смогли бы отлично сойти за роль моей жены. И начни, пожалуй, с Франции, надеюсь, что проблем на границах не возникнет… Потом через Савойское герцогство или Швейцарскую конфедерацию заедешь в Италию, точнее в её княжества, расположенные на аппенинском полустрове, в Милан, Геную, Венецию… В общей сложности, за дорогой будет следить кучер – не затеряетесь…

– Подождите, Ваше сиятельство, а закончить чьей страной? – нетерпеливо выкрикнул старик, зачем-то поглаживая свой желточный лоб.

– Ах да, забыл… Царством Русским.

Старик принял задание, и заодно пугливо кивнул, и, скрипя костями, ловко спустился вниз. Он был рад, что не был отруган, но и в то же время глубоко засомневался, что вёл разговор с именно тем графом, которого знал всю свою жизнь.

– И ещё, Корбл, – добавил граф с высоты.

– Да-да, милейший? – остановился старец, поджав хвост.

– Ты должен приехать к весне – не сметь позже! Ты меня понял?

– Да, конечно, я понял вас, ваше сиятельство!..

IV

Следующим прохладным вечером, собрав непомерно огромную повозку и загрузив в неё массивный сундук со всем необходимым: тканями, женской одежды для будущих невест, едой и водой на пару дней, сигаретами для кучера, парой склянок алкоголя и несколькими чеканных монет – старичок Корбл, облачённый в тёплый синий потрёпанный временем наряд, вручил своему бородатому извозчику колесцовый пистолет, а к себе в краснопёрую колымагу взял литый из серебра мушкетон и длинноствольное охотничье ружье. Дрожащая от любого порыва ветра повозка была полностью собрана. Старик уселся поудобнее на заднее кресло и, похлопав ладонью три раза по декоративно ухоженной двери, дал кучеру понять, что пора отправляться в путь, и первым делом – во Францию. И две чёрные, невероятно красивые кобылки развивающимся шагом направились вниз по склону горы. Врата приоткрылись, и Гогенцоллерн стал потихоньку отдаляться от вмиг постаревшего на ещё с десяток лет Корбла. Старик мгновенно устал, будто бы вся его старческая подвижность осталась за Хёхингеном. И так же он с хворью в глазах стал осматривать замок. Издали тот выглядел иначе: весь его фасад блестел, отстроенная вновь стена становилась крепче, а по балконам замка ходил малозначимый патруль, и буквально каждый час он засыпал на месте, незаметно облокотившись на ребристые края стен или углов. Однако само здание – дворец, если его так можно назвать, по всей видимости, тосковал, ведь в этот вечер он расставался с самый преданным слугой, герольдом, другом, послом и учителем. Он расставался с Корблом, а так же гневно и нарочито придирчиво встречал холодный месяц…

Спустя час немой езды кучер, поправив дырявую чёрную шапку, невольно спросил старичка в маленькое окошко, ведущее в салон кабины:

– Слушай, Корбл, дружище, а ежели не секрет, скажи, а по какому такому случаю мы держим курс на Францию?

– Ох, Кейсер, друг мой светлобородый, а ты ведь не поверишь, если я скажу… – Кейсе немногословно пожал плечами и стал ждать ответа. – Дело в том, что граф-то наш, свататься решил! За невестой нас послал!

– Да ну, правда что-ли? – удивился кучер, чуть смеясь, его лицо посветлело, а яркие голубые глаза на миг сошли с дороги и устремились в кабину, где сидел Корбл. – Эге, чего это он так поздно решился? Я уж думал, что он того… ну, не хочет или что-то из этого случая… Ну, Генрих, ну даёт – не прошло и полвека!

– Полвека как раз-таки и прошло…

Кучер не отпустил свой невнятный взор на задумчивого старичка, однако через секунду, снова вспомнив о дороге, протяжно ахнул и трепетно вздохнул:

– Франция, Франция, Франция – это Париж… А как же иначе? Вот только путь нужно выбрать правильный, нужно подумать… – стал вслух рассуждать кучер. – Это же на запад – через Рейн, аккуратно по мосту, где река поуже, а потом… Потом, стоп, там же сплошные горы. Ну-с, тогда нам нужно через пограничную крепость, которая граничит со Швейцарией, также через Рейн и другой мост, но нужно будет как-то договариваться с местными французскими стражами – они совсем не понимают немецкий, да и не хотят понимать, как бы от этого не словить свинцовый шарик в лоб. Корбл, а Корбл, ты хоть знаешь французский? А то я как-то… В общем, совсем беда с ним, – почесал бугристую шею Кейчер и от внезапного ветра сжался в клубочек всем своим в меру грузным телом.

– Oui, mon cocher curieux1, – улыбчиво перебил Корбл с твёрдонемецким акцентом, однако так же и с податливым картавым произношением. После чего повозка и лошади вмиг пошатнулись от пронзительного смеха Кейсера. Его хриплый рослый голос всегда доставлял смеха больше, чем сами шутки или выражения, сказанные с долей иронии: