Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

Но это потом, позже, оборвала себя Настя. Не может быть, чтобы Юрчик задумал такое. Да и слишком сложно. Сначала принести пятьдесят тысяч, чтобы потом забрать сто? Почему б не убедить ее квартиру переписать?

Она обмерла.

А что, если его сейчас бьют? Метелят ногами со злости, что он не собрал нужную сумму? Он потому и шестьдесят тысяч взял, что их все равно не хватало. Залитое кровью лицо Юрчика на мгновение вспыхнуло у Насти в мозгу. Господи, что ж она сидит-то, идиотка! Спасать надо Юрчика!

Не замечая дрожи в пальцах, она прибавила звук и жадно уставилась на телевизионное изображение.

– Мы все еще с вами, дорогие телезрители, – бодро отрапортовал репортер, словно только и ждал Настиного внимания. – Это прямой эфир. Я – Сергей Шадурский. Мой оператор – Олег Мараков. Вот-вот, с минуты на минуту, как нас заверили, стартует операция по спасению оказавшихся на крыше людей. Спецтехника с подъемником на подходе. Кроме того, как вы видите, пожарным удалось пролить и крышу, и нижний этаж.

Камера показала пелену густого серого дыма, текущего поверх мансарды. Люди съежились на краю террасы. Зеленый плед был в подпалинах. Настя заметила, что одна из секций ограждения крыши отсутствует, видимо, провалилась вниз. Правая сторона здания ощутимо просела. Огонь вяло лез в окна.

Нет, поняла Настя, так все останутся живы. Даже старик в костюме. Но он-то как раз может и умереть. Ну-ка, гуще!

Она взмахнула руками, и огонь в телевизоре, словно уловив передаваемую энергию, вдруг выхлестнул в небо.

Ух! Внутри здания будто рванул баллон с газом. Рыжий огненный сгусток прорвался сквозь крышу. Поднялся крик, волной жара дохнуло с экрана, и струи воды из брандспойтов тут же скрестились над пламенем, дробя его, уменьшая, заставляя искать лазейки в брызгающем в стороны пару.

– Это для Юрчика, – прошептала Настя.

И потянула ладони вверх. Еще! Еще! Огонь повиновался этим жестам. Он прорывался через заслон воды, напирал на террасу, вопреки усилиям пожарных. Его влекло к людям, как любопытного, плотоядного зверя.

– Борьба с огнем еще не окончена, – тараторил репортер, – он словно получил подпитку, и мы с вами только что наблюдали, если можно так выразиться, впечатляющий камбэк. Студия, вы на связи?

– Да, – пришел ответ. – Вы в прямом эфире.

Оператор тем временем взял дом отдыха общим планом. Здание было похоже на получивший пробоину корабль, чудом держащийся на плаву. У двух берез, оказавшихся поблизости, от жара золотилась, обугливалась листва.

Вторая лестница наконец была установлена, и один из пожарных полез наверх. Снова разматывались шланги, подъехал кто-то на джипе, вокруг него собралась толпа. С кровли сорвался оцинкованный, черный от копоти лист.

– Не волнуйся, Юрчик, – проговорила Настя, – я все сделаю. Я же обещала.

Она качнула пальцами, и огонь в телевизоре послушно пополз по террасе.

Настя не думала, как так получается. Это было в порядке вещей, что пожар подчиняется ее желаниям. В конце концов, она лишь хочет спасти любимого человека. А любовь бывает способна на чудеса.

Ей вдруг подумалось, что это правильно, когда кому-то случается обрести удивительные способности. Они же даются не просто так, они обычно появляются как ответ на боль, на отчаяние, на яростный порыв. А Насте многого и не надо. Согнувшегося, угоревшего старика на крыше ей достаточно. У старика тоже может быть судьба.

Пожарный на лестнице добрался до последних ступенек и подхватил девочку, прижал к себе.

– Да, правильно, – кивнула ему Настя, – сначала – детей.

Часть мансарды провалилась под ее жестами. Пожарный, медленно спускаясь, укрыл девочку от шального языка пламени. Второй ждал у основания лестницы, готовясь принять ребенка. Рядом уже стояла «скорая».

– Итак, первый спасенный! – завопил репортер.

Пожарный, передав девочку своему коллеге, которая тут же вцепилась в него клещом, снова полез наверх.

– Да-да, – прошептала Настя, – пусть все спасутся, кроме старика.

Девочку унесли к «скорой». Оператор показал ее мельком, укутанную в одеяло, вытянувшую указательный пальчик к людям, оставшимся на крыше.

Вода боролась с огнем. Пламя то карабкалось диверсантом, то лезло нахрапом, жадно обгладывая дерево, металл и пластик. Весь асфальт был в лужах, в осколках стекла и в головешках.

Несколько пожарных попробовали растянуть брезент, но дом плюнул в них комом горящих тряпок.

– Это судьба! – крикнула в телевизор Настя.

В глазах у нее катался по полу Юрчик, его били сапогами, рыжеволосую, скорчившуюся тень бросало от одних равнодушных ног к другим, ухмыляющиеся силуэты нависали, трясли, требовали денег, обещали убить, размазать, раскрошить. Юрчик стонал, Юрчик неловко закрывался, шлепая разбитыми губами, Юрчик тискал в руке кроличью лапку, которая ничем не могла помочь. Всю его боль, все его ссадины, синяки, переломы, травмы внутренних органов Настя пропускала через себя. Потерпи, Юрчик! Держись! Я сейчас! Я только устрою пожар погуще.

Я добьюсь, чтобы хотя бы один…

Она осеклась. Нет. Нет! Она ни в коем случае не станет причиной, она просто… Как бы подтолкнет в нужную сторону. Глупо, ах, глупо думать, будто огонь подчиняется кому-то, сидящему по эту сторону экрана. Проспитесь! Вы в это верите? Тогда проспитесь еще раз! Она – не королева пожарищ. Ей важно только спасти Юрчика. А уж что там заворачивается в голове, какие крендельки, что чудится, с этим – к специалистам по профилю.

Пожарный тем временем принял из рук женщины мальчишку, поставил на ступеньки, закрыв собой, и показал оставшимся спускаться за ним по очереди. Остатки мансарды пролили, сбив пламя. Мальчик, спускаясь с пожарным, храбро перебирал руками и ногами.

– А вот и мальчик! – крикнул репортер.

Пора, подумала Настя, когда, трясясь всем телом, на лестницу забралась женщина. Руки ее взлетели птицами. Ну же! Отзываясь, вздыбилась, вскрылась крыша, и жаркий огненный язык, ввернувшись в прореху, лизнул террасу. Тонкий крик, казалось, просверлил комнату. Крик заглушили треск и гудение пламени. Оператор с камерой находились слишком далеко, чтобы уловить эти звуки, но Настя их несомненно слышала! Старик лег на площадку. Рука его свесилась. Мужчина сбросил вниз загоревшийся плед. Волосы его дымились, а голое тело и шорты испятнала копоть. Женщина на лестнице промахнулась полной ногой мимо ступеньки и едва не упала, судорожно взмахнув руками. Двое пожарных ринулись ее страховать. Остервенело работали насосы, и вода прибивала огонь книзу, пенными потоками срываясь с крыши.

С некоторым удивлением Настя заметила, что пожарные ставят вторую лестницу.

– Зачем? – возмутилась она. – Это нечестно!

По второй лестнице тут же стал спускаться мужчина в шортах. Женщину между тем приняли на земле, и она побрела, пошатываясь, в компании медсестры за ограду, мимо микроавтобуса «скорой» и пожарных машин. За стариком полез пожарник.

– Куда?

Настя притопнула ногой. Ее заколотило, затрясло от неожиданной злости. Где-то корчился, погибал Юрчик, обессиленно переворачивался на спину и безучастно сносил удары. А здесь поставили вторую лестницу!

Настя вскочила.

– Старик должен умереть!

Слова оглушили, зазвенели в ушах. Должен. Должен. Должен! Настя кинулась в ванную, чуть ли не в слепую повернула кран, подставила голову под рванувшую холодную струю.

Господи, что я делаю?

Я убиваю.

Настя вздрогнула от такой простой и жуткой мысли. Ради Юрчика я готова убить. Неужели я такая тварь?

Вода била в затылок, в шею, пузырилась, шипела, мочила блузку. Нет, так глупую голову никогда не отделить от тела. Но стоит ли использовать нечто более радикальное? Настя закрыла кран. Вода, стекая с волос, сначала звонко капала на бортик ванны, потом беззвучно – на коврик под ногами. Шипело в ушах эхо, будто на ненастроенном канале. Из зеркала смотрела на нее женщина с вытаращенными глазами и приоткрытым ртом, мокрая курица, прядь волос косой чертой протянулась от виска к крылу носа.

Мешком по темечку огретая.

– Что смотришь? – спросила она ее. – Убийцы никогда не видела?

Женщина отвернулась.

В телевизоре с крыши в каком-то чехле по двум лестницам стаскивали старика. Он вяло шевелил руками. Был, во всяком случае, жив. Огонь без присмотра притих, густой белесый дым плыл над зданием.

– Юрчик, прости! Я не могу! – простонала Настя.

Ее вдруг заколотило, будто в какой дробилке или в барабане, руки, ноги, голова затряслись, не останавливаясь. Стены прыгали. Вместе со стенами прыгал потолок. Ты – убийца! Дура! Гадина!

Десять старичков – р-рубль!

Юрчик, прости! Слезы брызнули из глаз. Что-то остро провернулось в груди, защемило. Я не могу. Мне страшно. Янка не захотела, и – смотри – к ней сразу муж пришел. Может и ты – сразу? Старичок-то живой. Не смогла на тебя разменять. Но вдруг это и есть – судьбоносное решение? Ты только вернись. Пожалуйста. Я же пропаду без тебя. Или нет, не возвращайся. Просто живи. Даже если обманул, ничего. Живи со своей лапкой. Или с кем там еще? С другой семьей.

Настя забралась на диван, который так и норовил вывернуться из-под ее коленей. В горле кипело отчаяние.

– Юрчик! – провыла Настя, в какой-то сумасшедшей надежде ожидая отклика.

Это же все не по-настоящему! Огонь подчиняется рукам! Порез вдруг возникает на мертвеце! Гематомы ниоткуда! Самим-то не смешно? Она просто хотела спасти любимого человека, и все. И все! Остальное – дурацкие совпадения. Игра разума. Самообман. Только, чтобы он возвращался. Только, чтобы был жив.

Ну, глупый он! Влипает во всякое. Судьба, понимаете? И моя судьба тоже.

Содрогаясь, Настя легла, пульт оказался под животом, и попытка его вытащить привела к тому, что телевизор от неосторожного движения погас, выключился. Радостные причитания репортера оборвались на полуслове.

– Наконец-то мы можем ска…

Ну и ладно, ладно. Настя, повернувшись, сбросила пульт на пол. Всех пожалела, никого не убила. Все довольны?

– Юрчик, – выдохнула она.

Ох, впору спиритический сеанс устраивать. Приди, явись, отзовись. Где-то под веками, в темноте, рыжеволосая фигура, повернув голову, смотрела в мир неподвижным глазом. Как с этим жить?

Стало холодно. Диван раскачивался, как лодка. Настя лежала неподвижно. В ее голове, несмотря на круговерть вокруг, где комната заворачивала стены, и волнами ходил пол, тихо-тихо бродили мысли. Ей казалось, что она больна и тоже, как Юрчик, вот-вот умрет. Ведь больше жить незачем. Больше… Господи!

Настя села.

Комнате словно дали пинка, и она, взбрыкнув, вернулась в прежнее состояние. Не плывет, не скачет, не теряет предметы мебели.

– Господи! – прошептала Настя. – У Юрчика же есть я.

Если она могла переносить синяки и порезы на других людей, то сможет, наверное, и на себя. Ах, голова садовая! Что бы раньше так? Дурочка же. Надо только сосредоточиться. Надо почувствовать связь.

Настя задержала дыхание. За окном потемнело, тени проступили в углах комнаты. Куда-то в горло, выше, отдавался стук сердца. Вот будет здорово, подумала она, если Юрчик вернется, целый, с чудесно пропавшими следами избиения, а она здесь – еле живая, побывавшая в роли тренировочной «груши».

Впрочем, стоит ли жалеть?

Настя выдохнула, вдохнула. Закрыла глаза. От Юрчика – ко мне. Ко мне. Пусть я. Это моя планида. Теперь-то точно.

Под веками рисовались точки и пятна. Зеленоватые. Фиолетовые. Они пугливо пытались выплыть за границы темноты. Потом кольнуло палец на левой руке. Что-то хрустнуло в спине и словно огнем прижгло под правой грудью.

Ох, Юрчик…

В голове вдруг там, где ухо, где тонкая кость виска, рвануло искристой, слепящей болью. Настя вскрикнула, закусила губу. Левое плечо занемело, по левой же щиколотке будто прошлись грубой наждачной бумагой, по ощущению одним длинным движением сдирая кожу до мяса. Из носа брызнула кровь.

Настя прижала ладонь к губам. Горячее, шустрое, потекло сквозь пальцы, оставляя соленый след на языке.

Юрчик!

Дыхание перехватило, и она захрипела, все дальше и дальше отклоняясь на спинку. Казалось, кто-то вздумал играть на ее горле, как на музыкальном инструменте, перебирая доступные лады. Музыкант, впрочем, попался никчемный. Настя выдыхала звуки, в которых не было ни мелодии, ни смысла – стоны, сипы, свист. Затем удар в челюсть свалил ее.

– Юр…

Настя выплюнула тягучую слюну на подушку. Потом болью взорвался правый бок, и она отключилась.

Жива.

Очнулась Настя глубоким вечером. Рывком. Долго смотрела в комнатную тьму, из которой смутно проступали стены, квадрат окна, пошевелилась, ожидая боли. Жива. А боли не было. Тогда она села, спустила ноги. Тело было удивительно послушным. Нигде не саднило, не кололо, не пульсировало. Настя потрогала челюсть – целая. Губы тоже. Опасливо коснулась носа – обычный, прямой, не сломанный.

Но как же?

Она включила свет, заголила бедра, руки, расстегнула блузку и не обнаружила на себе ни крови, ни ссадин, ни следов от ударов. Только на шее заметила покраснение, похожее на отпечаток пальца. Да на левой руке у локтя нашла пятнышко синяка.

– Почему? – выдавила Настя.

Съежившись, уткнув лицо в ладони, она зарыдала, как, наверное, не рыдала никогда в жизни. От обмана, от горькой обиды, от не случившегося чуда. Юрчик, Юрчик мой! Юрчик! Прости. Прости, пожалуйста! Не умею. Не могу. Не дается.

Прос…

Настя подняла голову. Показалось, будто коротко звякнул дверной звонок. С пол-минуты она прислушивалась, вытирая слезы, сдерживая дыхание. Было тихо. Тикали часы. Из кухни доносился стрекот холодильника, вздумавшего поддержать температурный режим. Раньше ему, конечно, не холодилось.

Тихо. Вот и слуховые галлюцинации. Настя уткнулась лбом в подушку. Если б это был Юрчик!

На этот раз звонок гремел дольше. Кто-то, прижимая палец к кнопке, теперь явно желал, чтобы его воспринимали серьезно, а не как галлюцинацию. Настя соскочила с дивана и, на ходу вытирая щеки, шагнула в прихожую.

– Кто? – спросила она, наклонившись к двери.

– Я.

Глухой, усталый голос. Юрчик!

Была б у Насти суперсила, дверь уже слетела б с петель. Ах, глупые пальцы, глупая защелка, глупые глаза, глупая радость, что мутит и мешает успокоиться дыханию и пальцам! Ноги, готовые пуститься в пляс, тоже глупые. Стойте, стойте, хватит!

– Юрчик! Сейчас я, сейчас!

Настя чуть не сломала ноготь, но защелка сдалась, и свет с лестничной площадки потек в квартиру.

– Юрчик.

Человек на пороге походил на мертвеца. Он был весь в земле, в липкой глине, голова его была грязна, и рыжина волос проглядывала едва-едва. Лицо бугрилось комьями, брови, нос, губы, скулы распухли. Его, видимо, били и хорошо били. Но человек умудрился разлепить рот в корявой улыбке.

– Вот и я.

На нем был жуткие, в промасленных пятнах штаны, на одной брючине разошедшиеся по шву до колена, и вытянутый, какой-то серо-буро-зелено-голубой свитер. В прореху на брючине виделась нога, фиолетовая и красная, опухшая, лоснящаяся. Руки были черные, правая кисть, пальцы кое-как замотаны, залеплены пластырем.

– Юрчик!

Настя не знала, плакать или смеяться.

– Да, это я, – проговорил Юрчик. – Собственной. Персоной.

Он шевельнул левой рукой, словно открывая себя для объятий, и Настя со слезами упала ему на грудь.

– Юрчик!

– Ти… ше… – выдохнул Юрчик. – Боль… но.

– Прости.

Настя принялась поцелуями покрывать его лицо, не обращая внимания ни на грязь, ни на солоноватый вкус, остающийся на губах. С волос Юрчика под ноги брызгала засохшая, отстающая глина.

– Живой.

– Ага.

Юрчик закашлял, согнулся, почти повис всей тяжестью тела на Насте. Они осторожно, мелкими шажками зашли в квартиру.

– Это ты, ты, – хрипел он, пока Настя стягивала с него свитер.

– Я? Да, это я. Я это я.

Юрчик морщился, неловко поворачивался. Ткань тянулась, ползла. Плюхнулся с головы целый глиняный шмат. На теле под свитером, казалось, не было живого места. Настя закусила губу.

Юрчик покачивался, пока она стягивала с него штаны.

– Нет, ты. Ты спасла.

– Почему я?

Юрчик стиснул пальцы на ее плече. Они встретились глазами.

– Я лапку где-то… посеял.

Прозвучало это, применительно к общей ситуации, так смешно, что Настя не выдержала и фыркнула.

– Что? – прохрипел Юрчик, приподнимая ногу и давая Насте вытащить штанину.

– Меня чуть не убили, а еще я лапку потерял, – сказала она.

Юрчик хрюкнул.

– Не смеши.

– Нисколько не смешно.

Юрчик хрюкнул снова.

– Мне чер… товски боль… но…

– Я в курсе, – сказала Настя, – обопрись на меня.

Она повела охающего Юрчика в ванную, и когда у кого-то из них раздался щелчок в колене, не смогла определить, у кого.

Остров

1

«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор…»

Господи…

Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» – жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.

Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого – не жалко.

Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…

Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

– «Байки и анекдоты» есть?

Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

Жует. Почему они все жуют?

Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…

– Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…

Лаголев очнулся.

– Э-э, да… Вам какой номер?

– Последний. И предпоследний.

Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

– Двенадцать рублей.

– Подорожал что ли?

Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

– С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.

– Охрененно!

Парень закопался в штанах.

На лоток упала скомканная «десятка». Затем – двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

– Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

– Нету, – сказал Лаголев.

От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

«Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…

– Сынок.

Старуха и не подумала убраться.

На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

Худенькая, словно усохшая.

Глаза слезятся. Морщины вокруг рта – будто те же стежки.

– На хлебушек, сынок.

Сколько было той слабости?

Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

Что сделалось с Лаголевым – бог его знает.

То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.

Ушла.

Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.

Но потом отрезвел.

Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.

Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.

Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.

– «Комсомолку», пожалуйста.

– Сейчас.

Пришлось отложить питье.

Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.

Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.

Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула…

А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?

Я ей кто?

Сушило горло. Нервы, нервы.

Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.

Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.

– «Гороскопы» можно?

Пожалуйста.

– Вот календарик этот, с собачкой…

Угум.

– Ах, это старый номер! А поновее?

Сейчас посмотрим.

– Ну, давайте, ну, быстрее же!

Стараемся.

– Телепрограмму, пожалуйста…

– И мне.

– Вчерашний «Спорт» есть?

Отчего ж нет?

Лаголев метался от газет к журналам, от журналов – к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего…

В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой – «Экспресс» подаю, другой – «Шанс», третьей – мелочь проверяю, правильно ли, пятой – убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.

То есть, какой там купальник – ниточки одни.

А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.

Потом поток спал, превратился в струйку.

Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.

К девяти распогодилось.

Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» – «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.

Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?

Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.

А где здесь жизнь?

Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег – только на продукты.

И Ната с утра уже…

Самому впору за топор. Метр, два, десять – Лаголев настиг ее…

Холодок скользнул меж лопаток.

Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был…

К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.

– Выручка?

Лаголев засуетился.

– Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа – не твое.

– А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?

Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.

– Ну?

– Шестьсот девяносто шесть.