Архив

Наконец менты подвели того самого паренька, что наблюдал за всеми присутствующими немного издалека, спрятавшись за деревом, а теперь морщился, пока товарищ старший сержант, гордый собой, заламывал ему скованные наручниками руки.

– А этот?

Женщина оглянулась.

– Я его в первый раз вижу. Ты… Ты знал мою дочь?..

Парень посмотрел ей в глаза, и это было ошибкой. Большой ошибкой. В переносицу надо смотреть, в переносицу. Мог бы тогда отмазаться, сочинить историю про «да я мимо проходил и тут такооое, друзьям бы похвастался в курилке, тут же даже этот, из Управления», но нет.

Пацан знал девушку. Дрочащий ли на нее ночами однокурсник-ботаник, бывший одноклассник, оставшийся навсегда во френдзоне и преследующий ее, пикапер какой-нибудь недоношенный, что еще одни рога сынку министра поставил, помимо тех, что от рождения по наследству – это мы потом разберемся, в Управлении. А в Управление, судя по горечи в его напряженных скулах, он сегодня поедет. И уедет оттуда – не сегодня.

– Да. – Дрожащий, ломающийся голосок самому себе подписал приговор. Теперь будет на кого свалить убийство. Хотел, не хотел – насрать. Знал же, довел же? Да если и не довел, поди докажи: наблюдал же потом! Маньяк какой-нибудь, вот мы его на зону-то и отправим, кастрировав предварительно. Уж чего-чего, а лепить дела в Управлении умеют и постоянно практикуют. Да и не только в нем – на этом держится весь этот прогнивший режим.

– Откуда? Да разогните вы его! Этих вон, – Антон кивнул на маргиналов в беседке, – лучше в чувства приведите, а потом сюда.

Товарищ старший сержант хотел было огрызнуться, но приоритеты по должностям расставил быстро – хоть что-то еще соображает. Зло сверкнул поросячьими глазками, отпустил заломанное предплечье паренька, на каблуках развернулся, хотел было поправить фуражку, но рука наткнулась на засаленную пролысину. За пять минут умудрился проебать деталь униформы и забыть об этом – рекорд, не иначе.

Парень, поморщившись, разогнулся. Антон достал из портфеля второй протокол.

– Фамилия-имя-отчество?

– Александр Денисович Шестаков – И не зарифмуешь сходу.

– Дата, место рождения?

– Москва, 19 мая 2005. – Кофе выветрился, и Антон чуть было не начал впихивать «Москву» в шесть квадратиков даты рождения, разделенных точками.

– 18, значит, есть. Почему не в армии?

– Квота. – Антон кивнул, знал он этих «квотников». Если не дети «своих», то хиленькие ботаники, которых пускать в расход было расточительством – пусть лучше сидят, науку грызут, глядишь, ракету какую новую изобретут, похлеще «Пепла», и покончат с этой войной. Впрочем, этот парень был далеко не худым, даже наоборот – упитанным, но в меру.

– Ну, закончилась твоя квота, можешь не сомневаться. Знал жертву?

Недолгое молчание.

– Жертву знал, я спрашиваю?

– Да, знал…

– Откуда?

– Мы на одном потоке в универе учимся, а познакомились – вчера…

– Вчера познакомились и уже преследуем? Понятно… – Антон сделал вид, что что-то записывает.

– Я не преследовал! Я ее домой вечером проводил!

– Угу, проводил, значит, в квартиру. То есть ты был с ней в момент преступления.

– Что?.. Что?!. Да вы совсем… – Ну, давай, скажи, что именно мы «совсем». Молодой полицейский, который был на голову ниже парня, легонько ткнул его в ребра. Резиновая палка у него ведь, так что имеет право.

– Да или нет?

– Не было никакого преступления! Я ее до подъезда довел и попрощался, мы договорились завтра встретиться! Я даже не заходил в подъезд!

– И?..

– Че «и»?!. Время 3 часа ночи, метро не работает, на такси денег нет, я и присел на лавочку,.. переварить.

– Переварить убийство?

– Да какое, блядь, убийство?! – Теперь ему прилетела затрещина. Скорой плевать, сотрудник похоронного бюро ковырял скол на крыле своей машины, цокая, у матери закончились слезы, слова и мысли. Все здесь, но никто ничего не видел. Выдрессировали.

– Отвечай на вопрос.

– Я ее довел до подъезда и задержался минут на 20, на соседнюю скамейку присел, у меня те бомжи даже сигарет попросили, спросите их. – «Сомнительные свидетели, но допустим». – А потом… Потом…

– Что потом?

– Она прыгнула.

– То есть ты видел, как она прыгнула?

– Але, полчетвертого ночи. Я ни черта не видел, я услышал звук… Ну звук такой, неприятный…

Антон кивнул. Он понимал, о чем речь. Звук ломающихся костей сидит у нас в ДНК, где-то в животных инстинктах, и даже если ни разу не слышал – узнаешь и побежишь прочь, но не этот парень. Не так что-то в его голове. Но ничего, колония и принудительные работы исправят.

– Дальше?

– Я подошел к подъезду, и она… там… лежит там, не шевелится. Я ее не трогал.

– В 112 ты позвонил?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю. Прохожий.

Стажер на этот раз не разглядел на лице Антона повод опять стукнуть Сашу куда-нибудь, а Антон задумался. На правду особо не похоже, но и не врет вроде. Не так что-то, совсем не так, даже без учета тела молодой девушки, из-за которой они все здесь собрались. И мать молчала почему-то. Он все косился во время допроса на нее, ждал, пока сорвется, но она оставалась спокойна. Ни истерик, ни обвинений, ничего. Видать, все выплакала уже, перешла от стадии «отрицание» к стадии «принятие». Или затаилась, чтобы разорваться потом.

Запыхавшийся старший сержант вел к их странной тусовке бомжа. В ноздри ударил запах немытого тела и чего-то среднего между потом, гнилью и дерьмом. Странный запах, приторный, но узнаваемый и отвратный. И чем-то манящий в то же время…

Антон поморщился, а бомж заплетающимся языком что-то лепетал:

– Уважаемый, ну зачем же так, – «Иди, блядь» на раскрасневшимся лице сержанта, – ну мы же с коллегами культурно отдыхали и не мешали никому, ну зачем же будить и тащить куда-то, может, лучше, сигареткой угостите?..

Запах стал невыносим, Антон был готов окатить полупереваренным кофе ботинки всех присутствующих. Он прикрыл рукавом нос и гнусаво сразу спросил маргинала, без этих прелюдий фамилия-имя-отчество-дата-место-рождения:

– Парня узнаешь?

– Паааарня… Ах, этого, что ль? Да, сигаретки бедному бродяге пожалел, жадина. – Бомжара шатался бы, если б не железная хватка сержанта, и показал язык парню, весь в странных волдырях и зеленоватом болезненном налете до самого кончика.

– Ладно… Слыш, сержант, вы его это… Сами обработайте? – Вот как-то так Антон наживал себе врагов даже среди, казалось бы, коллег.

Сержант развернулся и повел бомжа обратно: все лучше, чем сажать в машину, чтобы та провоняла недели на три. Тем более с лавочки тот никуда не денется в таком состоянии.

– Вернемся к тебе, так зачем прятался, почему сразу не представился сотрудникам полиции? Чувство вины?

– Да какой вины, – болезненный удар по ребрам, – да что за хуйня вообще происходит, я хочу видеть ваше удостоверение!.. – Не выдержал.

– Повтори?..

– Я хочу видеть ваше удостоверение.

«А вот это ты зря…» – Антон кивнул младшему сержанту:

– Забирайте его.

– Удостоверение!.. – Саше заломили руки и повели к бобику, а он продолжал то орать, то скулить сквозь боль. Ничего, посидит пару суток в обезьяннике, про удостоверения забудет, вообще любые. Ткнуть бы ему тоже этой могущественной ксивой, только чего доброго, обоссытся прям на месте. Зачем же дворников расстраивать? Им и так после сегодня работы будет…

Антон повернулся к матери, которая отказывалась понимать и воспринимать ту сцену, что тут разыгралась. Всю эту грязь не замечаешь, пока в ней не окажешься.

– Вероника Петровна, пройдемте в квартиру? Мне нужно осмотреть место преступления.

Женщина пробряцала ключами, с нудным гудком отперлась домофонная дверь, за ней они хлобыстнули старой, деревянной, окрашенной в десять слоев выцветающей за год мутно-зеленой краски («другой вообще в этой стране не осталось?») и попали в обшарпанный, но прибранный подъезд. Налево шла пологая лестница с полозьями для колясок и инвалидов к рядам почтовых ящиков, справа за оштукатуренной стеной и пластиковым окном мирно спала в своем кресле консьержка, укутавшись в шерстяной платок и похрапывая под аккомпанемент телевизора. В углу под потолком свисали провода, но самой камеры наблюдения не было.

– Вероника Петровна, у вас есть с собой фото вашей дочери? В телефоне, может быть?

– А? Что?.. – Мать до сих пор не пришла в себя, да и вряд ли когда-нибудь уже придет. Ей тоже тащить дочерин крест до конца своих дней, сокрушаясь, что не доглядела, не спасла. Всегда так.

– Фото, дочери?

– А… Да, да, есть. – Она пошуршала по карманам, достала древний, безымянный китайский смартфон с треснувшим по диагонали передней панели стеклом. Дрожащими пальцами потыкала в экран и открыла фотографию дочери. Девочка улыбалась в объектив, держа на руках серенькую белку, которая грызла орешек. Фото было сделано где-то в парке, но давно, года три назад минимум – слишком юные, не оформившиеся черты лица.

– Можно?.. – Антон протянул руки к смартфону, но вырывать его не стал.

– Да, конечно…

Он постучал в окошко, которое отозвалось противным пластиковым, мягким шумом, а не стеклянным треском. Даже стекло заменили на ширпотребную пластмассу. Казалось бы, что может быть проще: кварцевый песок, которого в этом прожженном глобальным потеплением мире миллиарды тонн, да пара примесей? Но нет, даже это древнейшее вещество мы заменим на пластмассу. Все искусственное, ненатуральное, ненужное, пустое. Вот и люди такими же становятся.

Бабушка-консьержка продолжала посапывать. Вот с ней Антон, в отличие от матери, мог не церемониться. Не отозвалась с первого, аккуратного раза, отзовется со второго: он загрохотал в окно тыльной стороной ладони так, что пластстекло мелко завибрировало, а Вероника Петровна подпрыгнула и даже хотела было остановить Антона (пусть спит старушка), но не решилась.

Старушка проснулась.

Выморгала сон, покряхтела беззвучно, проворчала что-то себе под нос, тяжко и медленно поднялась, поправила платок, прохромала до оконца, отворила его и загорланила:

– Тебе чего, сволочь, в такую рань надо!.. Ой, здрасьте, Вероника Петровна… Вы чего с собой водите тут всяких?.. Если б не Вы, то в милицию на этого козла сразу б позвонила…

Антон уже даже не мечтал о рубле за тяжкий вздох, закаченные глаза и развернутую ксиву в лицо очередному человеку. «Пусть они просто исчезнут, все…»

– Ой… Ой!.. Извините…

Рука с корочкой уползла обратно в карман брюк, ее сменил экран телефон, тыкающий в морду бабуське:

– Вы знаете этого человека?

– Да, знаю, это ж Лизочка, дочка Вероники Петровны, а что случилось?..

– А Вы ничего не видели? – Ответ уже был известен, только Антон не мог не спросить. Протокол. Правила. Законы.

– Нет, не видела, я тут это… Я не сплю, не надо тут!..

– Камеры есть? В подъезде, снаружи, на этажах, домофонная?..

– Да что случилось-то? Зачем вам они?

– Камеры, я спрашиваю, есть?

– Да нет камер твоих, ирод, нет! Все давно разворовали или просто сломались.

– Понятно. До свидания.

Антон вернул телефон женщине, они поднялись по лестнице и уставились в сомкнутые створки лифта, тыкнув на шероховатую полупрозрачную кнопку вызова, которая загорелась желтым.

– Господи Боже мой, Вероника Петровна, случилось чего? Лизочка в порядке? Что случилось-то?.. – Верещала, высунувшись из окна консьержка.

Лифт, на счастье, приехал быстро, и они вошли в кабину: металлическую клетку, размером метр на два, обитую ДСП под дерево, но то было лет сорок назад. Первоначальные текстуры давно скрыли за собой говно-граффити местных имбецилов, рекламные брошюрки интернет-услуг («Аж 2 гигабайта зарубежной квоты всего за тысячу рублей!»), строителей-ремонтников и служб доставки пиццы и пирогов; да выцарапанные очень важные надписи: «Аня дура», «Антон-гондон» («хех…»), «Лиза-разноглазка» (а вот это уже интереснее. Даже второе слово написали правильно). Антон (гон…) вдавил в матовую металлическую панель нужный им, верхний этаж, кнопка которого сожжена зажигалкой. Двери быстро, даже слишком, закрылись, и они взмыли вверх, в последний миг расслышав, как консьержка выходит из своей комнатушки, шаркает тапками по битому кафелю и причитает что-то.

– Вот это кто написал, не знаете? – Антон указал на «разноглазку», мать покосилась на надпись, а потом, как на идиота, на него, и ему стало неловко. Действительно: надписи лет… много ей лет. Ее сначала долго и старательно царапал ключом какой-то обиженный школьник, потом в старших классах он ее поджег и прокрасил несмываемым маркером, чтоб наверняка. Чтоб показать всем, какой он долбоеб, а то вдруг кто не догадывался. Жалко, подпись не оставил.

– Извините… Я все должен проверить, вы же понимаете…

Дальше наверх они ехали молча. Лифт еле тащился, и Антон успел ознакомиться со всем меню компании «Восток-Пицца» («доставка за 60 минут!») под недовольное, громкое урчание желудка. Заказать бы, еще когда только приехал, но не жрать же пиццу рядом с накрытым простынкой трупом молодой девушки.

Лифт резко остановился, немного поравнялся с дверным проемом, не попав в него с первого раза, помигал лампой освещения, и несмазанная дверь со скрипом уползла в сторону, показав оштукатуреную стену, окрашенную в бледно-зеленый («Да сколько ж можно…») и с цифрами «14» прямо перед взглядом, которую поутру всегда все игнорируют, выбираются из лифта, оглядываются, ощущают сбой в программе поведения, а потом забираются обратно вместе с соседом с другого этажа ехать дальше вниз, поближе к осточертевшей работе.

Они прошли мимо второго лифта и мусоропровода, сквозь отпертую дверь в общий коридор: вечно ее какой-нибудь дебил-сосед, уже с этого этажа, не закрывает после того, как выходит покурить на общий балкон, и перед тем, как начинает бесконечно сверлить перфоратором, и замешкались перед обитой коричневым кожзамом и простроченной ромбами дверью в квартиру. Женщина дрожащими пальцами, молчаливо роняя слезы, пыталась попасть в лунку ключом. Таким же, как у школьника, позорившего ее дочь в лифте. Навсегда ушедшую дочь.

– У кого еще есть ключи от вашей квартиры? Дверь захлопывается?

– Ключи только у меня и у Лизочки… были. У нас же нет больше никого, я же говорила… Вот и держимся… Держались друг за дружку… – Вероника Петровна упорно поправляла себя, зачем-то старалась говорить о дочери в прошедшем времени. А запирается – да, вечно я мусор шла выбрасывать и ключи забывала.

– И как же обратно попадали?

– Ну, коль Лизочка была дома – так и попадала. А нет – дожидалась ее из школы или университета.

«Странная женщина…»

Прохладный сквозняк вышиб дверь и прервал их диалог.

Вероника Петровна вошла первой, на автомате скинула обувь и привычно-машинально повесила куртку, развернулась к Антону, чуть улыбаясь, по-хозяйски:

– Проходите.

Как будто без приглашения он бы не прошел. Не нужно ему приглашение, как неугомонному псу режима. Но как человеку – нужно.

Он вошел в легкий сумрак, тоже скинул кроссовки, отказался от гостевых тапок, которые женщина попыталась дрожащими руками вытащить из тумбочки, прошел чуть вглубь и разглядывал типичную прихожую: тумбочка с обувью, разбросанные по полу сапоги, туфли и балетки, крючки для верхней одежды, торчащие из стены, некоторые отломанные и погнутые. На них – затасканные пальто и старые, поеденные молью шубы. Облезлые, отваливающиеся клочьями, иссохшиеся бумажные обои, поклеенные еще в прошлом веке, какие-то мелочи валяются на тумбочке: ключи, скидочные и подарочные карты, цилиндры зонтиков, платки из синтетики. В углу нагромождение обувных коробок, которые зачем-то надо хранить – а вдруг понадобятся. Обувь в них убрать, отнести обратно в магазин вместе с чеком и начать ругаться, требуя то администратора, то возврат, или сложить свои пожитки да срочно эвакуироваться куда-нибудь за Урал, когда война до самой Москвы докатится.

И зеркало над низкой тумбочкой почти во весь рост. Он наткнулся на него, увидел в нем свое отражение и не узнал поначалу. Взгляд заскользил по тощей фигуре, одетой в форменные брюки, китель, из-под которого торчала незаправленная рубашка, но не галстук («опять забыл…»), и остановился на лице. Небритом лице с грустными, полупустыми, уставшими глазами и синяками под ними, острыми выпирающими скулами и продолговатыми горизонтальными морщинами на лбу. Короткие сальные волосы с проседями торчали во все стороны. Будто он не на себя смотрел, но на кого-то другого. На миг замешкался, в очередной раз вопрошая «кто я?», ожидая ответ из отражения, но оно все повторяло едва заметные движения Антона, никак не реагируя на его мысли. Лучше б, как в фильмах ужасов, задвигалось по своему разумению и просипело что-нибудь в духе «тебе осталось семь дней». Хоть какое-то было бы облегчение.

– Комната Вашей дочери?.. – К замершей женщине обратился Антон, и та вздрогнула, всплывая из пучины своих мыслей в реальность.

– Да… Да, сюда…

Женщина прошла куда-то вглубь квартиры и Антон, мельком взглянув на рамки с фотографиями под зеркалом, последовал за ней. Она подошла к закрытой двери, взялась за ручку, замешкалась, но нашла в себе силы, последние, похоже, повернуть ее и распахнуть дверь с протяжным заунывным скрипом. В Антона дыхнуло свежим воздухом и приступом дежа вю.

Заправленная, но чуть помятая кровать, россыпь плюшевых игрушек у изголовья, огромный шкаф, легкий бардак на письменном столе, мягкой желтизной мигающий светодиод на боковой грани выключенного ноутбука – это все мелочи. Что действительно взорвалось в его мозгу, так это скрип двери, широченный подоконник во всю стену, хаотично расставленные по его краям книги и фоторамки. Распахнутое навстречу пока еще мирному небу окно довершило этот психический феномен.

Он здесь уже был, в своем недавнем сне, и теперь пытался пересилить это ощущение двойственности.

«Нет, ну нет, ну совсем нет, ну ты что, совсем дурак? Ты что-то видел во сне, а теперь увидел наяву что-то похожее, что ж теперь, в какую-нибудь сраную мистику подаваться? Просто увидел что-то, похожее на сон, и вот застыл как идиот, выискивая тут сверхъестественное, а его тут совсем нет. Ну же, очнись, долбоеб…»

– Извините… – Теперь его, застывшего во флешбэке идиота, окликивала женщина, а не наоборот, как у подъезда и простынки.

– А… Да?..

– Вы в порядке? – Странный вопрос от матери, которая только что потеряла дочь. «Да, у меня, в отличие от Вас, все круто, классно, просто замечательно! Я же могу пойти в ближайший продуктовый, купить бутылку водки и пить на радостях, а не поминая, как Вы. Только оба закусывали бы черствым хлебом.»

– Да, все хорошо.

Лиза прыгнула отсюда, только предварительно оставила записку. Этот вот сложенный клочок бумаги на кровати, написанный не с первого раза, судя по скомканным листам, разбросанным по полу. Она не знала, что писать, как объясниться, что упомянуть на прощание. Тем лучше, тем удобнее. Ее слова – будут искренними, каких бы проблем Антону это ни сулило.

И пока писала свои записки, в тех, выкинутых, она оставила упоминания и намеки на того, кто виноват, зачеркивая очередные рвущиеся из груди слова, сама того не понимая. Так что их тоже нужно будет собрать, забрать и тщательно изучить, чтобы отправить того подонка очень надолго и в то место, откуда он если и вернется когда-нибудь, то уже не человеком.

Он присел на кровать («не скрипит, ножки не расшатались»), взял в руки листок, развернул его, пробежался глазами по строкам, адресованным не ему. Мать оставалась неподвижной, уставилась куда-то в распахнутое окно пустыми глазницами. Антон достал телефон, потыкался в папки и иконки приложений, нашел нужное, сфотографировал записку, но не отбросил ее в сторону или передал матери, но пока оставил себе, аккуратно сложил по линиям сгибов и спрятал в карман. Встал, дошел до стола (мать все так же смотрела вдаль, едва дыша: дыхнет, всхлипнет и зарыдает), взял первую попавшуюся тетрадь (какие-то лекции), открыл на случайной странице, сфотографировал.

Приложение напряглось, выискивая аналогии между почерками: завитушки буквы «а» или характерные буквы «д», насколько округлой была буква «о» и как вообще соединялась с соседними, и десятки других мелочей, на глаз малозаметных, но знающим людям и вот этому приложению говорящих о многом.

Телефон ощутимо нагрелся, соображая. Повращал десяток секунд ползунком загрузки и выдал однозначный вердикт: и записку, и абзац из тетради написал один и тот же человек. Оставалось подтвердить это у матери. Антон взял тетрадку и показал женщине:

– Вероника Петровна, вы узнаете почерк вашей дочери? – Она подняла опущенные руки и нежно коснулась обложки, переняла тетрадь, всмотрелась, вчиталась отрешенно, будто не узнавая:

– Да, это ее почерк. Ох, сколько я с ним намучалась, сколько ж мы прописей исписали в младших классах…

– Хорошо, спасибо. – Антон отвернулся. Сокрушение и торжество отпечатались на его лице. Теперь он не отвертится, как бы ни хотел (а он не хотел и не собирался), теперь это действительно его дело. Дело. Он не передаст его кому-то другому в отделе, ведь именно он специализируется по таким… Особенным.

– А что там?

Антон обернулся.

– Где?

– Ну, в листке. Она оставила записку, да?

Антон остекленело уставился в ее лицо. «Переносица, переносица, смотреть в переносицу…»

– Вам необязательно знать…

– Я хочу знать! Я хочу знать! Это записка, да? Дайте сюда!

Она, вмиг озверев, набросилась на него, скребла ногтями по ключицам сквозь грубую плотную ткань кителя, даже не пытаясь добраться до кармана с запиской, сжимала кулаки и легонько била в грудь, не выбивая дух, но рыдая и с каждым ударом теряя силу, злость и смысл жизни. Сорвалась и падала в бездну. И в ее возрасте, по опыту Антона, из этой пропасти уже не выкарабкаться.

– Дайте сюда! Дайте!

Антон не сопротивлялся. Он, наоборот, крепче ее сжимал за плечи и вдавливал в себя, пока сослуживцы не видят. Вероника, рыдая, долбила его, что было сил, но и те оставшиеся быстро иссякли. Всего миг прошел, и она успокоилась под его натиском, просто уткнулась в него и сокрушительно рыдала, будто в последний раз, будто сейчас выплачет все слезы, отбросит его в сторону и тоже шагнет в порывы ветра.

«Так, окно надо бы закрыть.»

«Дочка, Лизочка, доченька моя…» – она все рыдала и рыдала, а Антон чуть поглаживал ее по спине, приговаривая «ну, ну, ничего, это ничего», хотя это было очень даже «чего», и «ничем» никогда бы не стало. Всегда оставалось бы «чем», для нее утратой и для него, неугомонного, вечно докапывающегося до истины, очередной нарывающей занозой в заднице, что аж сидеть больно. И в этот раз докопается, и накажет, и те заплатят… Заплатят, все заплатят в этом гребаном супермаркете жизни, где Антон – охранник на выходе. Касса-то – тоже на выходе. «На выходе касса, твари, и вы за все заплатите, за все…»

Всхлипывания прекратились, осталось только шумное неровное дыхание, но и то растягивалось в какой-то слишком замедленный ритм. Тело обмякло, и Антон уже не столько прижимал ее к себе, сколько поддерживал в вертикальном положении.

– Вероника Петровна?

Она не ответила, но тело продолжало наливаться тяжестью, пока, наконец, ее ноги не подкосились, и она не повисла на Антоне.

– Вероника Петровна?

Он аккуратно развернулся к кровати и уложил ее. Ее голова безвольно откинулась, рот немного приоткрылся, и из него вышел последний выстраданный выдох. Антон слегка испугался, но пощупал пульс на шее – медленный, но есть. Ее психика не выдержала давления обстоятельств и реальности, отключилась, ушла в перезагрузку. Надолго ли – пока непонятно. Главное, чтобы это не закончилось каким-нибудь инфарктом или сердечным приступом – еще один рапорт придется писать.

Антон приподнял ее веко. Зрачок не двигался и не реагировал на свет. Черт его знает. Его же учили чему-то в академии первые несколько месяцев службы рядовым: как оказывать неотложную помощь, перевязки там всякие, жгуты и шины, как определять инсульты, удары током, сердечные приступы, как правильно светить фонариком в зрачки, считать пульс, проверять дыхание, бить в грудь и целовать взасос. Но, во-первых, то было пятнадцать лет назад, а во-вторых, давайте будем честными, в первую очередь по отношению к самим себе: кто в прыщавом юношестве будет слушать эту белиберду старого, маразматичного, отошедшего от практики врача, подрабатывающего на пенсии преподавателем, когда окна лектория выходят прямо на женское общежитие?

Дышит – и ладно.

Антон оставил женщину в покое, достал из кармана листок и снова перечитал последние, местами размытые слезами строчки девушки, решившей, будто бы жизнь ее достаточно дерьмова, чтобы покончить с ней. Ей бы в один из тех разрушенных южных городов, побыть в шкуре беженцев, что бессильно смотрели, как снаряды падают на их дома, крошат бетонные перекрытия, складывают многоэтажки, как карточные домики, и остатки их прежних жизней дотлевают, коптя некогда мирное небо.