Слушай песню ветра. Пинбол 1973

Так порвалась последняя ниточка от нее ко мне.

Я вернулся домой, открыл банку пива и стал слушать «Девушек Калифорнии».

18

Зазвонил телефон.

Я полудремал в плетеном кресле с раскрытой книгой. Только что прошел короткий ливень – деревья в саду вымокли. После дождя задул сырой, пахнущий морем южный ветер. Задрожали листья растений в горшках на веранде, а следом задрожали шторы.

– Алло, – прозвучал женский голос. Будто кто-то ставил хрупкий стакан на кособокий стол. – Помнишь меня?

Я изобразил легкое раздумье.

– Как пластинки? Продаются?

– Да не очень… Кризис… Пластинки никто не слушает.

– Ага.

Она побарабанила ногтями по трубке.

– Пока нашла твой телефон, чуть с ума не сошла.

– Да?..

– В «Джейз-баре» спросила. А бармен спросил у твоего друга. Высокий такой и странный немножко. Мольера читал.

– Понятно.

Молчание.

– Все спрашивали, куда ты делся. Неделю не приходишь, так они уже думают: может, заболел?

– Даже не знал, что меня так любят…

– Ты на меня сердишься?

– Почему?

– Я тебе гадостей наговорила. Хотела извиниться.

– Насчет меня не беспокойся. Но если тебя это так волнует, то не покормить ли нам в парке голубей?

Она вздохнула, и я услышал, как щелкнула зажигалка. На заднем плане пел Боб Дилан – «Нэшвилльский горизонт». Наверное, звонит из магазина.

– Да дело вообще не в тебе. Просто я не должна была так говорить, – торопливо сказала она.

– А ты к себе строга.

– Ну, стараюсь, по крайней мере.

Она помолчала.

– Сегодня мы можем встретиться?

– Давай.

– «Джейз-бар», восемь вечера.

– Хорошо.

– Я просто… попала в переплет.

– Понимаю.

– Спасибо.

Она повесила трубку.

19

Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.

Еще молодой, но раньше был моложе. Если не нравится, можно дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши «Эмпайр-Стейт-Билдинг».

В одном старом кино про Великую Депрессию я слышал такую шутку:

«Когда я прохожу под Эмпайр-Стейт-Билдинг, всегда открываю зонтик. Люди сверху так и сыпятся».

Мне двадцать один, и помирать я пока не собираюсь. Спать же мне доводилось с тремя девчонками.

Первая училась со мной в одном классе. Нам было по семнадцать лет, и мы решили, что любим друг друга. Ближе к вечеру забирались поглубже в лес; она сбрасывала коричневые туфли, белые носки, светло-зеленое платье и странные трусы, явно не по размеру. Потом, чуть поколебавшись, – часы. И мы обнимались на воскресном номере «Асахи Симбун».

Через какую-то пару месяцев после окончания школы мы вдруг расстались. Причину забыл – такая была причина, что и не вспомнишь. С тех пор не встречался с ней ни разу. Иногда вспоминаю, когда не спится, – и все.

Вторая девчонка хипповала. Шестнадцатилетняя, без гроша в кармане, без крыши над головой и к тому же плоскогрудая – глаза при этом у нее были умными и красивыми. Я встретил ее у станции метро «Синдзюку», когда там бурлила мощная демонстрация, парализовавшая все движение вокруг.

– Будешь тут торчать, полиция заберет, – сказал я ей. Она сидела на корточках между стойками перекрытого турникета и читала спортивную газету, выуженную из мусорного ящика.

– Пусть забирают, – сказала она. – Там кормят.

– Ну ты даешь!

– Привыкла.

Я закурил и угостил сигаретой ее. От слезоточивого газа щипало в глазах.

– Ты ела сегодня?

– Утром…

– Слушай, я тебя накормлю. Пошли к выходу.

– Чего это ты будешь меня кормить?

– Ну… – Я не знал, что ответить, но выволок ее из турникета и повел по перекрытой улице в сторону Мэдзиро.

Эта до крайности неразговорчивая девица жила в моей квартире с неделю. Каждый день просыпалась к обеду, что-то ела, курила, листала книжки, пялилась в телевизор, а иногда без видимой охоты занималась со мной сексом. Все, что у нее было, – лишь белая холщовая сумка, а в ней плотная ветровка, две майки, джинсы, три пары грязных трусов и коробка тампонов.

– Ты откуда? – спросил я ее как-то раз.

– Да ты не знаешь, – только и ответила она.

В один прекрасный день я вернулся из магазина с мешком продуктов, а ее и след простыл. И ее белой сумки тоже. И еще кое-чего. На столе лежала горстка мелочи, пачка сигарет и моя свежевыстиранная футболка. А еще записка, нацарапанная на клочке бумаги. Из одного слова: «противный». Боюсь, про меня.

С третьей своей подружкой, студенткой французского отделения, я познакомился в университетской библиотеке. На весенних каникулах следующего года она повесилась в чахлой рощице у теннисного корта. Труп обнаружили лишь к началу следующего семестра, а до того он целых две недели болтался на ветру Теперь, когда темнеет, к рощице никто не подходит.

20

Она сидела в неловкой позе за стойкой «Джейз-бара» и болтала соломинкой в стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.

– Уже думала, не придешь, – облегченно вздохнула она, когда я сел рядом.

– Я ведь обещал. Просто дела задержали.

– Какие дела?

– Обувь. Я чистил обувь.

– Вот эту, что ли? – Она подозрительно покосилась на мои кеды.

– Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить отцу ботинки.

– Почему?

– Ну… Ботинки – это ведь некий символ. Представь: отец, как приговоренный, каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью иду пить пиво.

– Хорошая традиция…

– Да?

– Ну конечно! Отца ведь надо уважать.

– Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.

Она прыснула.

– У тебя замечательная семья.

– Да уж… Если забыть про деньги, то такая замечательная, что хоть плачь.

Она все возила соломинкой по дну стакана.

– Ну, моя-то семья была еще беднее.

– Откуда ты знаешь, кто беднее?

– По запаху. Богатый чует богатого, а бедный – бедного.

Джей принес бутылку пива, и я налил себе.

– Где твои родители живут?

– Не хочу говорить.

– Почему?

– Приличные люди не любят рассказывать другим, что у них дома творится.

– А ты – приличный человек?

Она думала секунд пятнадцать.

– Хотелось бы стать. Если серьезно. А кому не хотелось бы?

– Нет, ты все-таки расскажи.

– Зачем?

– Во-первых, ты все равно должна об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я не проболтаюсь.

Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча разглядывая древесные волокна на стойке.

– Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас. Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья развалилась. Хотя это обычное дело.

Я кивнул.

– А мать?

– Живет где-то. На Новый год открытки присылает.

– Не любишь ты ее, похоже?

– Похоже…

– А братья, сестры?

– Одна сестра. Мы близнецы.

– И где она?

– За тридцать тысяч световых лет отсюда.

Она нервно засмеялась и положила свой стакан на бок.

– И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.

– Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь такое.

– И у тебя есть?

– И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку – и плачу…

– А какая у тебя любимая игрушка?

– Крем для бритья.

Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.

– Слушай, – сказал я, – что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?

– Хм, вообще-то я сегодня не собиралась… Ну ладно, уговорил.

– Так что ты будешь?

– Белое вино, только похолоднее.

Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.

– Скажи, а как себя чувствуешь, когда есть близнец?

– Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый коэффициент интеллекта, одинаковый размер лифчика… Надоедает.

– Вас часто путали?

– Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не путал.

Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука, прохладная, как стакан с коктейлем. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно естественно – будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы куда менее убедительно.

– В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.

– А где он теперь?

– Кто?

– Мизинец.

– Не помню. – Она засмеялась. – Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.

– А беспокоит, когда мизинца нет?

– Если перчатки надеваю – беспокоит.

– И всё?

Она покачала головой:

– Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других – толстая шея или волосы на ногах.

Я кивнул.

– А ты чем занимаешься? – спросила она.

– В университете учусь. В Токио.

– На каникулы приехал?

– Ага.

– И что изучаешь?

– Биологию. Животных люблю.

– Я тоже люблю.

Допив пиво, я взял горсть картофельных чипсов.

– А вот знаешь… В Бхагалпуре был знаменитый леопард – за три года он съел триста пятьдесят индусов.

– Неужели?

– Далее: английский полковник Джим Корбетт по прозвищу «Гроза леопардов» за восемь лет застрелил, считая этого, сто двадцать пять леопардов и тигров. А ты все равно будешь любить животных?

Она потушила сигарету, отпила вина и восхищенно посмотрела на меня:

– Нет, ты оригинал!

21

Пару недель спустя после смерти моей третьей подруги я читал «Ведьму» Жюля Мишле[4]. Великолепная книга. Там был такой пассаж:

«Верховный судья Реми Лоренский отправил на костер восемьсот ведьм и очень гордился своей политикой устрашения. Один раз он сказал: «Я славен своей справедливостью настолько, что шестнадцать схваченных на днях пленниц удавились сами, не дожидаясь палача».

«Я славен своей справедливостью»… Просто потрясающе!

22

Зазвонил телефон.

Я не мог оторваться от важного занятия: протирал специальным лосьоном лицо, докрасна обожженное солнцем в бассейне. Лишь на десятом звонке смахнул с лица ватные разводы в решеточку, поднялся со стула и взял трубку.

– Здравствуй, это я.

– Привет.

– Ты что сейчас делал?

– Ничего.

Все лицо горело; я вытер его висевшим на шее полотенцем.

– Спасибо за вчерашний вечер. Давно так не отдыхала.

– Это хорошо.

– М-м-м… Ты мясо любишь?

– Люблю.

– Я тут столько натушила, что мне и за неделю не съесть. Поможешь?

– Чего б не помочь.

– Тогда через час приходи. Если опоздаешь, выкину все в помойное ведро. Понял?

– Ага.

– Просто я ждать не люблю.

Она бросила трубку, не дав мне даже раскрыть рта.

Я повалился на диван и минут десять глядел в потолок, слушая по радио хит-парад. Потом залез под душ и чисто выбрился. Надел рубашку и бермуды только что из химчистки. Вечер стоял замечательный. Я проехал вдоль морского берега, любуясь закатом, а перед самым выездом на шоссе купил две бутылки охлажденного вина и пачку сигарет.

Пока она освобождала стол и расставляла на нем посуду, я откупорил бутылку ножом для фруктов. Всю комнату заволокло горячим паром тушеного мяса.

– Даже не думала, что будет так жарко. Просто ад какой-то…

– В аду жарче.

– Ты что, там был?

– Люди рассказывают. Когда там становится жарко до того, что крыша едет, тебя переводят в место попрохладнее. Чуть отойдешь – и опять в пекло.

– Как в сауне.

– Именно. Но есть и такие, которых обратно не посылают, потому что они уже чокнулись.

– И что с ними делают?

– Отправляют в рай. Стены белить. В раю ведь как – стены должны быть идеально белые. Чуть какое пятнышко, уже непорядок. Это ведь рай! Вот они и белят их с утра до вечера, портят себе бронхи.

Больше она вопросов не задавала. Я выудил кусочки пробки, плававшие в бутылке, и разлил вино по стаканам.

– Холодное вино – горячее сердце, – сказала она вместо тоста.

– Это откуда?

– Из рекламы. Холодное вино – горячее сердце. Не видел?

– Нет.

– Телевизор не смотришь?

– Редко. Раньше часто смотрел. Больше всего нравилось кино про Лэсси. Пока самая первая собака играла.

– Ну да, ты ведь животных любишь.

– Ага.

– Если б у меня время было, я бы с утра до вечера смотрела. Все подряд. Вот, скажем, вчера показывали диспут между биологом и химиком. Не видел?

– Нет.

Она отпила вина и покачала головой, как бы вспоминая.

– Там было про Пастера. Он обладал силой научной интуиции.

– Силой Научной Интуиции?

– Ну, короче… Обычно ученые рассуждают так: А равно В, а В равно С – значит, А равно С. Что и требовалось доказать. Правильно?

Я кивнул.

– А Пастер был не такой. У него в голове только и было, что А равно С. Без всяких доказательств. Его правоту доказала история. Он за свою жизнь сделал несчетное множество ценнейших открытий.

– Ну да, прививки от оспы…

Она поставила стакан на стол и посмотрела на меня с негодованием.

– Прививки от оспы – это Дженнер! Как ты в университет-то поступил?

– А, вспомнил: антитела! И низкотемпературная стерилизация.

– Правильно.

Она торжествующе рассмеялась, не показывая зубов. Допила вино и налила себе еще.

– В диспуте эту способность называли научной интуицией. У тебя такая есть?

– Практически нет.

– А если б была?

– Ну, наверное, пригодилась бы для чего-нибудь. Например, когда с девчонкой спишь, может понадобиться.

Она засмеялась и ушла на кухню. Вернулась с кастрюлей тушеного мяса, миской салата и нарезанной булкой. Из широко раскрытого окна повеяло, наконец, прохладой.

Мы принялись не спеша ужинать под пластинку. Она задавала вопросы – в основном про университет и жизнь в Токио. Разговор выходил не самый содержательный. Про эксперименты на кошках («Мы их не убиваем, ты что! Это психологические опыты!» – врал я, за два месяца умертвивший тридцать шесть кошек и котят), про демонстрации и забастовки… Был показан зуб, сломанный полицейским.

– А отомстить ему ты не хочешь? – спросила она.

– Вот еще…

– Почему? Я бы на твоем месте его отыскала и все зубы повыбивала молотком.

– Во-первых, я – это я. Во-вторых, дело давнее. А в-третьих, у них там все рожи одинаковые – как я его найду?

– Выходит, и смысла нет?

– Какого смысла?

– Что тебе зуб выбили?

– Выходит, что нет.

Она разочарованно замычала и отправила в рот кусок мяса.

После кофе мы вместе вымыли на тесной кухне посуду, вернулись к столу и закурили под «Modern Jazz Quartet».

На ней были просторные шорты и рубашка из тонкой ткани, сквозь которую отчетливо проглядывали соски. Вдобавок наши ноги несколько раз сталкивались под столом – и я все больше краснел.

– Как ужин? Понравился?

– Очень.

Она слегка прикусила нижнюю губу.

– Почему ты сам ничего не говоришь, пока тебя не спросят?

– Да как-то… Привычка… Вечно забываю сказать самое важное.

– Можно дать тебе совет?

– Давай.

– Избавляться надо от такой привычки. Она может тебе дорого стоить.

– Да, наверное. Но это как машина со свалки: что-нибудь одно выправишь, сразу другое в глаза бросается.

Она рассмеялась и поставила другую пластинку – теперь запел Марвин Гэй. Стрелки часов подходили к восьми.

– А ботинки что – сегодня можно не чистить?

– Перед сном почищу. Вместе с зубами.

За разговором она поставила на стол худенькие локти, поудобнее положила на руки подбородок и уставилась на меня. Это нервировало. Чтобы отвести глаза, я закуривал, несколько раз с напускным интересом устремлял взгляд в окно – но, наверное, становился от этого только смешнее.

– Вот теперь можно и поверить, – сказала она.

– Во что?

– В то, что ты тогда ничего со мной не делал.

– Почему ты так думаешь?

– Рассказать?

– Не надо.

– Так и знала. – Она усмехнулась, налила мне вина и вдруг посмотрела в темноту за окном, будто что-то вспомнив. – Я иногда вот о чем думаю: хорошо бы жить, никому не мешая! Как по-твоему, это возможно?

– Даже не знаю…

– Ну вот скажи: я тебе не мешаю?

– Абсолютно.

– Я имею в виду – сейчас.

– Ну да, сейчас.

Она робко протянула руку через стол, взяла мою и, подержав некоторое время, отпустила.

– Завтра уезжаю.

– Куда?

– Еще не решила. Хочу куда-нибудь, где тихо и прохладно. На недельку.

Я кивнул.

– Как вернусь, позвоню.

* * *

Ведя машину домой, я вдруг вспомнил свое первое свидание. Семь лет назад. От начала свидания и до его конца я как будто задавал ей один и тот же вопрос: «Тебе не скучно?»

Мы смотрели кино с Элвисом Пресли в главной роли. Там была песня с такими словами:

Мы были в ссоре,И я послал письмо.Просил прощенья,Но не дошло оно.Пришло обратно,Пришло назад.Неточен адрес,Неверен адресат…

Время течет слишком быстро.

23

Третья девчонка, с которой я спал, называла мой пенис «raison d’etre». «Смысл жизни».

* * *

Когда-то я хотел написать небольшое эссе про человеческие raisons d’etre. Написать не написал, но пока обдумывал, завел себе замечательную привычку – все на свете переводить в численный эквивалент. Эта привычка не отпускала меня месяцев восемь. Когда я ехал в электричке, пересчитывал пассажиров. Когда шел по лестнице – считал ступеньки. А когда совсем нечем было заняться, измерял себе пульс. Согласно записям, за это время – а именно, с пятнадцатого августа 1969 года по третье апреля следующего – я посетил 358 лекций, совершил 54 половых акта и выкурил 6921 сигарету.

Я всерьез полагал тогда, что подобные численные эквиваленты о чем-то могут поведать людям. А коль скоро существует это «что-то», о чем они поведают, то, со всей очевидностью, существую и я! Оказалось однако, что в действительности людям нет никакого дела до числа сигарет, которые я выкурил, или количества ступенек, на которые я поднялся. Им нет дела даже до размеров моего пениса. Так я потерял из виду свои raisons d’etre и остался совсем один.

* * *

Узнав о ее смерти, я выкурил 6922-ю сигарету.

24

В тот вечер Крыса не выпил ни капли пива. Тревожный знак. Вместо пива он заглотнул в один присест пять порций виски со льдом.

Мы убивали время за пинболом, который примостился в полутемном дальнем углу. За известное количество мелочи эта хреновина предоставляет известное количество убитого времени. Крыса, однако, ко всему относился серьезно. Так что две мои победы в шести играх были едва ли не чудом.

– Эй, чего с тобой случилось-то?

– Ничего, – отвечал Крыса.

Вернувшись к стойке, мы выпили – я пива, он виски. Затем принялись слушать одну за другой пластинки из музыкального автомата, все подряд – молча, не обмениваясь ни словом. «Everyday People», «Woodstock», «Spirit in the Sky», «Hey There, Lonely Girl»…

– У меня к тебе просьба, – сказал Крыса.

– Какая?

– Да встретиться кое с кем надо…

– С женщиной?

Чуть помявшись, он кивнул.

– А я при чем?

– Кого же мне еще просить? – пробормотал Крыса и отхлебнул от шестой порции. – Костюм и галстук у тебя есть?

– Есть. Только…

– Тогда завтра в два. Слушай, а бабы – они вообще что едят?

– Подметки от ботинок.

– Да ну тебя…

25

Любимым блюдом Крысы были свежеиспеченные оладьи. Он накладывал их сразу по нескольку в глубокую тарелку, разрезал ножом на четыре части и выливал сверху бутылку кока-колы.

Когда я впервые попал к Крысе домой, он как раз поглощал это неаппетитное блюдо за столом, выставленным на воздух, под ласковые лучи майского солнца.

– Такая жратва хороша тем, – объяснил он мне, – что объединяет свойства еды и питья.

В обширном, густом саду собирались птицы всевозможных видов и расцветок. Они усердно клевали попкорн, в изобилии рассыпанный на лужайке.

26

Хочу рассказать о своей третьей подружке.

Рассказывать про людей, которых больше нет, всегда трудно. А про женщин, умерших в юности, – еще труднее. Они ведь навсегда остались молодыми…

А мы, оставшиеся жить, стареем. Каждый год, каждый месяц и каждый день. Мне иногда кажется, что я старею каждый час. И, что самое страшное, – так оно и есть.

* * *

Она была далеко не красавица. Хотя что значит – «не красавица»? Правильнее будет сказать так: «Она не была красавицей в подобающей ей мере».

У меня есть только одна ее фотография. На обороте подписано: «август 1963 г.». Год, когда продырявили голову президенту Кеннеди. Морская дамба в каком-то дачном месте – она сидит и натянуто улыбается. Волосы подстрижены коротко, под Джин Себерг[5] (хотя, признаться, мне эта прическа больше напоминала Освенцим), длинное платье в красную клетку… На фотографии она неуклюжа – и красива. Той красотой, что пробивает душу насквозь.

Приоткрытые губы. Слегка вздернутый нос. Небрежная челка – явно сама подрезала. Чуть припухшие щеки, и на одной – едва заметный прыщик…

На фотографии ей четырнадцать. Самое красивое мгновение ее жизни, уместившейся в двадцать один год. Можно только гадать, куда потом все ушло. По какой причине, с какой целью… Я не знаю. И никто не знает.

* * *

«Я поступила в университет, чтобы получить небесное откровение», – сказала она как-то раз на полном серьезе. Дело было в четвертом часу утра, мы лежали голые в постели. Я поинтересовался, что это за штука – небесное откровение.

«Разве такое можно объяснить?» – сказала она. И чуть позже добавила: «Оно спускается с неба, как крылья ангелов».

Я попытался вообразить крылья ангелов, спускающиеся с неба прямо в университетский двор. Издалека они напоминали бумажные салфетки.

* * *

Почему она умерла, не ясно никому. Мне сдается даже, что она и сама этого толком не понимала.

27

Мне снился неприятный сон.

Я был большой черной птицей и летел над джунглями к западу. На мои крылья налипли черные сгустки крови из глубокой раны. Западный склон неба затягивали черные тучи. Пахло мелким дождем.

Снов я давно не видел. Даже не сразу понял, что это сон.

Вскочив с кровати и смыв под душем липкий пот, я позавтракал тостами и яблочным соком. От табака и пива в горле першило, словно туда напихали старой ваты. Поставив посуду в мойку, я достал из гардероба легкий костюм болотного цвета, выглаженную рубашку и черный галстук, отнес все это в гостиную и уселся перед кондиционером.

В теленовостях торжественно обещали самый жаркий день за все лето. Я выключил телевизор, сходил в комнату к брату, выбрал несколько книг из огромной горы и завалился с ними на диван.

Два года назад мой старший брат без объявления причин уехал в Америку, оставив кучу книг и одну подругу. Я с ней иногда обедал. Она говорила, что мы с братом очень похожи.

– В чем? – удивлялся я.

– Во всем, – отвечала она.

Может, так оно и есть. Думаю, все дело в ботинках, которые мы по очереди чистили десять с лишним лет.

Часы показали двенадцать. С отвращением думая о жаре, я завязал галстук и надел пиджак.

Времени была уйма, а заняться нечем. Я не спеша проехался по городу на машине. Мой неказистый город тянулся от моря к горам. Речка, теннисный корт, поле для гольфа, вереница просторных особняков, стена, еще раз стена, несколько аккуратных ресторанчиков и лавочек, старая библиотека, заросшее ослинником поле и парк с обезьяньими клетками. Город не менялся.

Я покружил по извилистой загородной дороге и спустился по речному берегу к морю. Недалеко от устья вылез из машины, чтобы размяться. На теннисном корте перекидывались мячиком две загорелые девушки в белых кепках и темных очках. Солнце, перевалив зенит, припекло еще нещаднее – а они все махали ракетками, и капли пота с них разлетались по всему корту.

Поглядев на них минут пять, я вернулся в машину, откинулся в кресле и закрыл глаза. Лениво слушал шум волн и стук ракеток. Прилетел слабый южный ветерок, принес запах моря и горячего асфальта. Я вспомнил далекое лето. Тепло девичьей кожи, старый рок-н-ролл, рубашка только что из стирки, сигаретный дым в раздевалке бассейна, неясные предчувствия… Сладкий сон – казалось, он будет повторяться вечно. Но как-то раз лето наступило (в каком же году?) – а сон взял и не вернулся.

Ровно в два я остановился перед «Джейз-баром». Крыса сидел на дорожном ограждении и читал Казандзакиса – «Последнее искушение Христа».

– А где подруга? – спросил я.

Крыса молча захлопнул книгу, влез в машину и надел темные очки.

– Не будет подруги.

– Как не будет?

– А вот так.

Я вздохнул, развязал галстук, кинул его вместе с пиджаком на заднее сиденье и закурил.