Властелин сознания

Я испугался и обозлился одновременно. Испугался ситуации и обозлился на собственное бессилие. Злость в такой ситуации была как раз на руку. Вопреки всякой логике я повернул назад, на сто восемьдесят градусов, и это меня спасло.

Здравый смысл восставал против такого решения, сверля мозги фразой: «Вот сейчас ты выйдешь опять к деревне, дурачина»… Но всё изменилось, я миновал заросли кустарника и увидел огромную сосну, которой раньше не было. За сосной сквозь ветви проглядывало свободное пространство, и через минуту я вышел на широкую поляну.

Поляна была ровная, как стол, заросшая земляникой и одуванчиками. Со всех сторон её обступали кольцом деревья, образующие почти непролазную чащу. Другого выхода, кроме моей тропинки, я не заметил. И куда дальше?

Я пересёк поляну, ступая по траве, как по мягкому ковру. У самого края стоял большой дуб. Я остановился, размышляя, и оглядел поляну в поисках дороги – тропинка, по которой я сюда дошёл, затерялась в зарослях. Чего я здесь делаю? Я повернулся к дубу в надежде всё-таки отыскать путь.

Под дубом, на пне, сидел дед.

Он был какой-то ненастоящий. Седую бороду теребил лёгкий ветерок. Одетый в свободную рубаху из грубой материи и синие джинсы, он сидел на пне и ехидно улыбался.

Тут же вспомнились слова Андрея: «Ничему не удивляйся!» Взяв себя в руки, я ляпнул:

– Здрасьте!

Дед хихикнул, и, сощурившись, спросил:

– Ищешь кого, милок?

Вылитый старичок-боровичок.

– Да, мне сказали, здесь дед Савелий живёт. Не вы ли?

– Он самый.

Я почему-то ожидал, что дед начнёт спрашивать, что, да как, кто послал. Но он молчал, глядя куда-то мимо меня. Сидел и попросту молчал. И мои слова куда-то делись – голова была абсолютно пуста. С трудом преодолев скованность, я спросил:

– Вот хорошо, что я вас нашёл! А то, знаете, чуть не заблудился. Дедушка Савелий, а где же вы живёте?

– А прямо здесь и живу.

– Что, в лесу? Мне сказали, что где-то здесь есть хутор.

– Ну-ка, поворотись!

Я обернулся.

Большую часть поляны занимал двор с рубленой избой. Высокая остроконечная крыша, покрытая красной черепицей, делала дом приземистым. Затейливый водосток в виде раскрытых пастей драконов, как это было ни странно, гармонировал строению. Немного нелепо выглядел сарай, прилепившийся на заднем плане. У сарая была сложена поленница. Забор из одних прожилин стоял только с «передней» стороны, со стороны же леса его не было вовсе. Напротив сарая был ещё погреб – я определил его по конструкции в виде двери и насыпного холма. Туалета, обычного для деревенских построек, я не заметил. Посреди двора стоял настоящий турник (!), который уж совсем не вязался со всем этим.

«Избушка, избушка, стань к лесу задом!» Бред. Я повернулся к деду.

– Откуда это… взялось? – другого вопроса я не придумал.

– Туман в уме твоём, – ответил дед Савелий.

Я стоял, не понимая, о чём он говорит. На всякий случай я ещё раз обернулся – дом стоял на своём месте.

Дед смеялся надо мной.

– Разве всё, что ты видишь – реально? Ты просто уверен, что реально. Реально, потому что видишь, или видишь, потому что реально? Или потому что – уверен?

Вдруг он подпрыгнул, и, пройдясь колесом по траве, оказался под турником. Схватившись за перекладину, он сделал подъём, затем – переворот, другой и, соскочив, повернулся ко мне.

Я открыл рот. Передо мной стоял мужчина средних лет. Бицепсы натягивали материю рубахи, сильная шея была напряжена. Глубокие морщины на лице разгладились, а глаза стального цвета смотрели на меня открыто и свободно.

Тут, словно «спохватившись», дед Савелий сгорбился, и, кряхтя, оглянулся.

– Ну, милок, пойдём в избу. С дороги не грех и поужинать тебе, да.

«Нет, он просто издевается, этот чёртов дед. Ну конечно, это просто гипноз».

Тут и думать нечего. Я последовал за ним.

– Ты милок, верно, думаешь, что это всё – гипноз. Так? – он поднял топор, лежащий на крыльце, и с силой метнул его. Топор со свистом вонзился в колоду, стоящую на другом конце двора, расколов её надвое.

– Так… – нерешительно протянул я.

– Нет. Ты ошибся. Хочешь ли узнать, что это?

– Да нет уж. К чему мне эти фокусы? Что мне с них? – осторожно ответил я.

«Дед» медлил, взявшись за ручку двери. Потом обернулся, опять хитро сощурившись. Голос его стал ясным и каким-то иным. Он вдруг совершенно отчётливо произнёс:

– Не будь слабым, Коля. Разве не за этим ты пришёл сюда? Ты ведь от слабости хочешь избавиться?

Он был прав. Я всегда это знал. Я знал, что ищу здесь силу.

– Тогда заходи. Но помни, что назад дороги нет.

Дед Савелий рывком открыл дверь в избу, пропуская меня вперёд.

Медлить было нельзя – и я переступил порог.

Он, кажется, назвал моё имя.

Глава 5.

И я стал жить у деда Савелия. По его совету я поселился в сарае: снаружи неказистый, внутри он оказался вполне приличным – даже пол был сработан из плотно пригнанных струганных досок. Под маленьким окном стоял топчан с несколькими козьими шкурами, и этого вполне было достаточно в тёплые летние ночи. Осенью я перебирался в избу. В мои хозяйственные обязанности входила заготовка дров, поддержание чистоты во дворе, мелкий ремонт построек, и ещё – вода. Вода была в тридцати метрах от двора – из-под земли бил ключ, наполняя чистейшей влагой небольшое озерцо. Озерцо в поперечнике составляло метра три – четыре, не больше. Из него вытекал ручей, скрываясь в чаще леса. Я должен был наполнять две деревянные бочки, стоящие в огороде, и еще одну – над душем. Летом это был тяжкий труд – дед сам поливал огород, не жалея воды. Иной раз он и сам помогал мне в носке воды, играючи таская по два ведра воды, как заведённый. Бани с паром у Савелия не было, как впрочем, и туалета. Туалет был «природный».

Я никак не мог понять, сколько ему лет. Приблизительный диапазон был таков: от сорока до восьмидесяти. На мои вопросы относительно возраста он не отвечал, только улыбался. И я отстал. Да и не в этом было дело.

Летом мы отправлялись в лес на несколько дней, а то и на пару недель. Мы беседовали, собирали грибы и травы – дед был в них большой спец. Это был заповедник, его территория была довольно обширна, и казалось, мы исходили его вдоль и поперёк. Зимой, долгими вечерами, сидя у очага, продолжались те же разговоры. По мере такого течения времени постепенно у меня складывалось представление о нём, первоначально ошибочное. При первой встрече я был уверен, что судьба свела меня с малограмотным отшельником, эдаким «лесовиком».

Савелий часто отлучался сам, строго настрого запретив мне ходить в деревню самому. Да и честно говоря, меня не тянуло, хотя по логике я должен бы нуждаться в общении. Летом он ходил пешком, набив рюкзак «гербарием» – врачевание в окрестных деревнях приносило ему кое-какой доход. Зимой – на лыжах. Возвращался Савелий с продуктами, самыми необходимыми: соль, спички, хлеб и прочее. Мясо он тоже доставлял из деревни – ружья у нас не было. Это была загадка – где и как оно хранилось? Ведь вся готовка была на нём, и Савелий не допускал меня до «святого». Загадка разрешилась, когда я впервые побывал в погребе. Это было настоящее чудо инженерии.

Погреб был «двухэтажный». Нижний этаж представлял собой ледник с весьма искусно устроенной системой водостоков и вентиляции. Даже в самое жаркое время крышка ледника была подёрнута инеем. На мои расспросы дед туманно объяснял что-то о многослойном покрытии грунта и о досках, из которых была сделана дверь в погреб.

В общем, в этом самом погребе всегда было холодно. Но моё воображение в первый раз поразило ещё и другое. На полках стояли банки и бочонки с соленьями, вареньями и приправами, с диким мёдом, грибами. В отдельном месте – капуста, морковь, лук, чеснок. Под потолком, вперемешку с пучками травы, назначенной защищать от гнили, висели кольца колбас и вяленая рыба. И всё это не портилось и хранилось почти всё лето.

Стоя в этом царстве припасов и пуская слюну, я ощущал довольно приличный холодный сквозняк.

Что касается дикого мёда, то дед добывал его самолично. Как он это делал – мне известно не было. Однажды я застал его за необычным занятием, отчасти проливающим на это свет.

Я вернулся из своего обычного похода за водой. Недавно прошёл дождь, и обувь, намокшая от росы, требовала просушки. Я разулся и поставил сандалии на крыльцо. Савелия не было видно во дворе, но я знал, что он недалеко. Обогнув дом, я нашёл его у края леса.

Он сидел на корточках возле небольшой разрытой ямки, что-то доставая оттуда. Я подошёл ближе.

Он сосредоточенно доставал из ямки шмелей – руками! И пересаживал их в норку, вероятно устроенную им же, искусственно.

Я хмыкнул. Он не обратил на меня ни малейшего внимания, продолжая доставать маленьких «шмелят». Они вырывались, но он настойчиво совал их в «новый дом».

– Здесь их заливает. Я повыше им сделал нору-то. Вот. Здесь сухо будет им.

Шмели, видимо, уже привыкли к такому обхождению с его стороны, и принимали новый дом хорошо. Некоторые уже сами залетали внутрь.

Так он обходился со всем остальным миром живых существ, обитающих в лесу. Змеи, мыши, совы и ежи, зайцы словно и не замечали его вовсе: сновали под ногами, птицы садились на голову и плечи. Каждый день мы обедали с ним во дворе, летом вынося струганный стол на траву. И каждый день прилетала сорока. Она садилась прямо на стол, выпрашивая кусочек. И дед кормил её. И только когда она норовила залезть в его тарелку, дед Савелий осаживал её негрубым словом.

Так я прожил зиму, лето и следующую зиму. За это время никто из посторонних не появлялся у нашей избушки, хотя до деревни (по моему мнению) было около трёх километров. Зиму мы пережили в достатке, «затарив» осенью погреб запасами доверху.

Наступила весна. Весной Савелий брился, обрастая за лето бородой, как раз к холодам. Зеркал в доме не было, и он брился, глядя в бочку с водой. Мне же было разрешено иметь маленькое зеркальце для этих целей.

Так вот, дед брился, напевая бессмысленную песенку:

– Огнём приро-о-ода обновляется вся-а-а!

Я подошёл к нему.

– Савелий, что это за песня?

Он настоял, чтобы я называл его именно так – Савелий. И добавил: «А ещё лучше – Сава. Краткость – сестра таланта. И ума, да»

Но я остановился на Савелии, не желая называть его этой полутюремной кликухой – он внушал мне какое-то необъяснимое уважение. Просто своим присутствием, даже когда молчал. От него исходила совершенная чистота и какая-то завершённость, что ли. В нём не было ничего лишнего. Нет, я не об одежде говорю.

Он не суетился. Все его движения были точны и совершенны. Его старческая немощь была, пожалуй, некоей маскировкой – так мне казалось. Голос был ясен и чёток, и в его речи не было «паразитов». Мысль всегда выражалась предельно кратко и понятно. Хотя большее время он всё же молчал, да.

Нашим городским политикам следовало поучиться у деда. Уже пора им идти в народ, в лес, пора…

– Это песня одного еврейского мальчика. Он умер потом. На кресте.

Глубина его познаний в истории и квантовой физике постоянно ставила меня в тупик. Я чувствовал себя в таких случаях профаном-студентом у мудрого профессора на экзамене. Он закончил своё бритьё и стал похож на мужчину средних лет. Только грубая рубаха старила его, а джинсы приводили в замешательство.

– Рубаха чистая, и штаны тоже – сказал он.

Все мои мысли были для него открытой книгою, и я начал привыкать к этому. Да и скрывать было нечего. В принципе, мы могли с ним и не разговаривать вовсе – общение без слов было вполне возможным. Он спрятал бритву в сумку, и, кивнув мне, направился к поляне за забором. Я последовал за ним.

Весенние травы уже покрывали тёплую землю. Мы уселись прямо на траву, друг против друга. Запах пьянил голову – после зимы это было особенно приятно. Из всех цветов я знал только одуванчики, хотя были и другие – синенькие, красненькие. Дед словно ждал, когда я надышусь.

– Николай, а ты помнишь, как пришёл сюда? – сказал он.

– Ну да, конечно помню.

Дед сощурился ехидно.

– И как избушка появилась?

Я смутился. По правде говоря, появление избушки я отнёс к временной потере зрения, усталости и проч.

– А она действительно появилась?

Повалившись на траву, Савелий расхохотался. Насмеявшись, он посмотрел на меня. У меня был довольно обиженный вид, и это рассмешило его ещё больше. Наконец, он сел, и, видимо, желая приободрить меня, похлопал по плечу.

Обида проходила. Ободряюще кивнув мне, он вдруг прикоснулся большим пальцем правой руки к моему лбу и быстро провёл ладонью по воздуху, сверху вниз, прямо передо мной.

***

Я огляделся. Деревья, меняя очертания, изменили и своё место. Избушка, стоящая слева от меня, тоже переместилась вправо. Земля, оживая, пошла волнами, наклоняя стволы сосен, разрезаясь на овраги и вздыбливаясь огромными холмами.

Всё пришло в движение. Только сам Савелий оставался на том же месте. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги по-турецки.

Мне стало плохо. Горло перехватил спазм, и я почти не дышал. Внезапно вспышка света поглотила всё – поляну, деревья, дом, и самого деда Савелия. Она длилась доли секунды.

Тотчас всё «небо» озарилось ярким сиреневым светом.

Он был не просто ярким. Он был ослепительно сиреневым! Я никогда не видел, чтобы свет – цвет был таким. Он был совершенно неестественным.

Дышать стало легче. Спазм отступил, и я поднял голову. Сиреневый свет плавно переходил в голубой, а ещё выше – в синий, теряясь в небесах.

Справа от меня был огромный, метра два в поперечнике, зелёный столб. Столб уходил в небо. Его поверхность была покрыта продольными углублениями с впечатанными в промежутки выпуклыми шестиугольниками. Из него шёл какой-то приглушенный шум. Никогда не видел ничего подобного!

Вдруг всё это великолепное свечение заколыхалось, и сверху посыпались большие, величиной с грецкий орех, ярко-жёлтые «шарики». Их было множество. Они издавали запах, напоминающий цветочный. Шарики замедлялись, плавно опускаясь.

Тут я заметил, что сиреневый «свет» является поверхностью. Можно было приблизиться и определить на ощупь. Намереваясь осмотреть дорогу, я глянул вниз.

Ног у меня не было!

***

Надо мной было небо. Плыли облака, и птицы реяли, срываясь вниз. Савелий склонился надо мной, заслонив видение неба. Я встал.

– Что…. Где я был, Савелий? – спросил я, отряхивая с головы пух одуванчика.

– Ты? Ясно дело – в цветке.

– Как это – в цветке?

Я отчётливо помнил увиденное. Сомнений никаких не было. Сине-сиреневые лепестки, пыльца…. Ну да, в цветке. Это же так естественно – взрослый мужик залезает в цветок. Он обычно так и делает весной.

– Твоя беда в том, что ты воспринимаешь мир линейно, в одной плоскости. То есть мир вот такой. Он материален. Он – твёрдый. Иногда жидкий и газообразный. Вода – мокрая. Сыр – вкусный. Всё состоит из атомов. И так далее. Так тебя учили.

– А разве не так, Савелий?

– Нет.

Мы шли к избе. Дед молчал, шагая впереди меня. Он замедлил шаг только перед порогом. Затем резко обернулся.

– Тебе тридцать два года, и в тебе семьдесят пять килограммов. Ты был в цветке?

Я молчал. Но дед смотрел прямо мне в глаза.

– Савелий, но это же был какой-то фокус, да?

– Может быть, может быть. А ты как думаешь сам? Как ты залез туда?

У него была точь-в-точь такая же интонация, как у героя старого фильма «Волшебная лампа Аладдина»: «Мубарек, зачем ты залез в кувшин?» Мы вошли в дом, и он усадил меня на скамью. Сам сел прямо на пол. Не дожидаясь моего ответа, в котором в общем-то и не было нужды, стал говорить:

– Учёные уже давно упорно работают в области элементарных частиц. Мезоны, гипероны, бозоны. Казалось бы, что с того? Найти самую элементарную частицу – вот задача. Такую частицу, мельче которой уже не было бы. Зачем?

Она – основа всего. То, из чего создана материя. Она – сама материя.

Эта эмпирическая частица последняя в ряду. Дальше её – уже энергия идёт.

Известно также, что такая частица пока не открыта. Иные и вовсе сомневаются в её существовании.

Но мало кому известно, что всё же такая частица была открыта, только никто не заметил этого исторического события. Кроме старика Эйнштейна.

Фотон, движущийся со скоростью света, претерпевает любопытные изменения. В любой бесконечно малый отрезок времени он является либо электроном, либо электромагнитной волной. То есть – либо материей, либо энергией. Эйнштейн пришёл к выводу, что фотон и есть та самая частица, стоящая на границе энергии и материи. Кирпичики, из которых состоит вселенная. Другими словами, материя – это фотоны, свет. А свет, как известно, это то, посредством чего мы видим, воспринимаем весь мир.

Но тогда получается, что материи не существует, есть только свет, только он и реален.

Все последние работы Эйнштейна были изъяты, а сам он объявлен сумасшедшим. Это было не слишком открыто, но всё же очень умело, да. К чести спецслужб того времени.

Я был поражён. Никогда ещё Савелий не говорил так много! Между тем, он продолжал:

– Что это значит? Материи не существует в том понимании, к которому мы все привыкли.

– А что же тогда… существует? – спросил я, пытаясь хоть что-нибудь прояснить.

– Существует наше восприятие, наше сознание. Оно-то и «создаёт» материю, мир. Мир – это свет, который мы видим. Или хотим видеть.

– Я где-то уже слышал что-то подобное: «Стол – это не стол. Это иллюзия»….

Дед зло посмотрел на меня.

– Мир – это не иллюзия. Это реальность. Всё, что мы видим – реальность, даже если она и не сообразуется со здравым смыслом.

Он помолчал немного.

– Но для нас с тобой главное – не это. Главное то, что световые волны служат для описания вероятности появления в данном месте фотонов; частицы вещества в свою очередь управляются величиной, имеющей волновой характер. Постоянная Планка управляет величинами в обоих случаях. Проще сказать, энергия управляет материей, а материя – энергией. А так как мы установили, что это – одно и то же, и всё сводится к восприятию, то задача ещё более упрощается. Ничего не стоит управлять восприятием – как своим собственным, так и чужим. И заметь, всё это будет абсолютной реальностью.

Я был подавлен.

– Так ты так и сделал? Управлял моим восприятием? Но я всё равно не понимаю, как….

– Как? Конечно же, с помощью постоянной Планка! – дед Савелий покатился со смеху.

Я сидел напротив и пытался связать сказанное им в какую-либо стройную систему. Это было сложно сделать, поскольку я столкнулся с новой, неизвестной мне доселе логикой. Мне хотелось спорить:

– Но ведь есть реальность, а есть иллюзия… Где кончается одно, там начинается другое – это разные понятия!

– Хорошо, объясню тебе по-другому. Я вкладываю другой смысл в эти слова. Тебя учили, что мир существует независимо от того, существуешь ли ты в нём, или нет. Отчасти это так. Дело здесь в том, что подразумевается под этим словом – мир. Тот мир, к которому ты привык – из атомов, молекул, твёрдый и предсказуемый – не настоящий. Это я так говорю для того, чтоб ты понял суть. Я говорю – не настоящий, но это не иллюзия. Но ты уверен, что видишь его, и именно потому, что он – есть. Всё так бы и было – если бы существовала материя.

Я постепенно запутывался всё больше и больше. Между тем, Савелий продолжал:

– На самом деле всё как раз наоборот. Мир, этот мир, к которому ты так привык, является не источником, а продуктом твоего восприятия. Он вторичен. Ты желаешь его видеть таковым, и он таковым становится. Ты его создаёшь, ты – и многие другие. Он – коллективный продукт желания миллиардов людей. Когда ты родился, рос, и тебя обучали – ты принял условия восприятия, тебе предложенные. У тебя просто не было иного выхода, пришлось довольствоваться предложенным – за неимением альтернативы, да. Тебя заставили видеть мир таким. Всё, что так создано – абсолютная реальность. А иллюзия – это другое. Это то, чего нет.

Но ты можешь не согласиться с этими условиями, навязанными тебе обществом, и тогда реальность станет другой. И это не будет иллюзией. Более того, ты можешь отменить соглашение для сознания другого человека, или даже группы людей. Но для этого нужна немалая сила.

Я размышлял некоторое время. Потом спросил:

– Ты говоришь, что мир – настоящий мир – не такой. Тогда какой же он, Савелий?

Дед помолчал, глядя на лютик.

– Мир – это свет. Ты ещё увидишь его.

Так началось моё обучение.

Глава 6.

Почти всё лето мы провели в лесу. Вернее сказать – я провёл всё лето в лесу, а дед Савелий только руководил этим процессом. Этот процесс он называл полным очищением. Я должен был очистить сознание от всей «шелухи» – так Савелий называл мой образ мыслей, да и образ жизни заодно. И, надо сказать, не без великого труда я преуспел в этом.

Я подолгу находился один, среди деревьев и лесных обитателей, питаясь тем, что посылала матушка природа. Дед Савелий навещал меня, непостижимым образом всегда определяя безошибочно моё месторасположение в самой глухой чаще. Он приносил «вкусненькое» – варёный картофель и хлеб. Постепенно всё городское развеивалось в голове, и на свободном месте возникали новые, подчас звериные чувства и ощущения. Я слушал ночные шорохи, крики птиц, я чуял запах зверей. Я стал хорошо видеть в темноте. Но главное было то, что через какое-то время я совсем перестал размышлять – жевать эту бесконечную мысленную «жвачку» о бессмысленных делах и проблемах. Их просто не стало. Но я мог и запускать этот процесс по своему желанию снова.

Сознание стало чистым и ясным.

Достигнув этого (по настоянию деда), я обнаружил в себе некие доселе неизвестные способности. Например, я стал слышать, как движется сок по стволу дерева, как открывается сердечный клапан у полёвки под толщей земли в норе, а полёт летучей мыши меня просто оглушал – у неё был слишком мощный эхолокатор…

Я видел тёплые волны ночного леса, его волю, намерения. Рысь, подстерегающую добычу – её желание убить. Огонь сознания совы, преследующей полёвку. Страх полёвки был малинового цвета. И я ощущал всё это не умом, а как-то животом, что ли. Я необъяснимо менялся.

Это новое чувство разрывало сердце надвое и страшно пугало меня. К осени я вернулся на хутор Савелия в надежде, что там всё войдёт в наезженную колею. Но мои ожидания оказались напрасными – лес что-то изменил во мне совершенно бесповоротно. Я стал другим. Я видел, и эта способность видения упрямо не исчезала.

И только сам дед Савелий остался для меня непроницаемым совершенно, как стена.

Я набирался сил и отдыхал целую неделю, а Савелий занимался хозяйством.

Он был доволен, оглядывая меня.

– Ты всё это умел и раньше, только не замечал, не придавал значения. Сейчас ты можешь видеть и слышать, но пока не умеешь действовать. Это ишо всю зиму учить будем.

Я посмотрел в бочку с водой и отшатнулся – густая борода, спутанные волосы и впалые щёки. Горящие безумным огнём глаза.

…В ноябре начались морозы. Я перебрался в избу, и мы начали временами протапливать её на ночь. Первое время я дивился отсутствию бани на хуторе, но Савелий мне объяснил это.

– Нагреть-то воду можно, если хочешь. Но париться я не парюсь, и тебе не совет.

– Почему, Савелий? Ведь париться – полезно!

– Э-э-э, как сказать, да. Ну, конечно, для тела – полезно, согласен. Но вот для головы парная – сущая катастрофа. Когда ты паришься, идёт активное выделение влаги из тела, да. И из головы – тоже. А мозг-то состоит на 90% из воды! И потеря воды для него – беда, ох беда. «Усыхают» мозги-то в парной. И после организм вынужден восстанавливать водный баланс мозга целую неделю, вот. А до той поры человек – дурак дураком. До следующей бани-то. А у нас с тобой мозг – инструмент основной, факт.

Он помолчал, пряча улыбку.

– Нет, если тебе мозги без надобности – парься, сколь хошь.

Как у многих городских жителей, у меня был хронический насморк, кашель курильщика и прочее, и прочее. Савелий вылечил всё это махом. Первое, что он сделал – заставил искупаться меня в роднике.

Озерцо было покрыто тонким слоем льда, ручей вырывался из-под него, порождая иней и новую ледяную корку. Я умоляюще посмотрел на Савелия.

– Давай, давай, ныряй, отрок! – он легонько подтолкнул меня в спину.

Я разделся. Сразу появилось ощущение близости часа смертного. Снег жёг пятки, и стужа мигом скрючила моё тельце. Было градусов восемь мороза – жутко холодно. Я с силой ударил ногой по льду. Панцирь хрустнул, и синяя нога погрузилась в воду.

И тут Савелий саданул меня в спину, и я полетел прямо в озерцо.