Слепой. Исполнение приговора

Данное обещание надлежит выполнять. Выполнить обещание эвакуировать кого-либо откуда-либо, не доставив предварительно поименованную персону в означенное место, невозможно; вопрос о поездке, таким образом, был решен – как показалось Глебу, к обоюдному удовольствию.

Львов был красив, как прежде, и даже еще красивее, но за те пять дней, что они с Ириной провели здесь, Глеб успел сто раз пожалеть о своей настойчивости.

Объяснялось это, в самую первую очередь, чудовищным в своей нелепости проколом, недопустимым даже для последнего обывателя, если только он вменяем, не говоря уже о секретном агенте с тем уровнем квалификации, которым обладал Глеб Сиверов. Отправляясь на свою экскурсию, он упустил из вида один маленький пустячок.

Конечно же, он слышал об этом, и не раз, но по привычке не связывал предстоящее событие ни с собой, ни, тем более, с Ириной.

Если вы не живете в районе строительства скоростной автомагистрали, которую планируют проложить прямиком через ваш земельный участок, и не являетесь инженером-дорожником, катаклизмы, сотрясающие чью-то жизнь, обходят вас стороной, оставаясь незамеченными вами.

Если вы не владеете недвижимостью в регионе, подвергшемся сильному землетрясению и цунами, число разрушенных домов и человеческих жертв в районе бедствия для вас просто еще одна строчка в новостной ленте – печальная, да, но всего-навсего статистика.

Если вы не интересуетесь футболом – это, знаете ли, бывает, и не так редко, как может показаться, – время и место проведения очередного, какого-то там по счету, чемпионата Европы не имеет для вас ни малейшего значения – ровно до тех пор, пока ваши планы на отпуск не пересекутся с планами ФИФА. А когда это произойдет, вы обнаружите, что у вас с футболом полная взаимность: вы игнорируете его, он игнорирует вас. Футбол – это большой, очень серьезный бизнес. И он, нравится вам это или нет, гораздо сильнее, чем вы; конкурировать с ним на чисто бытовом уровне означает мочиться против ветра – да что там ветра – урагана!

Глеб Сиверов был, пожалуй, единственным человеком, который ухитрился забыть, что в городе, который он решил почтить своим визитом, практически в это же самое время пройдут игры чемпионата Европы по футболу.

Очереди на границе и творящийся на скоростных шоссе кавардак могли бы напомнить ему об упущенной мелкой детали, но он оставался слеп: для того, кто почти ежедневно сталкивается с московскими пробками, небольшой затор на загородном шоссе – такой же пустяк, как для Глеба Сиверова – «Евро – двадцать-двенадцать».

Глаза у него начали открываться в рецепции первого – естественно, самого лучшего – львовского отеля, возле которого ему не без труда удалось припарковаться. Мест в отеле не было – глухо, безнадежно, ни за какие деньги. На Глеба смотрели, как на сумасшедшего, но он продолжал упорствовать.

Во втором отеле глаза у него открылись еще чуточку шире, а в пятой по счету гостинице до него, наконец, дошло, что зрение следует поберечь, дабы, уронив глазные яблоки на мраморный пол вестибюля, не начать в полной мере соответствовать своему оперативному псевдониму.

Немного утешало то, что Ирине Львов понравился – несмотря на футбольную рекламу, орущие толпы фанатов и прочие привходящие. Она была в восторге от города; собственно, ничего другого Глеб от нее, профессионального архитектора, умеющего ценить и творить красоту, и не ожидал. С межнациональными конфликтами и срочной эвакуацией тоже оказалось все в порядке; правда, общаясь с обслугой кафе и продавцами магазинов, Глеб обнаружил, что многие действительно не говорят и плохо понимают по-русски – не из принципа, а по тем же причинам, по которым каждый ноль целых сколько-то там десятых или сотых житель Москвы соответствует тем же характеристикам; они не знали по-русски не потому, что им так хотелось, а потому, что их этому никто не научил. Это касалось, в основном, молодежи; старшее поколение, начиная от тридцати пяти – сорока лет, русский понимало превосходно и отличалось истинно европейской рафинированной вежливостью.

В связи с этой самой вежливостью Глебу запомнился один случай. Поскольку футбол их не интересовал («Ты что, в самом деле, забыл?» – с веселым изумлением спрашивала Ирина, и Глеб сердито огрызался: «Ничего я не забыл, просто думал… да ну, в самом деле, кому это надо?!»), они ездили на экскурсии. Во время одной из них, предпринятой в местечко под названием Жовква, они шли по узенькому, выложенному тесаным камнем тротуару. В какой-то момент, ощутив у себя за спиной постороннее присутствие, Глеб просто потянул Ирину на себя, и проехавшая мимо них на велосипеде местная тетка негромко, но внятно сказала: «Дякуй» («Спасибо»).

Глеб Сиверов лежал на вытоптанном ковре в гостиной съемной двухкомнатной квартиры, которая стоила, как люкс в пятизвездочном отеле, и слушал, как тикают, падая в вечность, секунды. По непонятной причине процесс этот явно замедлялся, тиканье раздавалось все реже, паузы становились все длиннее. После очередного «тик» наступила тишина, длившаяся секунд двадцать, потом послышалось быстрое, будто вдогонку, «тик-тик-тик-тик», и снова стало тихо. Тогда Глеб сообразил, что это было, собственно, не «тик», а «кап»: бутылку французского вина, которую они с Ириной планировали распить на сон грядущий, и которую он поленился убрать в холодильник, разбила пуля, и звук, который слышал, лежа между стеной и креслом, агент по кличке Слепой, издавало капающее со стола на пол вино.

Это была уже вторая пуля. Стрелок – назвать его снайпером просто не поворачивался язык – пытался достать ею Глеба в падении, но только угробил вино, изгадил скатерть, ковер и обои, а заодно испортил отпуск. И, неподвижно лежа на полу под эфемерной защитой старого мягкого кресла, Глеб про себя порадовался тому, что в свое время так основательно поработал со здешней снайперской школой. Вполне возможно, сейчас именно это спасло ему жизнь; не будь той командировки, на чердаке дома напротив мог оказаться кто-то более ловкий в обращении с винтовкой.

Ему подумалось, что сегодняшний инцидент может иметь связь с его первым приездом во Львов, но он прогнал эту мысль: времени прошло слишком много, да и он не расклеивал по городу афиш со своим именем и подробным перечнем совершенных подвигов. И потом, если бы кто-то знал об его роли в тогдашних событиях и хотел отомстить, он сделал бы это давным-давно. Чей-нибудь осиротевший сынишка подрос и решил рассчитаться по папашиным долгам? Э, бред, чепуха, такое бывает только в кино – преимущественно, в индийском. Да и откуда ребенок мог узнать то, чего не знали взрослые, опытные дяди?

Оцарапанный прошедшей по касательной пулей лоб саднило, кровь, щекоча кожу, стекала по щеке, потихонечку пропитывая многострадальный ковер. Глеб мимоходом пожалел, что кресло мешает стрелку на чердаке насладиться этим зрелищем: для косорукого лопуха, пытавшегося отправить Слепого к праотцам, оно послужило бы доказательством полного успеха его миссии.

Повисшее над островерхой крышей дома, на чердаке которого засел киллер, закатное солнце пригревало ладонь откинутой далеко в сторону, чтобы была видна из-за кресла, руки. Ладонь была испачкана кровью: падая, Глеб успел провести ею по лбу. Пару минут назад он встал из этого самого кресла, чтобы взять с комода сигареты, и вдруг почувствовал настоятельную потребность чуть-чуть, буквально на сантиметр, сместиться вправо. Так уже бывало, и не раз, и он привычно внял тихому шепоту подсознания, даже не успев толком понять, что, а главное, почему оно там нашептывает. В следующее мгновение коротко звякнуло пробитое винтовочной пулей стекло, лоб обожгла короткая боль, и Глеб картинно рухнул, постаравшись приземлиться так, чтобы кресло скрыло от стрелка наиболее ценные, жизненно важные части его организма. Для верности стрелок поторопился пальнуть еще раз, раскокав купленную полчаса назад в винном погребке за углом бутылку и окончательно убедив Глеба в своей профессиональной несостоятельности. Улица, на которой они сняли квартиру, была узкая, и, имея в руках винтовку с приличной оптикой, промахнуться два раза подряд мог только полный лопух, вряд ли способный без посторонней помощи попасть пальцем в собственную ноздрю.

Это, между прочим, натолкнуло Сиверова на новую мысль: а может быть, это какой-нибудь чокнутый экстремист, окончательно съехавший с катушек и взявшийся отстреливать москалей? Энтузиазма море, навыков – ноль, отсюда и два промаха подряд с пустяковой дистанции… А? Почему бы и нет, в конце-то концов? Национализм в здешних краях не только не преследуется – наоборот, его старательно насаждают и культивируют – правда, без видимого, ощутимого успеха. Рекламные щиты на трамвайных остановках с высказываниями основоположников украинского национализма, памятники героям УПА (Украинской повстанческой армии) и жертвам «московского коммунистического режима» – народу все это, похоже, начало надоедать, но оно есть. Националистическая пропаганда здесь на каждом шагу и, как всякая пропаганда, она находит свою аудиторию и дает какие-никакие плоды: как ни крути, а русского языка молодежь таки не знает. Э, да что говорить! Ты вспомни, приятель, на какой улице обосновался!

Пользуясь тем, что стрелок не видит его лица, Глеб криво ухмыльнулся. Винный погребок за углом, где была куплена погибшая от пули снайпера бутылка, располагался на проспекте Шевченко. А улица, на которой поселились Глеб и Ирина, носила имя Джохара Дудаева – ни больше, ни меньше. Имея выбор из четырех или пяти сдаваемых внаем квартир, Глеб остановился на этой именно из-за названия улицы: с цинизмом, в той или иной степени свойственным всем людям его профессии, он нашел забавной перспективу пожить на улице Дудаева. По возвращении Федор Филиппович, скажем, спросит: «А где вы останавливались?» А Глеб гордо ответит: «На Дудаева, у перекрестка с Шевченко»…

Вот и позабавился, подумал он, прислушиваясь к доносящемуся из ванной ровному шуму воды. Небось, на какой-нибудь другой улице ничего такого не случилось бы. А то придумал: подавай ему, ветерану обеих чеченских кампаний, именно Дудаева! Забавно ему, видите ли… Зато теперь действительно есть, что рассказать Федору Филипповичу. И то хлеб!

Шум воды в душе прекратился. Это было скверно: Глебу вовсе не хотелось, чтобы Ирина, выйдя из ванной, увидела то, что могла увидеть в эту минуту. Еще меньше ему хотелось, чтобы она вбежала в комнату и попала на мушку засевшему в доме напротив отморозку. А впрочем…

Скосив глаза, он посмотрел на электрические часы, которые как ни в чем не бывало тихонько тикали на комоде. Если верить этому прибору, у которого не было никаких причин лгать, Глеб валялся на полу за креслом уже почти четыре минуты. Независимо от того, попал в цель или нет, профессионал за это время должен был удалиться от своего огневого рубежа на очень приличное расстояние. То же сделал бы и дилетант, пребывающий в здравом рассудке. Но что, если там, на чердаке, действительно псих? Тогда дело плохо; правда, если там псих, и если Ирина, выйдя из душа, бросится спасать лежащего на полу с окровавленной головой супруга, может стать еще хуже – так, что дальше некуда.

Да какого черта, мысленно сказал Глеб и встал, готовый в любое мгновение рыбкой нырнуть под стол.

И, как и следовало ожидать, ничего не случилось.

Тогда он снял испачканную футболку, наскоро обтер ею лицо, подошел к окну и, став так, чтобы его не было видно с улицы, задернул занавеску, прикрыв продырявленное пулями стекло.

В ванной щелкнула дверная задвижка. Ирина, на ходу вытирая волосы махровым полотенцем, вошла в комнату и остановилась, увидев винную лужу на ковре, мокрую скатерть с завернутыми в нее осколками бутылочного стекла на подлокотнике придвинутого к стене кресла и полуголого мужа, который старательно вытирал стол скомканной футболкой.

– Что это ты здесь устроил? – подозрительно осведомилась она.

– Руки-крюки, – с виноватой улыбкой ответил Глеб. – Штопора не нашел, хотел открыть бутылку старым солдатским способом – ладонью по донышку, и готово. А она возьми и лопни! Прямо вдребезги, даже лоб поцарапал, гляди… Что за народ эти французы! Даже на стекле экономят, бутылки от неосторожного взгляда разбиваются… В суд на них, что ли, подать? В Гаагский, понимаешь ли, трибунал…

Ахнув, Ирина бросилась к чемодану за аптечкой и захлопотала над кровоточащей царапиной. Йод, как и положено йоду, щипался, Сиверов шипел и стонал, очень довольный тем, что занятая делом Ирина не видит, как колышется от сквозняка занавеска на плотно закрытом окне.

Глава 2

Ветер гнал по небу рваные клочья облаков – авангард наступающего со стороны Европы грозового фронта. Ветер был сильный, порывистый, он глухо шумел в кронах деревьев и морщил темную речную воду. Мелкая волна беспорядочно плескалась о низкий берег; тростник шуршал, как папиросная бумага, в которую неумелая хозяйка заворачивает и все никак не может завернуть свежий пирог. Ветер с разбега наваливался грудью на прибрежные заросли ивняка, и те с протестующим шелестом клонились к земле, показывая серебристую изнанку длинных, заостренных, как наконечники копий, листьев, отчего по темной зелени кустарника пробегали светлые волны.

Изжелта-зеленая, похожая на темное бутылочное стекло вода равнинной речки плескалась о корму легкой дюралевой моторки. Лодка была до половины вытащена на мокрый песок крошечного, с трех сторон обрамленного зарослями тростника и ивняком пляжа. Мощный японский мотор был поднят, с одной из лопастей гребного винта свисал бурый клок мертвых водорослей. При не слишком внимательном взгляде со стороны реки разрисованный камуфляжными полосами и пятнами корпус лодки сливался с пестрым фоном береговой растительности – так же, как и одетый в новенький камуфляж без каких-либо знаков различия человек, который, сидя боком на борту моторки, курил сигарету и, глазея по сторонам, стряхивал пепел в ямку, продавленную в сыром песке каблуком резинового болотного сапога. Там, в ямке, лежало уже целых три окурка: человек прибыл к месту встречи заблаговременно, чтобы успеть хорошенько осмотреться и убедиться в отсутствии засады.

Четвертая по счету сигарета была выкурена приблизительно наполовину, когда сквозь шелест листвы и заунывный посвист ветра пробился новый звук – неровное, сердитое рычание двигателя штурмующей многочисленные неровности малоезжего ухабистого проселка машины. Человек насторожился, вслушиваясь в этот звук, бросил окурок в ямку и одним движением ноги прикопал белевшие на ее дне свидетельства своего длительного пребывания на берегу. Рука, протянувшись за спину, легла на цевье прислоненного к борту лодки карабина, глаза внимательно прищурились, а поза неуловимо переменилась, сделавшись напряженной, как у мелкого хищника, еще не успевшего разобраться, кто издает послышавшийся ему шорох – добыча, которую следует поймать, или более крупный и сильный зверь, от которого надлежит спасаться бегством.

Гул мотора перестал приближаться и сменил тональность, перейдя в ровное урчание холостых оборотов. Заскрежетали шестерни коробки передач, движок сердито взвыл, захрустели, ломаясь под колесами, ветки – машина разворачивалась на скрытом кустами пятачке травянистой почвы. Рука, лежавшая на цевье карабина, расслабилась, убралась и потянулась к нагрудному кармашку камуфляжной куртки за очередной сигаретой, но человек передумал курить: выкурено было уже и так предостаточно, да и характер предстоящих занятий не располагал к длительным перекурам.

Звук работающего двигателя усилился. Кусты, почти совсем заполонившие дорогу, и в лучшие времена вряд ли способную претендовать на то, чтобы считаться оживленной, раздвинулись с шорохом и треском, и из них медленно, осторожно показалась густо облепленная грязью и припорошенная пылью корма легкового «уазика». Номерной знак на ней отсутствовал, а из покрышки прикрепленного к заднему борту запасного колеса был выдран приличных размеров треугольный клок резины – чем, несомненно, и объяснялась уже начавшая беспокоить лодочника задержка в пути.

Лодочник встал и, подняв руку, заставил машину остановиться раньше, чем ее задние колеса увязли в пропитанном водой песке, откуда потом их было бы весьма проблематично извлечь. «Уазик» замер, подмигнув тусклыми из-за толстого слоя грязи тормозными огнями; снова заскрежетали шестеренки, белые фонари заднего хода погасли, двигатель чихнул и замолчал.

Захлопали дверцы, и на пляж, уклоняясь от раскачиваемых ветром, норовящих хлестнуть по лицу ивовых ветвей, вышли трое мужчин, одетых, как и лодочник, в камуфляжные костюмы различного покроя и расцветки. Это относительное разнообразие вкупе с отсутствием погон, петлиц, нашивок и прочей армейской мишуры прямо указывало на то, что костюмы не получены на складе вещевого довольствия некоей войсковой части, а приобретены в разное время в разных торговых точках как часть рыбацкого или охотничьего – короче говоря, походного – снаряжения. Охотничьи ножи в ножнах тоже были разные по размеру и форме, и носили их по-разному – один висел у своего хозяина на правом бедре, другой слева на животе, а третий – в одной из многочисленных петель камуфляжного жилета, почти под мышкой. Зато длинноносые АК-74 с ложами из шероховатого черного пластика выглядели так, словно их недавно извлекли из одного ящика и едва успели освободить от заводской смазки.

– Здорово, сталкер! – приветствовал лодочника один из вновь прибывших.

– Здоровеньки булы, – с ярко выраженным украинским акцентом откликнулся «сталкер», поочередно пожимая всем троим руки.

Ладонь у него была твердая, как доска, и шершавая от ороговевших мозолей. Прикасаясь к ней, гостям из более благополучных регионов было трудно отделаться от мысли, что вместе с микробами, которыми люди привычно обмениваются при рукопожатии, они получают еще и дозу радиоактивного облучения, размеры которой напрямую зависят от того, где побывал, чем занимался и что употреблял в пищу собеседник накануне встречи. Здесь, на окраине Припятского радиационного заповедника, возможность обзавестись лучевой болезнью приходилось учитывать наряду со множеством других, столь же неприятных возможностей. Но кто не рискует, тот не выигрывает, да и радиационный черт на поверку оказался не так страшен, как его малевали в свое время – разумеется, если соблюдать осторожность и не дразнить его, суясь туда, куда лучше не соваться.

– Как добрались? – поинтересовался «сталкер».

Он был невысокий, худой и жилистый, со смуглой кожей и густой смоляной шевелюрой – одним словом, цыгановатый. Когда он говорил или улыбался (что случалось достаточно редко), во рту у него вспыхивал неуместно ярким блеском любовно отполированной нержавеющей стали впечатляющий набор железных зубов. Обручального кольца он не носил, зато в вырезе надетой на голое тело камуфляжной куртки поблескивал золотой православный крест на цепочке того же металла. На поясе, оттягивая его книзу, болтался устрашающего вида саперный тесак в исцарапанных ножнах, с которым соседствовали три подсумка с обоймами для карабина – проверенной временем, архаичной, но безотказной укороченной версии трехлинейной винтовки Мосина.

– Как по стиральной доске, – проворчал один из тех троих, что приехали в «уазике» – крупный, рыжеватый, вислоплечий мужик с длинными руками, которые оканчивались внушительными костлявыми кулачищами. – У меня от этой тряски мозги в яичницу-болтунью превратились.

– Это не от тряски, – с ухмылкой возразил его коренастый попутчик, расправляя согнутым указательным пальцем густые прокуренные усы. – Они у тебя от рождения такие.

– Плюс десять лет занятий боксом, – добавил третий – жгучий брюнет с фигурой пляжного атлета, буквально распиравшей изнутри камуфляжную обмундировку. – Даже профессор философии дебилом станет, если ему десять лет подряд в бубен стучать.

– Да, – с серьезным видом кивнул рыжеватый и выразительно похрустел суставами пальцев, – насчет бокса – это ты правильно подметил. Главное, вовремя. Подика, чего скажу!

– Сейчас, – предусмотрительно отступая на шаг, пообещал брюнет, – только галоши надену. А то я без них плоховато слышу.

– Хорош порожняк гонять, – прервал всеобщее веселье лодочник. – Нам еще десять верст вверх по течению чапать, а у наших мужиков смена через три часа кончается.

– И то правда, – сказал усатый. – Делу время – потехе час.

Брюнет уже возился у заднего борта машины, одну за другой отшпиливая застежки тента. Забросив пропыленный насквозь полог на крышу, он окинул железный борт и со скрежетом выдвинул из кузова плоский деревянный ящик, окрашенный в милый сердцу кадрового военнослужащего цвет хаки. Усатый подхватил ящик с другой стороны, и, почти по щиколотки увязая в сыром песке, они вдвоем перенесли нелегкую ношу в лодку. «Сталкер» в паре с рыжеватым погрузили второй ящик. Пристроив его рядом с первым на прикрывающей дюралевое дно моторки мокрой деревянной решетке, лодочник поочередно освободил защелки, приподнял крышку и заглянул внутрь. Там, прикрытые полупрозрачным полиэтиленом, отсвечивали вороненым металлом плотно, один к одному, уложенные рядком автоматы Калашникова. Снаряженные магазины, по два на каждый ствол, штык-ножи и подствольные гранатометы обнаружились во втором ящике.

– Ну, доволен? – насмешливо поинтересовался рыжеватый. – Гляди, какой деловой, еще и проверяет! Не бойся, не китайское фуфло – машинки рабочие, с гарантией качества, из самой, понимаешь ли, Тулы!

– Да мне по барабану, откуда они, – опуская крышку и защелкивая металлические застежки, буркнул «сталкер», – хоть из Биробиджана. Главное, чтоб все было на месте. А то откроет, скажем, заказчик вот эту коробку, а там вместо стволов кирпичи битые или какие-нибудь ржавые трубы. Водопроводные. Где, спросит, мой товар? Не ты ли, морда лесная, его прикарманил? Так что, мужики, без обид.

– Это правильно, – вытряхивая из пачки сигарету, одобрил его предусмотрительность усатый. – Недаром говорится: дружба крепче, когда денежки посчитаны…

Он вдруг замолчал, уставившись остановившимся взглядом куда-то поверх плеча лодочника, как будто там, на реке или на другом берегу, внезапно появилась какая-то невидаль. «Сталкер» машинально обернулся, но за спиной у него не было ничего нового или необычного. Там виднелась все та же рябая от ветра река, а на другом ее берегу – такие же, как здесь, тростники и колышущиеся на ветру ивовые заросли с пробегающими по ним серебристыми волнами. На то, чтобы в этом убедиться, хватило доли секунды, а когда лодочник снова повернулся к усатому, чтобы спросить, на что это он уставился, тот уже начал падать. Пачка дорогого «кента» вывалилась из помертвевших пальцев, усеяв мокрый песок тонкими сигаретами с длинными бледно-серыми фильтрами, взгляд остекленел, колени подломились, и усатый вдруг повалился прямо на лодочника. Тот машинально посторонился, усатый упал с глухим шумом, как поваленное дерево, и с неприятным тупым стуком ударился лицом о борт моторки. Его голова отскочила от дюралевого фальшборта, как тяжелый неживой предмет, тело перевернулось и боком съехало на песок, где и осталось лежать с поджатыми ногами и свернутой набок, как у висельника, головой. На разрисованном камуфляжными разводами металле осталась смазанная темно-красная полоса.

– Засада! – первым сообразив, в чем кроется причина наблюдаемого странного явления, выкрикнул рыжеватый и, передернув затвор, направил автомат на лодочника. – Ах ты, сучий нос!..

«Сталкер» не успел ничего сказать в свое оправдание: еще одна пуля, ударив в висок, мгновенно сняла с него все подозрения. Он молча упал на сырой истоптанный песок, накрыв своим телом подвернутые ноги усатого в растоптанных, порыжелых армейских ботинках.

Звука выстрела, как и прежде, никто не услышал. Брюнет с атлетической фигурой взревел быком, вскинул автомат и наугад полоснул длинной очередью по кустам. От грохота заложило уши, во все стороны брызнули сбитые ветки и листья, пули защелкали по стволам, прокладывая себе путь в никуда сквозь непролазные заросли, в тени которых шелестел камыш и плескалась темная речная вода. В кустах на противоположной стороне пляжа, у него за спиной, никем не замеченный, взлетел и развеялся по ветру легкий синеватый дымок. Не переставая стрелять, брюнет упал на колени. Рожок автомата опустел, затвор выбросил последнюю дымящуюся гильзу и лязгнул вхолостую, курящийся пороховым дымком ствол уткнулся в землю, и брюнет рухнул ничком, уткнувшись лицом в сырой песок и подставив дующему с реки ветру простреленный, коротко остриженный затылок.

Бывший боксер с волосами, из-за цвета которых разные люди в разное время норовили наградить его неблагозвучной кличкой «Ржавый», не стал играть с судьбой в орлянку, паля в белый свет, как в копеечку. Чтобы ни говорили о нем за несколько минут до смерти его компаньоны, он был самым сообразительным из них. Именно поэтому он очутился около водительской дверцы «уазика» едва ли не раньше, чем пляжный атлет испустил дух – кстати, именно на пляже, хотя и мало напоминающем те, на которых покойный брюнет красовался перед девушками при жизни.