Яйца

По началу девушка лишь скользнула по нему глазами, потом чуть дольше задержала на нем свой взор и, наконец, взглянула на юношу вопросительно. Зафир не настолько был опытен во всех этих переглядываниях с девицами. Да и на кого был смотреть ему в замковой кухне?! Ну уж не на раскрасневшихся же от жара печи поваров, крепкими сноровистыми пальцами ощипывающих кур и каплунов, месивших жилистыми руками тесто. Или на дебелых прачек, орудовавших рубелями для стирки белья, выколачивая его так, что пот струился под рубашкой, стекая тонкой струйкой к расплывшимся грудям? Пантасилея, в отличие от простых прачек да кухарок, что сродни были дородным караваям, которые они пекли, представлялась Зафиру изысканным лакомством. Как миндаль в меду, который он ей приносил, завернув в белоснежную тряпицу, или апельсиновые и лимонные цукаты. Он сам любил сласти, перепадавшие ему изредка с хозяйского стола, приберегал их, чтобы побаловать свою возлюбленную. Он бы принес ей и веточку цветущего миндаля, если б удалось сохранить его свежесть до столь позднего свидания. Но цветы для него были еще большей роскошью, нежели горсть сладких орехов и фруктов, которыми он угощал Пантасилею.

При слабом мерцании свечи, в полутемной своей каморке, Пантасилея казалась Зафиру еще красивее, чем при свете дня, зелень ее глаз глубже, чуть припухлые губы еще желаннее. Чтобы скрыть свое волнение, он принялся рассказывать всякие забавные истории из жизни замка. Правда, кругозор повара был невелик, ограничивался лишь кухней, да залом для трапез, куда его, приодетого для появления перед самим Родриго Борджиа и его приближенными, время от времени выпускали. Зафир в лицах и довольно живо показывал свое окружение, представляясь то главным папским кухарем Козимо, взирающим на все тяжелым взглядом своих полуприкрытых глаз, то толстозадую прачку Франческу, умудрявшуюся при каждом движении сшибать своими необъятными бедрами то плошки со стола, то кувшин с водой. Он даже посягнул изобразить сына папы Чезаре, кардинала Валенсийского, застав его как-то раз в саду замка, когда тот, сняв с лимонного дерева один из созревших с бугристой коркой плодов, разрезал его пополам, впившись зубами в мякоть. Он видел, как от лимонной оскомины перекосилось лицо кардинала и свело скулы. Пантасилею эти истории порядком развеселили, да и сам Зафир, вдохновленный сдавленным, чтобы не дай бог никто не услышал, смехом девушки, разошелся не на шутку, позабыв об осторожности. Рядом как никак была комната самой Лукреции Борджиа.

–Т-ш-ш, – Пантасилея накрыла ладонью рот Зафира, услышав, как в покоях госпожи хлопнула дверь.

Зрачки ее глаз от испуга расширились, от чего казались теперь совсем черными. От ладони девушки исходил аромат лаванды, нежно щекотавший ноздри юноши. Пантасилея все еще продолжала зажимать ему рот рукой, прислушиваясь к чьим-то удаляющимся за дверью шагам, а Зафир, сам того от себя не ожидая, вытянул горячие губы и коснулся ими ее ладони. И этот поцелуй напомнил обоим, что встретились они здесь совсем не ради лакомств, принесенных Зафиром, и не его веселых баек, которыми он потчевал девушку. Но эта продолжительная прелюдия обоим была необходима, чтобы отодвинуть момент, когда слова уже будут не нужны.

Пантасилея это почувствовала, одернула ладонь, будто поцелуй юноши обжег ее огнем, и даже отпрянула назад. И в тот же миг Зафир притянул ее к себе, усаживая на колени, а губы его скользили по тонкой шее девушки, затем к щеке, к виску, минуя ее полураскрытые то ли от испуга, а, может, и сладкой истомы, губы.

– Хабиби, – прошептал он едва слышно, одним губами слово из далекой прежней жизни, которое время от времени всплывало у него в памяти, но которое он почти не произносил вслух.

– Что? – выдохнула ему в ответ Пантасилея, отрывая губы от его рта.

Но пускаться сейчас в объяснения Зафиру хотелось меньше всего. Потом, как-нибудь, он все ей расскажет. Но только не сейчас. Не до того. Не время.

Тело Пантасилеи делалось все более податливым, как тающий в руках воск, и напряглось только, когда Зафир, преодолев все преграды платья, нижней юбки и нательной рубашки, коснулся ее обнаженного живота, а затем его пальцы, хоть и загрубевшие от работы, но тонкие, скользнули еще ниже. Пантасилея, уступая его ласкам, хотя сама, не имея любовного опыта, инстинктивно все плотнее прижимала юношу к своему телу. Неожиданная боль, о которой она хоть и была наслышана от более опытных товарок, что это неизбежно при первом соитии, заставила выгнуться ее дугой и попытаться отстраниться от Зафира. Но он осторожно снял ее руки со своей груди и, заведя ей их за голову с расплескавшимися по подушке волосами, накрыл своими губами ее губы, подавляя крик, готовый вырваться у нее из груди.

– Ты чего там строчишь?

Ленка сунула свой нос в ноутбук Эстер. Та даже не заметила ее появления за спиной.

Ранним утром в кафе телецентра народу не было. Так, пара-тройка человек завтракали после ночной смены. Свои, редакторские, в такую рань сюда заглядывали редко, а потому это, пожалуй, было единственным местом, где Эстер казалось можно спокойно уединиться.

– Что пишешь? – Ленка хитро смотрела на Эстер своими светло-карими, почти желтыми лисьими глазами.

– Да так. Ничего, особенного, – Эстер с глухим раздражением захлопнула ноутбук и вспомнила о своем давно остывшем кофе.

– Хочешь? – Она подтолкнула в ее сторону коробку с рахат-лукумом.

– Не могу. У меня гипергликемия с тяжелой декомпенсацией, – соврала Эстер, отодвигая сладости.

Чем запутаннее звучала фраза, тем большее внимание вызывал у Ленки человек, ее произносивший.

– Что правда? – недоуменно воззрилась та на Эстер, переваривая услышанное и явно не понимая смысл сказанного.

– Слышала про конкурс?

Ленка умела при этом мгновенно переключаться на другие темы, особенно если затронутая ею тема занимала все ее воображение. Она с деланной беспечностью, что означало важность предмета разговора, болтала трубочкой в стакане с клубничным смузи.

– Какой конкурс? – Эстер поправила на носу очки, вглядываясь в Ленку, которая со своего стакана переключилась теперь на созерцание темно-бордового лака на ногтях.

– Ну, мать, ты даешь! – усмехнулась та, вскидывая удивленный взгляд. – Ты что, опять в коме была, когда объявляли, что можно подавать заявки на конкурс программ на новый сезон?

– А что? Какие заявки?

Эстер явно была не в курсе. «Как всегда все сплетни я узнаю последней», – обычно отшучивалась в подобных ситуациях она.

– Да любые! – Ленку воодушевляла неосведомленность коллеги. – А ты зайди к Главному, спроси…

– Всенепременно! – съязвила Эстер

Ленка пристально и, как показалось Эстер, даже с ревностью проводила ее взглядом, когда Редактор сам пригласил ее в свой кабинет.

– Вот, читай, – он сунул ей под нос какие-то бумаги. – Вчера получили. Прямо оттуда, – Редактор неопределенно мотнул головой вверх, давая понять, что почта пришла из главного офиса телеканала.

Одно письмо было из больницы, куда прорывалась Эстер, чтобы увидеться с тем раненым во время беспорядков пареньком. Подписано оно было главврачом, возмущавшимся нарушением порядка сотрудниками телевидения, действовавшим вопреки всем запретам медперсонала на общение с пациентом. Второе- от родителей того же самого мальчишки, грозивших телеканалу судом за несогласованную с ними съемку их сына.

– Да, но… – Эстер взяла оторопь.

От клокотавшего возмущения, вызванного особенно жалобой родителей мальчишки, в горле встал комок.

– Как разруливать теперь все будешь? – Редактор выжидающе смотрел на Эстер.

– Я? Но они же… Мамаша эта сама меня тащила к сыну. Поговорите, поговорите, он все расскажет, он не против…

– Но ты-то должна была понимать, что люди в шоке были! Мало ли что наговорить в таком состоянии можно?

Эстер по началу казалось, что Редактор так, больше для виду напускает на себя строгий вид, и что сейчас они вместе обдумают, как выйти из положения. Не в первой же! И другим приходилось отчитываться перед возмущенными участниками репортажей, посчитавших, что репортеры недостоверно изложили факты. А бывало, что и сами люди, ввязавшись в конфликтную ситуацию, просто шли на попятный и желали потом публичной сатисфакции.

– А что мы, собственно, такого там сняли?

К Эстер вернулось самообладание и от минутного косноязычия не осталось и следа.

– Пацана на носилках? Мамашу, кидающуюся на грудь к сыну? Что?

– Вы не согласовали съемку в больнице, вот что!

Редактор выхватил из ее рук письма и швырнул их на свой стол и зачем-то принялся суетливо переставлять пластиковый стакан с ручками и карандашами, перекладывать с места на место зажигалку, сотовый, коробку с рахат-лукумом.

Точь-в-точь такую, что до этого предлагала Ленка, – заметила Эстер.

– Ну ладно. Что мне теперь грозит? Пятнадцать лет расстрела? – проговорила она, все еще пытаясь вернуться в стойку, как боксер на ринге, который только что схлопотал хук слева.

– Увольнение! Вот что! – Редактор хлопнул ладонью по столу, едва не опрокинув чашку с недопитым кофе прямо на компромат против своей подчиненной. – Там настаивают… – Он снова кивнул куда-то вверх.

– А-а-а, ну понятно…-протянула Эстер, догадываясь откуда ветер дует.

Еще в самом начале, когда она в редакции была совсем новичком, ее пытались уволить. На этом настаивал сам руководитель телеканала. Смешно сказать – за отклеившийся логотип на поролоновой насадке микрофона. Но потом наверху пошумели и затихли. Правда, Редактор не преминул заикнуться Эстер, что убедить шефа не принимать скоропалительных решений, ему стоило немалых трудов.

– Боюсь, не все тебе еще понятно, – Редактор недовольно взглянул на нее, раздраженный, видимо, ее показной беспечностью. – В общем, пиши объяснительную.

Эстер, решив, что разговор на этом закончен, двинулась к двери.

– Ты куда? – рявкнул Редактор.

– Так объясниловку пошла писать…

Он только махнул ей вслед рукой. Вышло это у него совсем как-то не зло, а безысходно, как показалось Эстер. Она шагнула в дверь, которой чуть не сшибла с ног стоявшую за ней Ленку.

– Ну как? – та с любопытством смотрела на Эстер, ожидая подробностей.

– Все, прох…чила ты свой конкурс! – строго взглянула на нее Эстер, возвращаясь к своему столу.

Ленка застыла на секунду, хлопая своими наращенными ресницами и явно что-то быстро прокручивая в уме, и метнулась в кабинет к Редактору.

Эстер смахнула в рюкзак свой рабочий блокнот и решительным шагом направилась к выходу, кинув в мусорную корзину оставшиеся не прочитанными пресс-релизы.

ГЛАВА 12

Сон был, как погружение в плотную, обволакивающую субстанцию, которой обладает, пожалуй, только черный цвет. Так по крайней мере казалось Эстер. По началу ты боишься пошевелиться, прислушиваясь к своим ощущениям. Потом пытаешься пошевелить руками и ногами, повернуть голову и замечаешь за собой непривычную вязкость движений, будто ты оказался в тягучей болотной жиже.

Время от времени она просыпалась, вперившись невидящими со сна глазами в пространство комнаты, и не узнавала ничего из того, что ее окружало. Она не понимала, где находится. Что эта за квартира, казавшаяся ей совершенно незнакомой, и что там за окном. Точно ли тот двор, обсаженный липами и черемухой с квадратом песочницы в обрамлении скамеек? Или это совершенно другой дом, двор и улица? «Где я?», – в судорогах билось ее сознание. Какой сегодня день недели? Понедельник? Четверг? Или, может, суббота? Голова кружилась от внезапного пробуждения, как если после сна резко встать с постели. И только, когда этот дьявольский раскрученный кем-то волчок прекращал вращаться, взгляд, наконец, фокусировался на скользящих по декоративной кирпичной стене тенях. Становились узнаваемые очертания привычных предметов. Вот вешалка-перекладина, темнеющий провал кухни с высоким столом-стойкой, на котором остался незакрытым с вечера ноутбук, на полу под окном горшок с Сансевьерой, похожей на острозаточенные лезвия мечей. Растение было куплено на цветочной распродаже в супермаркете исключительно из-за ярко-зеленого цвета листьев – радуют глаз, и потому, что неприхотливо, не требует особого ухода. В аннотации к упаковке так и говорилось: «практически невозможно погубить, даже если вы не будете к ней подходить полмесяца». Эстер облегченно вздыхала, а через несколько мгновений снова проваливалась в сон. Темный и беззвучный, как вакуумная камера. Она как-то раз бывала в такой. В ней тестируют аудиотехнику. Обитые звукопоглощающими панелями стены полностью вырывают тебя из действительности. Вся твоя реальность – это полумрак и пустота, в которую ты погружен. Ориентиры в пространстве сбиты. Единственное, что ты способен слышать – биение собственного сердца. Кто я? Сначала удивленно, а потом вопя от безответного вопроса бьется в истерике твой мозг. И, наконец, до тебя доходит: ты – всего лишь звук.

– Э-э! Вставай!

Тормошил Зафира за плечо конюх Паоло. Узнать его можно было, не открывая глаз и даже, если бы он молчал. Только по въевшемуся в кожу и поры конскому мускусному запаху.

Зафиру казалось, что он только закрыл глаза, проваливаясь в сладкий сон, как приходится вновь подниматься.

«Лучше бы и не ложился», – Зафир едва смог оторвать тяжелую голову от подушки.

Чтобы сбросить с себя сон, навалившийся на него тяжеленным камнем, он опустил голову в чан с холодной водой. Потом, встряхнув намокшими волосами, от которых в разные стороны разлетелись тысячи мелких брызг, постоял еще немного, покачиваясь от головокружения, вызванным резким пробуждением, и двинулся на кухню.

– Гляньте только! Эка невидаль!

Навстречу Зафиру бежал один из поварят, недавно принятый Козимо для учения.

– Белая курица снесла рябое яйцо!

В раскрытых ладонях у него и впрямь лежало все в желтых да в коричневых крапинах яйцо.

– Точь-в-точь такое, как говаривали, снесла курица в день новоявления Марка Аврелия! – перекрестился мясник, закидывая на плечо увесистый топор.

– А это к чему? – удивленно посмотрел на него Зафир.

– Да кто его знает… – равнодушно пожал плечами тот и направился в кладовую.

Пока на кухню не нагрянул Козимо, работники двигались кое-как, медленно и с ленцой, словно осенние мухи. Слуги не спеша носили поленья дров со двора для розжига большого очага, на который потом водрузят котел для варки супа. Поварята таскали ведрами воду, заливая ее в чан, мальчишки-подручные, кто растапливал печь, где будет потом томиться котелок с просяной кашей- обедом для работников, кто перебирал овощи и крупу, мясники натачивали свои топоры и ножи для свежевания туш и разделки мяса для жаркого.

Приподняв крышку липовой кадушки с замешанной еще накануне квашней, Зафир обмял отстоявшееся тесто, давая ему в тепле от пылающего очага подняться во второй раз. Вот тогда наступит его черед месить, раскатывать, формовать округлые буханки и лепить небольшие, размером в пол ладони булочки. А пока есть время самому перехватить кусок серого ноздреватого хлеба, оставшегося еще с вчера, запив этот нехитрый завтрак кислым красным вином, разбавленным водой. Приниматься за дело совсем не хотелось, а потому Зафир не спеша жевал свою краюху, заклиная, чтобы главный повар Козимо хоть еще ненамного задержался. Но вот уже доедены были последние хлебные крошки, выпиты последние капли вина в стакане, а главный повар все не являлся, давая возможность своим подручным почесать языками. Этого удовольствия они были лишены во время работы. Козимо, не терпел на кухне лишних разговоров не по делу, а тем более сквернословия, которым нередко грешили поварята и обслуга.

– От богохульства и брани молоко сворачивается, опара не поднимается, и каша горчит, – приговаривал он всякий раз, давая бесстыднику увесистый подзатыльник.

Прямо, как папаша Отто, вспоминал Зафир. Тот к выпечке хлеба относился, как священнодействию. Пока пасынок, нареченный с его легкой руки Эспозито, был еще достаточно мал, доверял ему только просеивание муки, попутно раскрывая мальчишке премудрости своего ремесла. Учил из какого помола зерна, что выпекают. А чтобы караваи подольше не черствели, надо в тесто вареного гороха добавить, – делился он секретами своего мастерства. Говорил всегда о хлебе как о живом существе.

– Глянь, – Отто всматривался в хмурое темное небо, нависшее над городом, как упавшая скала, – гроза идет. Тесто сегодня всходить будет медленнее, – поучал он.

Объяснял Зафиру, что квашня всякий раз по-иному себя ведет: жара стоит или холода подступают, убывает луна или ожидать новолуния. И так же, как и Козимо, не терпел ругани в своей пекарне: оскорбить словом тесто все равно, что мать…

Но пока Козимо отсутствовал, установленные правила можно было не соблюдать. А потому один из поварят чертыхался, ударившись о неубранное полено для розжига печи, другой во всех подробностях расписывал свои похождения с прачкой, не стесняясь прилюдно перечислять, сколько раз и как они предавались желанию в комнате для глажки белья.

– Вот заглянула бы туда ее мамаша, отутюжила бы твою задницу утюгом! – посмеивались повара, подзадоривая своим смехом рассказчика.

– А ты чего смурной? – обратил один из них внимание на Зафира, отсиживавшегося в углу и в общем разговоре участия не принимавшего.

Сальные шутки его не веселили, напротив, вызывали отвращение, еще больше усугубляя контраст между разбитной прачкой и похотливым кухарем, и трепетной Пантасилеей. Одно только воспоминание о ней заставляло гулко биться в учащенном ритме сердце и сжимало в любовном томлении нутро.

– Будешь смурной, если всю ночь не спать, – опередил с ответом Зафира снующий рядом поваренок с торчащими вперед крупными зубами, делавшими его похожим на кролика. – Я видел, как он крался утром.

«Вот паршивец!» – поморщился Зафир, метнув в болтуна недобрый взгляд своих черных глаз. Но мальчишка, пробегая мимо и разоблачив на ходу Зафира, даже не глянул в его сторону.

– Во как! – мясник, прислушивавшийся к общему разговору, бросил разделывать кроличьи тушки, громоздившиеся у его ног в плетеной корзине, и воткнул топор в чурбан. – Наш пострел везде поспел? – он заговорщицки подмигнул Зафиру. – Неужто та кружевница из лавки Розалинды?

Зафиру не хотелось втягиваться в этот разговор, и уж тем более обсуждать при всех Пантасилею, существование которой в его жизни, он хотел сохранить в тайне от других. Чужие, охочие до сплетен языки, чего доброго, сглазят еще его счастье и осквернят чистоту возлюбленной.

Он успел только досадливо махнуть рукой, будто соглашаясь с догадками мясника, но не успел прибавить к своему жесту ни слова, как в кухню решительным шагом вошел мажордом Апостольского замка Дезидерио Дукато, прервав своим появлением фривольные разговоры.

– Уважаемого Козимо свалила хворь, – объявил он присутствующим, важно обведя взглядом кухню, как если бы объявлял о появлении важной особы, – вам придется управляться без него. А ты, – мажордом выискал среди поваров, пекарей и свежевальщиков мяса, смуглого юношу с черными, как уголья, глазами, – будешь сегодня за главного, – ткнул он пальцем в Зафира. – Так Козимо сказал, – добавил он, сразу же предупредив возможные вопросы относительно выбора на роль главного повара парнишку, который ничем среди прочих не выделялся.

– Видать Козимо вчера гороховой каши объелся. Кишки ему скрутило, – с ехидной ухмылкой высказал предположение о его внезапной болезни один из поваров и, высунув язык, издал неприличный звук, едва только Дезидерио Дукато удалился.

Отсмеявшись шутке товарища, все воззрились на Зафира. Кто-то в ожидании его распоряжений на правах главного, а кто-то глядел на юношу завистливым и ревнивым взглядом, прикидывая, чтобы устроить ему такого, чтобы тот, не дай бог, не возомнил о себе много.

От пристальных взглядов и воцарившейся в огромной замковой кухне тишине у Зафира все сжалось внутри, а в горле встал комок. Зачем это хворый Козимо выдумал назвать его своим заместителем? Почему не кого-то другого из поваров, постарше, а значит опытнее, чем он? Зафир, конечно, знал, чем и как живет кухня замка Святого Ангела. Четвертый год уже пошел, как он покинул Геную, приютившую его на добрый десяток лет. За то время он научился у Отто премудростям хлебной выпечки и перенял от Мафальды, кормившей многочисленное семейство с оравой ребятишек, умение потрошить рыбу и птицу, варить похлебку и каши. Но то была нехитрая еда городского люда, а не римской знати. Тонкости высокой кухни он постигал уже вдали от дома, проделав извилистый путь от Лигурийского побережья до Флоренции, где пристроился в дом торговца тканями, в лавку к которому захаживали состоятельные горожане, а некоторые из них еще и сиживали с хозяином за одним столом. Потом, уже добравшись до Вечного города, перекочевал в семейство ювелира, на кухне которого, работал подручным у его повара, шлифовал свои кулинарные познания. Затем судьбе юноши было угодно предоставить ему место на кухне в Апостольском замке, куда мальчишка, неизвестно какого роду племени, даже и не мечтал попасть.

И вот теперь ему выпала обязанность стать главным поваром папского двора. На день? Два? Зафир не уверен был сейчас, что рад этому обстоятельству. Скорее, наоборот.

Он подошел к шкафу, где хранил свои бумаги Козимо, в которые каждый день вносил списки блюд обедов и ужинов папского двора, тщательно расписывая рецепты, скрупулезно перечисляя состав продуктов и их количество. Должность обязывала его отчитываться о качестве еды, которую готовили для главы церкви и его окружения, и согласовывать закупку продуктов.

Зафир вперил невидящий от охватившего его волнения взгляд в испещренные угловатым почерком листы, не понимая ни слова из того, что там было написано. Новоявленный главный повар замка Святого Ангела не умел читать! А если бы умел, то обратил бы внимание на заголовки фолиантов, громоздившиеся на столе Козимо, которые тот изучал по вечерам, когда работа на кухне затихала. Папский повар штудировал труды древних: Плиния и Апиция, посвятивших немало времени описанию блюд. Козимо мечтал, что и сам соберется как-нибудь с мыслями и напишет что-либо подобное. Зафир не раз замечал, что главный повар засиживается нередко за книгами, что-то выписывая из них. Обратив как-то раз внимание, что мальчишка наблюдает за ним, Козимо подозвал его к своему столу, заваленному бумагами.

– Я насчитал около двадцати видов специй, которые ты использовал для соуса к жаркому из ягнятины. Верно?

Взгляд Козимо казался суровым из-за тяжелых полуопущенных век, отчего Зафир всякий раз приходил в замешательство, не зная, устроит ли старый повар ему выволочку за какую-нибудь провинность, или, напротив, похвалит. В последнее юноше верилось с трудом- главный кухарь Апостольского замка был скуп на добрые слова, придерживаясь своего правила, что с подручных следует драть три шкуры, нежели поощрять. Бывало, если блюдо оказывалось неудачным, он, сняв первую пробу, а затем демонстративно отплевываясь, будто взял в рот не кушанье, приготовленное для папского стола, а помои, предназначавшиеся на выброс, мог макнуть лицом в миску незадачливого повара. Случалось, что в какого-нибудь из бедолаг летели и плошки с горячим, только что снятым с огня, супом.

Зафир, глядя на Козимо, лихорадочно перебирал в голове все ингредиенты того пряного соуса, которые тщательно перетирал в ступке, прежде, чем отправить их в котел с мясом. Была там и пряная гвоздика, и пахучий кардамон, с бархатистым ароматом корица и горьковатый римский кумин, а еще два вида перца: красный и черный, пажитник и охряная куркума, мускатный орех, придающий своим запахом особую сытность еде и выбивающий слезы из глаз жгучий корень калгана…

– Да, все верно, – подтвердил, наконец, Зафир, не в силах больше выносить буравящий взгляд Козимо.

– Мне доводилось как-то раз пробовать смесь этих специй, – голос главного повара на удивление Зафира звучал уже не столь сурово, как мог ожидать этого юноша, пытливо заглядывавший в неприветливое лицо наставника, – но мне она показалась чересчур… – Козимо сделал паузу, подбирая для своих ощущений более подходящее слово, – как бы это сказать… грубой, резкой, что ли. А у тебя она вышла мягче.

– Это роза… – голос Зафира от волнения сделался глухим, и ответ прозвучал так, будто он извинялся за содеянное.

– Роза значит… – Козимо задумчиво глядел на взволнованного Зафира.

– Лепестки роз смягчают вкус, – позволил себе добавить юноша.

– А ты, смотрю, не равнодушен к цветам!

Впервые за время разговора Козимо улыбнулся, но из-за тяжелых век, обездвиженных атрофией мышц, его улыбка больше походила на зловещую гримасу.

С тех пор Козимо стал пристальнее присматриваться к Зафиру, дотошнее допытываться, что и как он делает на кухне. Заметил, что юноша не только превосходно справляется с выпечкой, – еще бы! – но и смыслит в приготовлении мяса и рыбы, знает толк в пряностях и специях. Козимо никогда не расспрашивал его, откуда родом Зафир, не знал даже его настоящего имени, все его и всюду называли Эспозито, но догадывался, что юноша явно не из здешних мест.