Реки текут к морю. Книга I. Курс лечения несчастной любви

Лиза сразу увяла, поняла, что зря и заговорила. Подберут инструктора… Она не хотела какого-то инструктора. Она хотела с этой улыбчивой девушкой.

– Спасибо… Не надо.

Она снова уцепилась за медведя, развернулась догонять своих.

– Постойте, – девушка окликнула ее, – если только по вечерам… Вам вечером удобно?

Лиза резко крутанулась, оперлась на мишку, и тут он рухнул, увлекая ее за собой. Лиза упала, больно стукнулась локтем, уселась на лед. Девушка подъехала к ней:

– Не ушиблись?

– Ушиблась. Больно очень. Вот локоть.

– Заниматься не передумали?

– Не передумала.

– Тогда вставайте на коленки, с колен подниматься удобнее.

И только, когда Лизе удалось встать сначала на четвереньки, а потом на колени, протянула ей руку, помогла встать.

– Ну вот, первый урок, как вставать, вы уже прошли. На втором научу вас падать правильно. Давайте во вторник что ли, приходите в шесть. Меня Вероника зовут.

– А меня – Елизавета.

Она всегда хотела быть Елизаветой. Гордо нести царственное имя. Но не получалось. Никто не звал ее так. Мама с папой звали Лизонькой, Ленуся вслед за бабушкой Томой – Лизок, Лизочек. Ну а все остальные – Лизой. Но представлялась она всегда Елизаветой.

С Вероникой тоже не получилось, уже на первом занятии она стала «Лиза, зайка».

***

Все лето Лиза бегала по вечерам на тренировки. Три раза в неделю, по вторникам, четвергам и пятницам. Получалось у нее не особо, но она не переживала. Даже гордилась своими успехами, вот прошлый раз перебежка никак не шла, а сегодня, пожалуйста, получилось. То вообще не могла ногу даже приподнять, «страшно, как я на одной задом поеду?», а теперь едет, и даже чуть прогнувшись в спине, и руки красиво разведены. Лиза считала, красиво. И Вероника, Ника, хвалила: «Умничка, зайка, у тебя получается». Ну и ругала, не без того: «Лиза, зайка, это же ласточка, а не вешалка, прогнись, ногу выше. Давай, зайка, постарайся».

Отпуск летом Лизе не предложили, но в этот раз она не огорчилась, ей было хорошо. А дома она ничего про свои занятия не сказала. Незачем. Мама переживать будет: «Это очень травматичный спорт. Ты понимаешь, что ты делаешь? А если ногу сломаешь? Перелом шейки бедра, и все: ты – инвалид на всю оставшуюся жизнь».

Новые, очень дорогие, за двенадцать тысяч, коньки, купленные в профессиональном магазине «Фигурист»: кожаный белый ботинок, гелевое нутро, индивидуально на твою ногу формируемое, стальные австрийские лезвия, грамотная профи-заточка, настоящее богатство – хранились у Ники.

– Понимаешь, не хочу домой нести, сразу начнут меня воспитывать. Можно, нельзя. Мне скоро тридцатник, но я же единственный ребенок, я одна, а их много: мама, папа, Ленуся, бабушка Тома. Вот они до сих пор и играют в меня. В дочки-матери. Не хочу их огорчать. Игрушку отнимать.

– Да не вопрос, зайка. Я на машине. Буду возить твои конечки. Не на горбу же таскать.

Эта тайна, первая в ее сознательной жизни настоящая тайна, словно поднимала ее над окружающими. Они думали, перед ними все та же Лиза, та, которую они прекрасно знают, видят каждый день, та к которой они давно привыкли и не ждут от нее каких-то сюрпризов. Но она-то знала, что она вовсе не та серая музейная мышь. Серая музейная мышь осталась далеко, прошедшие три месяца превратились для Лизы в сотни световых лет, и разглядеть из своего настоящего ту невзрачную мелочь она была не в состоянии.

Как-то вдруг Лиза осознала, что дружит с Никой. Не просто занимается с ней на льду, а именно дружит. И разговаривать с ней было гораздо интереснее, чем с Женей. Она была другая, смотрела совсем другие фильмы, читала другие книги. Умберто Эко, не читать которого было дурным тоном, Ника отрицала всего и целиком: «Такие талмуды читать? Ну уж нет. Я за всю свою жизнь через один не проползу. Что «Имя Розы»? Ну да, я фильм видела. Класс! Нет читать не буду. Зачем сравнивать? Я что, зарплату за это получаю? Кина̀ вполне достаточно». Простенькая и незамысловатая, неспособная долго задерживать внимание на серьезном предмете, поскакушка? Да, именно такой она и казалась Лизе поначалу. Но ведь она была спортсменкой, настоящей, даже медали брала в молодежке в танцах на льду. А этого с кондачка не ухватишь. Годы работы в загородке. Одна и та же работа каждый день, одна и та же ледяная загородка, одни и те же элементы. Элементы те же – уровень выше, всё выше. Повтор за повтором, раз за разом, год за годом.

Но была в этой девушке легкость, та легкость, что так не хватало самой Лизе. Ника жила словно бегом, все куда-то спешила, и всему радовалась. Сначала Лиза думала, что ей просто нравится работа, тренировать детишек, но потом ей стало казаться, что Нике вообще все нравится. Солнце светит – ура! Дождь зарядил на целый день – класс, машинка помоется. Полная группа на занятие собралась – круто, лишний червонец карман не тянет. Почти никто не пришел, гриппуют или по дачам поувозили – о, вообще песня, смогу ребятишек новому элементу обучить, в толпе-то трудно, а так до каждого доберусь. И все время у нее звонил телефон, все время она была кому-то нужна. «Да, зайка, да, конечно…, обязательно…, заметано», – она всегда соглашалась с чем-то в трубку, Лиза ни разу не слышала, что бы она кому-то в чем-то отказала. Соглашалась, бежала куда-то и улыбалась.

Зато музыку Ника слушала самую мрачную, тяжелую, вязкую, неблагополучную, зовущую в темные миры, в вывернутую реальность, в опасную глубину подсознанья.

Как-то после тренировки они вышли на улицу одновременно. И одновременно остановились в стеклянных воротах Дворца. За прозрачной стеной города не было. А была буйная круговерть воды, тьмы и ветра. Дождь не шел, а валил из провисших, сизых от натуги туч тугими струями-канатами, они перекручивались между собой, с силой лупили по асфальту, разбегались во все стороны бурными потоками.

– Армагеддон, – Лиза стояла, опустив руки.

Тащиться под таким дождищем до остановки или подождать, может выльется? Что-то не похоже, чтобы он собирался заканчиваться.

– Да брось ты, ерунда. Побежали, я тебя подвезу, – Ника подтолкнула ее в сторону улицы, – Вон моя ласточка, всего-то метров тридцать, давай бегом.

Но и тридцати метров хватило с лихвой. Когда девушки запрыгнули в крохотную красную машинку и захлопнули за собой двери, обе они были мокрыми, Лизино платьице прилипло к телу, а Никина футболка казалась совершенно прозрачной.

– На вот, – Ника порылась в огромной сумке, где были складированы ее и лизины коньки, спортивный костюм и бог знает, что еще, вытащила фибровое голубенькое полотенце, – волосы вытри, а то с головы течет.

Потом оттуда же выудила сухую футболку, встряхнула ее и, ничтоже сумняшася, скинув с себя мокрую майку, переоделась.

– Ну вот, порядочек. Поехали. Тебе куда?

Лиза назвала адрес. Оказалось, им по дороге. Сама Ника жила на той стороне. В этом городе «та сторона» – противоположный берег реки. Старый городской центр с Кремлем находился на одном берегу реки, а часть города, выросшая за рекой, с покон веку называлась «той стороной». А мост через реку был как раз недалеко от Лизиного дома. Крохотный форд Ка вывернул со стоянки, Ника включила музыку. Чистый, манерный, слегка надорванный женский голос ввинчивался в мозг:

…В золотых цепях я утопаю в болоте

Кровь моя чище чистых наркотиков…

Потом еще что-то неразборчиво, и рефреном:

Смерти больше нет,

Смерти больше нет,

Смерти больше нет…

– Что это? – Лиза бы не сказала, что ей это нравится, но голос цеплял, не отпускал, тянул за собой:

…Я заливаю глаза керосином

Пусть всё горит, пусть всё горит…

– Песенка такая, «Смерти больше нет» называется.

– А кто поет?

– Настя и Коля. Не слышала? Группа Айспик.

– Страшноватенько.

– Да, мне тоже очень нравится.

– О чем они вообще? – Лиза пыталась понять смысл песни, но его было не много, на ее взгляд, повторялись одни и те же фразы.

– Да неважно, какая разница, о чем. Важно настроение.

– И какое же тут у них настроение? – продолжала допытываться Лиза.

– Какое у них настроение, мне без разницы. Важно какое у меня создается настроение, когда я слушаю.

– И какое?

Ника задумалась, погримасничала: вытянула губы трубочкой, потом оскалилась и снова сжала рот куриной гузкой, нахмурила брови. Наверное, пыталась понять, какое же все-таки в ней возникает настроение.

– Протестное.

Неожиданный ответ. Уж на что, на что, а на человека протестующего Ника совсем не была похожа. Она спорила ли хотя бы с кем? Лиза такого не помнила. А уж протестовать…

– И против чего ты протестуешь? Что у тебя не так? Что тебе не дается? И где? Марш протеста? Или ты с одиночным пикетом торчишь по выходным у мэрии?

– Нет, не так. Не социальный протест, не политический. Ерунда – все эти марши «за» и «против». Дурачки туда ходят. Умники руководят, дивиденды с этого стригут, а дурачки ходят. Я про другое совсем. Это мой личный протест. Внутренний. Против мира, против всего. Всего, что есть, понимаешь?

– Не вполне.

– Протест, как способ идти вперед. Даже не совсем протест. Скорее отрицание. Ну я не знаю, как словами, чтоб понятно было. Я так чувствую. Вот знаешь, мне не надо, чтоб было дадено. Чтоб на тарелочке с голубой каемочкой. Я возьму сам.

– Сама.

– «Я возьму сам» – это книжка такая. Олди. Не читала?

– Нет. Это фантастика вроде какая-то? Фэнтази… Гоблины, хоббиты… Я не люблю.

– Нет, зайка. Это фэнтази, конечно. Но эта правильная правда. Почитай, сама увидишь.

Лиза пообещала прочитать. «Ладно, возьму как-нибудь в отпуск что ли. Не понравится, там и оставлю». Она предпочитала читать бумажные книги. Листать, загибать уголки там, где остановилась, оставлять перевернутой, чтобы края мягкой обложки поднимались плавными крыльями. И стыдно сказать, ей нравилось даже пачкать их, если оставалось кофейное пятно или намертво прилипал всунутый между страниц цветок, книга становилась более личной, более ее собственной, своей.

Доехали до Лизиного дома.

– Во двор не заезжай, пожалуйста. Мои из окна увидят, замучают расспросами «кто да что». Я добегу.

Фордик тормознул на углу дома.

– Ну пока, Лиз.

– Ну пока.

Лиза побежала прямо через раскисший газон, все равно босоножки промокли.

– Господи! Лиза! Ты вся мокрая! Немедленно в горячий душ, и хорошенько разотрись полотенцем! – бабушка, как всегда, безапелляционна, – опять будешь две недели сопли гонять!

– Где тебя носит в такую погоду?! Того и гляди гроза начнется. Разве можно по городу шляться, – мама вступила.

Ответов от Лизы никто не ждет.

Где же Ленуся? Почему она пропускает свою партию? Она должна выйти с репликой: «Что зонтиков еще не придумали? С утра дождь обещали, могла бы взять», или что-нибудь в этом роде. Но, видимо, ее нет дома, опять укатила куда-то. Вот ей не надо ни перед кем отчитываться и, уж тем более, отпрашиваться. Захотела, на турбазу свою поехала, захотела, к отцу рванула. Деду Жоре сколько лет-то уже? За восемьдесят, а он все на охоту по лесам ходит. Они, когда с бабушкой развелись, Лиза еще и не родилась тогда, дед из города уехал, жил на хуторе один, там лес кругом, озеро большое, хозяйство охотоведческое, он егерем устроился. Ленуся ее возила туда в детстве. Лиза помнила большую темную избу, печь прямо посредине, баню. Баню дед топил жарко, Лиза ее боялась, куксилась, не хотела туда ходить. Вот сейчас бы в эту баню – греться. Она не замечала до сих пор, что замерзла. А сейчас, когда вокруг нее причитали мать с бабкой, стаскивали с нее промокшее платье, босоножки, совали в руки полотенце, включали воду в душе, «погорячее давай, а то простудится», почувствовала, как холодом колет ладони, кончики пальцев, почувствовала какие зябкие у нее ноги, как у лягушки. И картинка встала у нее перед глазами: дед плещет воду на каменку, и горячий пар кидается Лизе прямо в лицо, обжигает все ее голенькое худенькое тело, она визжит, вырывается из цепких дедовых рук, орет: «Ленуся-а-а, домой поедем сейчас же!» А Ленуся, сидя на полке с веником на коленях, прикрылась от отца, хохочет.

***

В сентябре в музее устраивали новую выставку. «Крещеные огнем». Это Анна Леопольдовна такое название красивое придумала. В фондах лежало немалое количество медного литья, кресты, складни, иконки нательные, старообрядческие в основном, много всего. Наконец, руки дошли, все было систематизировано, каталогизировано, приведено в порядок. А тут еще музейщики из соседней области предложили свои фонды выставить вместе, и получилась выставка. И вот день открытия уже озвучен, местные власти приглашены, фуршет заказан, а подготовка – конь не валялся: тексты не написаны, экскурсия не составлена. На все про все неделя осталась. Потом – вилы, надо материалы в типографию сдать, чтоб стенды сделали.

– Наталья Николаевна, вы когда мне материалы для стендов дадите?

– Сей минут, мне не много совсем осталось, начать и кончить.

– Мне не до шуток, в четверг надо все передать в типографию, в крайнем случае в пятницу, в самом крайнем, – Анна Леопольдовна, уже получившая по шапке от вышестоящего начальства, была непреклонна.

– Я вот Лизочку попрошу, она мне поможет, – Наталья положила на Лизин стол пачку исписанных от руки листов, – надо отредактировать.

– Но у меня же текст экскурсии… – Лиза подняла глаза на двух нависавших над ней начальниц, – и почему в бумажном виде, Наталья Николаевна, что в электронном нельзя было?

– Ну, я – старая школа, мне так удобнее, на бумаге.

«А мне – нет! Это мне сначала почерк разбирать, редактировать, потом в ящик перебухивать. Старая школа… Старая лошадь!» Но вслух только:

– Когда же я этим буду заниматься?

– А мы с тобой завтра вечерочком останемся и все окучим, – Наталья мило улыбалась.

Всегда, если нужно было остаться «вечерочком», речь шла о Лизе. Жене – собаку гулять, это святое, у Анны – Васенька, еще более святое, Верунчик найдет уважительную причину отвертеться, то у нее курсы психологические, то астрологические, то йога, то она билеты на концерт заезжей знаменитости аж за два месяца купила. Поэтому сложился тандем Наталья – Лиза, они и закрывали все хвосты, приходящиеся на «вечерочки». Завтра вторник – тренировка. Коньки, о которых в отделе никто ни сном, ни духом. Лиза заметалась. Отменить тренировку? Можно, ничего особенного. Ника не обидится. Но почему она должна отменять то, что ей нравится. Только потому, что Наталья не справилась сама? Нет, помочь она всегда готова. И даже вечером остаться. Оставалась же раньше. Но только не завтра.

– Нет, завтра я не могу.

Они смотрели на нее оторопело. Замерев. Как на заговорившую вдруг колонну. Или на пылесос, который заявил, что не будет больше чистить эти драные ковры и немедленно, прямо сейчас улетает в Монте-Карло.

– Завтра не могу… Могу послезавтра… или сегодня.

Начальницы отмерли… ожили… Чуда не случилось, пылесос не стал настаивать на отлете к лазурным берегам.

Но вторник Лиза выиграла. Она считала, что да, выиграла. Ничего страшного, посидит в среду с Натальей вечером, отредактируют они эти несчастные стенды, а в комп она и дома может это все забить, не вопрос.

Спокойно забить стенды в комп не получилось. Дома, как всегда, гремел гром и сверкали выпускаемые бабушкой молнии. Ей вдруг понадобилось найти какой-то документ, бог весть, какой и зачем. И конечно, она его не могла найти. И конечно, виноваты в этом были все, кроме нее. Ведь она прекрасно помнит, что эта бумажка, голубенькая такая, лежала вот здесь в серванте в старой коробке из-под туфель: «Слушайте, какие это были туфли! Из Риги привезла, из командировки. Кожаные, бордовые… Да где же эта чертова бумажка?»

– Это, наверняка, твой муж взял. Вечно сует нос, куда не просят!

– Мама, ну зачем ему?

– Ну не взял. Значит, потерял. Ремонт делал, сервант двигал, все вытаскивал и потерял. Никогда не смотрит, что вокруг происходит!

– Мама, мы ремонт шесть лет назад делали. И ты ни разу не хватилась этого… чего ты там ищешь.

– Не хватилась, потому что не надо было. Ты, Эля, всегда его защищаешь. Лучше бы о матери подумала.

Эту тему бабушка могла развивать бесконечно. Папе было все равно, он отсутствовал, спасался на очередной стройке.

Все трое, мама, бабушка и Ленуся ползали около старого серванта. Выгребали из него все, что долгие годы сохраняло его необъятное деревянное нутро. Этот был еще прабабушкин сервант, даже, пожалуй, буфет: снизу две деревянные дверки, вечно запертые на ключ, а выше застекленное отделение для посуды. С закругленными краями. Мода середины прошлого века.

Когда-то давно, Лиза еще в школе училась, бабушка решила выкинуть все старье на помойку и приобрести новую белорусскую мебель. Ей хотелось «воздуха».

– Все эти древние гробы вон отсюда: и сервант этот, и стол, урод какой, ножищи как у слона, и шкаф из прихожей, его еще отец сам делал после войны, тогда ничего не было. Закажем шкаф-купе.

Но тогда неожиданно воспротивилась мама. Эля никогда не спорила с матерью, это был едва ли не первый раз в ее жизни. Но она встала на защиту «старья».

– Это антиквариат, мама. На вот, посмотри, – она сунула матери под нос открытый ноут со страничкой какого-то, выбранного наугад, антикварного магазина, – стол почти как у нас. Ты видишь сколько он стоит?

– Вот и прекрасно! Значит, не выбросим, а продадим.

Но дочь не позволила. Произошла некоторая перетасовка мебели в квартире. «Старье» переселилось в комнату Лизиных родителей. Прадедушкин шкаф остался на своем месте в прихожей, а сервант – на своем, впритык к Лизиному диванчику. На помойку отправились выношенные до дыр кресла-кровати, на которых в детстве спали двойняшки Эля и Ленуся. А бабушка стала счастливой обладательницей небольшой гомельдревской стенки, середину которой занял новый телевизор. Прибавилось ли от этого «воздуха», Лиза затруднялась сказать, все-таки пять человек в двухкомнатной квартире оставляли для него не особо много пространства.

И вот теперь обе дверцы серванта были распахнуты, и оттуда выгребалось и тут же перебиралось все подряд: коробки с забытыми намертво вещами, пакеты с бумажками, баночки с чем-то брякающим внутри и другие сокровища. Лиза не могла это пропустить и присоединилась к ползающей по полу троице.

– Ой, моя коллекция монеток, – Эля открыла металлическую… Что это? Баночка? Пудреница? Или сюда пуховку совать? Или в старину волосы вычесанные дамы собирали на шиньон, может для этого?

– Не, ты лучше сюда посмотри, – Ленуся открыла старый альбом с фотографиями. – Элька, мы с тобой в первом классе! Да смотри ты, училка наша Маргарита Николаевна, девчонки, а вон, – ее палец накрыл какого-то мальчишку в последнем ряду, – Юрка.

– Где? Да! Смешной какой. Лиза, глянь, это папа.

Они совали альбом друг другу в руки, листали, тыкали пальцами в знакомые лица. Лиза никогда не видела его раньше. А может видела, но не помнила.

– А это что такое? – отвлекшись от старых фотографий, Лиза потащила из недр сокровищницы что-то плоское, завернутое в пожелтевшую газету.

Зацепила за что-то, и газета с готовностью разъехалась, рассыпалась яичной скорлупой, выпуская наружу непонятную деревяшку. Доску? Фанерку?

Что это?

Лиза вертела деревяшку в руках. Это была доска, небольшая, как лист А-4, толщиной сантиметра три, с одной стороны на ней был какой-то рисунок. Очень темный, замызганный. Здесь, на полу, в темнеющей комнате, никто не догадался включить свет, почти ничего не разберешь. Другая сторона доски была замазана зеленой краской того противного оттенка, какой создает выросшая втихаря на забытой горбушке плесень. Замазана щедро, так, что зеленые потеки заляпали и лицевую сторону. Лицевую сторону иконы. Это точно была икона. Вернее, ее часть. С правой стороны от нее был отрублен кусок. Видимо, топором.

– Это материна, – бабушка мельком глянула, что там у Лизы в руках, – странная штука. Мать ее всю жизнь хранила, прятала. Чего там прятать-то. Старье, хлам. Наверное, еще из Тотьмы привезла.

Эля взяла икону из рук дочери, натянув на кулак рукав свитера, попыталась протереть. Толку не было. Вековая грязь въелась прочно. Колупнула ногтем:

– Люся ее забрать хотела. Помнишь, мама, она на бабушкины похороны приезжала. Мы тогда искали… Не нашли…

Люся – это еще одна Лизина тетка. Сестра Эли и Ленуси. Старшая. Лиза ее не помнит. Вот только что фотографии в старом альбоме смотрела, мама пальцем тыкала: «Люська в школьном спектакле, мы с Люськой во дворе, это сосед снимал, муж тети Зины. Мама, ты тетю Зину помнишь? Со второго этажа, почтальоншу». Но эта девочка на черно-белых снимках ей, Лизе совершенно незнакома, а взрослых фотографий Люси у них почему-то нет. А ведь она живет не слишком далеко, в Питере. Два с половиной часа на «Ласточке», и ты там. Но они не ездят.

Утраченная бумажка, наконец, нашлась. Не в коробке из-под давно окончивших свой век туфелек, а в черном плотном пакетике. В таких раньше фотоснимки держали, чтоб не выгорали. Теперь надо было засунуть все обратно в недра хранителя старины. Но вещи, выйдя наружу, словно расправили плечи, увеличились в объемах, растопырились и никак не хотели залезать обратно в темноту и многолетнюю забытость. Заталкивая очередную коробку в сервант, бабушка отодвинула замызганную икону в сторону:

– Да пора уже выбросить эту дрянь. Теперь она никому не нужна, только место занимает.

– Не, не, не, – замотала головой Эля, – пусть Лиза ее в музей отнесет. Там почистят. Посмотрим, что это.

– Да нечего там смотреть. Мать говорила, что у них в Тотьме, в ее детстве, считалочка или песенка была. А потом оказалось, что считалочка с этой иконой связана. Ерунда какая-то.

– Нет, мам, погоди. Какая считалочка? Ты ее помнишь? Мне ж это прям в строку. Я ж статью пишу по вологодскому устному, по поговоркам, приговоркам. А ты молчала. Это какого времени?

Поднявшись с трудом с колен, бабушка ответила:

– А шут его знает, какого, может еще с девятнадцатого века. Да я не помню…

Но Эля уже цапнула ручку и листок бумаги:

– Диктуй!

– Ой, погоди-ка… Толстый… Нет. Сейчас вспомню… Она ж мне еще в войну, когда я в детском садике, повторяла, хотела, чтоб я выучила наизусть. Я и выучила. Зачем? Не знаю.

Бабушка замолчала. Она явно пыталась вспомнить что-то давнее, забытое, связанное с далеким временем. Она даже стала отбивать зажатым в пальцах ключиком от серванта по ладони какой-то сидящий очень глубоко, в подкорке ритм.

– Вспомнила!

Старый Петр сидит на куче,

У него на шее ключик.

С ним… не помню… какой-то петушок.

По реке плывет челнок.

Трам-пам-пам… в яме золота мешок…

Еще что-то в конце, но уж, прости, совсем не помню. Да ты, Эля в интернете посмотри, там же все есть. Найдешь.

Эти разговоры про считалочки Лизе совсем не интересны. Мама – этнограф, собирает всякие прибаутки-благоглупости. Каждому свое. А икону эту, ладно, можно реставраторам подкинуть, пусть почистят. Какая-никакая, а все ж фамильная ценность. В левом верхнем углу был неопознаваемый святой. Он протягивал руку вправо, скорее всего кого-то благословлял. Кого-то, кто остался на отрубленной части доски. Как раз по руке святого икона и была перерублена. Ниже был город, вернее его половина. Выписано схематично: домики на холме и церкви между ними. Когда-то, возможно, церкви были белыми, но сейчас под слоем грязи они казались желтыми, болезненно, гнойно-желтыми. Ниже города – извилистая полоса. Дорога? Река? Не разберешь. Лиза сунула доску в пакет от «Пятерочки», аккуратно завернула, убрала в свой письменный стол и тут же забыла о ней. Надо было заниматься стендами к выставке.

Игорь, Игорек, Игореша

Октябрь в этом году выдался прекрасный. На удивление теплый и солнечный. Настоящее бабье лето. Шуршали под ногами кленовые листья, но деревья не спешили оголяться, ведь можно еще пофорсить роскошными полупрозрачными нарядами. Лиза, загребая ногами сухое шуршащее («шершавое?») золото, шла по аллее сквера в Ледовый Дворец. Сколько раз она ходила по этим ставшим уже привычными, знакомыми как собственная комната, дорожкам с того дня, как Анна Леопольдовна вывела их на очередной корпоратив? И не сосчитать. Ей казалось, она может пройти здесь с закрытыми глазами. Вот сейчас за поворотом будет клумба, в честь осени обсаженная астрами, а тогда в мае на ней цвели нарциссы. За клумбой – кусты с французским именем «бульдонеж», за ними – скамейка, манерная, с витой кованой спинкой, очень неудобная по прямому назначению, зато смотреть – красиво. На скамейке будет сидеть девочка в красной куртке. Она бросает теннисный мячик своей болонке, снова и снова, собаке надо двигаться, а то от обжорства сама уже превратилась в волосатый мяч. Девочка всегда в это время выгуливает свою Бейли. Лиза с ней здоровается.