Планета сломанных душ

В какой-то момент, сильно сконцентрировавшись, глубоко погрузившись в какого-то паренька, идущего мимо его дома, закрыв глаза, Артем вдруг услышал громкую музыку незнакомого исполнителя, которую раньше никогда не слышал, и прорывающиеся сквозь эту музыку обрывки его мыслей и образов: «Вован узнает – офигеет ваще… Батя денег обещал…»

Слегка приоткрыв глаза, Артем вдруг «увидел» такой знакомый тротуар вдоль своего дома, как будто он шел по нему сам, потом к «его» лицу приблизилась рука с сигаретой, а в нос шибанул отвратительный запах дешевого табака. От неожиданности Артем закашлялся, согнувшись пополам, а выпрямившись, увидел, что парень внизу кашляет тоже.

Все это было настолько неожиданно и ошеломляюще, что он сразу почувствовал сильнейшую слабость, ушел с балкона, лег на диван. «Блин, что это было? Как я мог там внизу оказаться? И запах этот…» – Он закашлялся снова. И вдруг… Артема осенило!

Немного отдышавшись, он опять вышел на балкон. Попытался подключиться к мужику в кепке, расслабленно выгуливавшего маленькую собачку чуть поодаль. Но как он ни пытался, ничего не выходило. Внутри был как будто исчерпан какой-то ресурс, необходимый для этого – никак не удавалось сконцентрироваться.

Он решил сделать перерыв, выпил стакан воды, снова прилег. От слабости голова была совершенно пустая: ни мыслей, ни образов. Артему неожиданно пришло в голову дышать животом, удерживая во внимании точку чуть ниже пупка, мысленно следя за тем, как она медленно поднимается и опускается вместе с дыханием. Он не знал, зачем это делать и почему именно так, и не задумался даже, откуда в его голове появились эти мысли. Опять приписал все это своей гениальности и исключительности. Вдруг подумал, что надо считать выдохи, а сколько насчитает, столько лет проживет. И стал считать. На шестидесяти сбился и заснул.

Проснувшись, он удивился свежести и ясности мыслей, как будто проспал несколько долгих часов. Слабости не осталось и следа. Он снова вышел на балкон. Мимо шел мужик, доходяжного вида, слегка неуверенной походкой. Артем уже привычно сконцентрировался на нем и несколько секунд «слушал» его, чтобы плотнее погрузиться. Приоткрыв глаза, он так же, как и в тот раз, «увидел» перед собой узкую асфальтовую дорожку. И вдруг, повинуясь какому-то мгновенному, непреодолимому, хулиганскому порыву, он слегка присел и резко подпрыгнул вверх.

Мужик внизу настолько комично, оттолкнувшись одной ногой сильнее, чем другой, подпрыгнул, едва смог удержать равновесие при приземлении, замахал изо всей силы растопыренными в разные стороны руками, долго не мог прийти в равновесие, балансируя вышедшим из-под контроля телом. Едва выпрямившись, он стал дико озираться по сторонам выпученными глазами, одновременно ощупывая себя и слегка похлопывая растопыренными ладонями по корпусу, как будто пытаясь утихомирить взбунтовавшуюся тушку, и не в состоянии сдерживать лившийся из него поток слов, говорил сам с собой: «Бля, чё это было-то? Это как это? Это че же я? Твою ж маманю!»

Так сильно и долго Артем не смеялся никогда в жизни. С подхрюкиванием и подвизгиванием, с утиранием слез, с болью в брюшине и в щеках. Немного успокоившись, он начинал постанывать: «Ооо… не могу больше. Мамочки… Ооо…» Но потом, вспомнив мужика, принимался ржать снова.

Обессиленный он повалился на диван и вдруг сквозь собственные взрывы смеха, «услышал» мысли соседки – бабы Маши, подслушивавшей его через стену и в страхе беспрестанно осенявшей себя крестным знамением: «Батюшки святы! Батюшки святы! Совсем умом сдвинулся видать! Если бы телевизор смотрел, так слышно было бы. Я вот на Петросяна всегда смеюся… Може, конечно, книжку каку смешну читает… А то кашлял недавно… Ах! Вот чё! Он…обкурился наверно. Никаноровна тадысь говаривала, у нее внук покурил чегой-то, траву какую-то что ли… Тоже ржал битай час, не мог угомониться. Ой-ой! Жалось-то какая! Хороший ведь парень был. Семья. А тут, значит, с Викой разошелся и пошел под откос. Ой-ой! Вот жись-то пошла!»

У Артема случился очередной приступ ржача. Прервать его смог только звонок в дверь. На пороге стояла та самая баба Маша, которая не смогла устоять пред искушением и не найти ответ на вопрос: читал он или все-таки курил, можно доверять человеку или окончательно списать его в неблагонадежные?

– Здравствуй, Тёмочка. Я вот чего к тебе… – запела она наисладчайшим голосочком, одновременно едва заметно поводя носом и забегая маленькими любопытными глазками ему за спину.

«Ничем не пахнет вроде как… – слышал Артем ее мысли. – Но книжки никакой тоже чёй-то не видать.»

– Ты ведь у нас в технике-то разбираться умеешь?

– В технике? – он с трудом давил рвущийся наружу ржак. – У вас что – мотоцикл? – тут он все-таки разразился сотрясающим стены смехом, выгнувшись сначала назад, потом резко согнувшись вперед пополам, когда представил бабу Машу верхом на Харлее в косухе и рокерской бандане с сигаретой в зубах.

– Простите… – с трудом взял себя в руки, в прямом смысле скрестив их на груди, усилием воли опуская подергивающиеся приступообразно плечи и тщетно пытаясь свести губы вместе.

– Да ничего, ничего… – смотрела она на него испытующе и слегка испуганно, – Какой же мотоцикл? Нету у меня никакого мотоцикла… Я вот к тебе чего – телевизор у меня барахлит. – Она уже жалела, что сунулась в пекло, но отступать было уже поздно. – Не посмотришь?

– Телевизор? Пойдемте, посмотрим. – Он энергичным шагом направился к ней в квартиру. – Какие симптомы?

– Симптомы? – с трудом поспевала за ним и мыслью, и ногами баба Маша. – Да вот знаешь, то вроде все ничего, а то потом раз – и волнами все пойдет. Рябь такая, знаешь?

– Рябь, значит? – пробормотал Артем, подойдя вплотную к чуду китайского производства.

Телевизор работал вполне исправно, но как только Артем сконцентрировал на нем свое внимание, картинка мигнула пару раз и на экране появилось изображение «из жизни муравьёв». Артем слегка отпрянул и перевел смущенный взгляд на бабу Машу, краем глаза увидев, что как только он это сделал, техника вернулась в исходное работоспособное состояние. Он замер, сглотнул, вся его веселость мгновенно улетучилась. Почти не отдавая себе отчет, он быстро уставился снова на экран. «Жизнь муравьев» не замедлила появиться. Не веря себе, он повторил процедуру несколько раз.

«Таааак…» – пронеслось у него в голове.

– Вы знаете, я в телевизорах-то не очень шарю на самом деле… – выдавил он, опасливо наблюдая за реакцией бабули.

«Что ж я, дура старая, наделала! – баба Маша в панике не могла отвести взгляд от прибора, составлявшего львиную долю интересов всей ее жизни. – Я ж его сглазила! Все ведь хорошо было! Накаркала, клюшка непотребная!»

– Вам, наверное, мастера лучше вызвать. – прервал он ее мысленный истерический поток, уже выходя из квартиры.

– Да, теперь надо мастера искать. – пробормотала она, закрывая за ним дверь.

Войдя к себе, он на мгновение застыл в прихожей.

– «Так подождите, я же все это время телик смотрел – и ничего! Как так?!»

– «Ты как смотрел? Расслабленно воспринимал то, что он показывал.» – отвечал кто-то у него в голове.

– «А. Ну да. Точно».

Переполненный эмоциями через край, Артем не заметил, как именно он получил ответ на свой вопрос. Он не задумался, почему это произошло так быстро и просто. А все потому, что ответ этот прозвучал в его голове его собственным голосом, а, следовательно, как бы там и родился. И потом – ничего удивительного: Артем же гений. И он начал эксперименты со всей техникой, что имелась в доме.

Тем временем в бесконечной темной Вселенной, испещренной россыпью мерцающих звезд и переливчатыми гигантскими облаками туманностей, летел из пункта А в пункт Б межгалактический отчет на очень древнем языке, чем-то отдаленно напоминающим санскрит: «Объект обнаружил «способность» кратковременного контроля примитивных моторных реакций себеподобных. Начал эксперименты с воздействием на простейшие технические устройства…»

Все эти многочасовые исследования Артема, а также частые, без всякого соблюдения дозировки, приемы препарата, не могли не сказаться на его психике. Проявляться это начало в ступорообразных состояниях, наступавших у него все чаще и чаще. Иногда он мог часами сидеть неподвижно, уставившись в одну точку. Особенно отличалась способностью «гипнотизировать» его одна старая, видавшая виды вещь.

Это была маленькая фарфоровая вазочка. Обычная фабричная штамповка, коих в Советском Союзе производили тысячами. Все одинаковые, на одно лицо. Вазочка эта долго стояла в бабушкином серванте за стеклом. Артем хорошо помнил ее еще маленьким мальчиком, когда он с родителями и бабушкой с дедом жили в маленькой двухкомнатной хрущевке. Вазочка эта в один прекрасный день разбилась и бабушка хотела выбросить осколки. Но дед не дал. Сидел на кухне долгими зимними вечерами и кропотливо склеивал ее. Потом заделывал швы гипсом и подкрашивал обычной гуашью, чтоб было не так заметно. Но было все равно очень видно. Вазочка и в лучшие свои времена не была образцом художественно-эстетической мысли, а теперь-то и подавно выглядела почти уродливо. Но дед настаивал. Артем как-то подошел к нему, склонившемуся над кухонным столиком с разостланной на нем газеткой с осколками, и спросил:

– Деда, а зачем ты клеишь ее? Она ведь бабушке даже совсем не нравится.

– Зачем клею-то? – задумался дед. – Я, знаешь, и сам… иногда… как разбитая ваза....

– Разбитую вазу ведь не склеить так, чтоб как новая. – настаивал мальчик.

– Что правда – то правда, не склеить… – вздохнул дед. – Но ты знаешь, некоторые вазы бывают склеены так искусно, что даже не пропускают воду. Вот как можно склеить. Конечно, такая кропотливая работа требует времени, сил, настойчивости, терпения. Но на небесах, поверь мне, о такой искусно склеенной вазе гораздо больше радости и ценится она несоизмеримо больше, чем новая. Особенно когда она научится рубцы свои воспринимать спокойно. А она обязательно научится.

Артем тогда не понял ничего из того, что дедушка сказал. Как может ваза чему-то научиться? Но когда мама выбросила ее в мусорку, разбирая вещи после смерти деда, Артем эту вазочку из ведра достал и сохранил, сам не зная зачем. С тех пор она неизменно сопровождала его во всех его многочисленных переездах, каждый раз занимая почетное место у монитора домашнего компьютера, становясь объектом саркастических замечаний спутниц артемовой жизни.

– Ранний Пикассо? Может быть кто-то из представителей кубизма? – не удержалась от едкой ремарки по поводу вазочки Вика как-то раз в очередной попытке продемонстрировать свое мнимое превосходство.

И вот теперь эта маленькая страшненькая вещица раз за разом как будто мистически притягивала его взгляд, заставляя замереть на месте.

Артем стал плохо спать, часто просыпался и потом часами не мог уснуть, а когда сон все-таки приходил, то зачастую приносил с собой кошмары. Один из них Артем помнил потом всю жизнь, каждый раз содрогаясь от тех образов, которые иногда вспышками возвращались к нему. Это был тот сон, как в фильме ужасов, когда тебе снится, что ты проснулся…

Он встал утром в том странном угнетенном состоянии, в котором бывал в худшие свои дни. Тогда тем, кто попадался под руку, приходилось туго, а он, после вспышки негатива, всегда чувствовал себя виноватым. Он подозревал, что что-то как будто не так, что он в каком-то чужом, постороннем месте, в которое зачем-то перенесли декорации из его обычной жизни. Все вокруг него, казалось бы, такое привычное, почему-то рождало легкое, мерзковатое ощущение какой-то нетвердой реальности, хорошей, ладно сделанной, правдоподобной голограммы. Это тревожило и пугало, потому что он не понимал, зачем все это с ним сделали.

Поначалу он отмахнулся, быстро трусливо убедив себя, что ему это только кажется, что это пройдет, ничего страшного. Привычно умылся, почистил зубы, привычно открыл холодильник, прикидывая, что можно по-быстрому сварганить на завтрак, нажал кнопку на кофеварке. Взглянул на часы… Они висели вверх ногами. По спине пробежал мерзкий холодок. Резко подступила тошнота.

Ему нестерпимо захотелось уйти, выйти отсюда, но тупая привычная боль в груди, в районе солнечного сплетения, подсказала ему, что каждый взгляд прохожего, каждое услышанное слово, будут бить именно в это место и усиливать эту боль.

Так было всегда. Общаясь, люди как будто задевали это его больное место постоянно. Большинство неосознанно, а некоторые, он видел это очень ясно, может быть и подсознательно, но именно целенаправленно били прямо туда. Как в том анекдоте, про боксера, который в полиции рассказывает, за что он побил жену. «Сидим мы ужинаем, тихо, спокойно. И тут она раскрылась.» Да, именно так, автоматически. Люди делали ему больно, в общем, не желая ему зла, просто они это не контролировали, хотя конечно могли и по его представлениям должны были это контролировать. Из-за этого он не любил бывать с людьми. Он вообще их не любил. Предпочитал по возможности избегать общения.

Когда он вышел на улицу, он пошёл, не зная куда, ни на кого по привычке не глядя, уйдя внутрь, в свой потаенный сумеречный мир. Как он оказался там, где меньше всего хотел бы оказаться, он не понял. Подняв голову, он увидел, что стоит посреди рыночной площади. От разочарования, нахлынувшего страха и ожидания боли, его глаза не смогли сразу сфокусироваться, и он видел только двигающиеся размытые образы. Но тут же он подумал, что надо бы отсюда выбираться и усилием воли навёл фокус. То, что он увидел, мгновенно его парализовало.

Вокруг, не обращая на его странное поведение абсолютно никакого внимания, двигались, проходили мимо, торговались, спокойно и деловито поправляли товар на прилавке, страшные, уродливые существа. У кого-то был жуткий горб, у кого-то сломана и варварски вывернута рука, кто-то был просто буквой "Г" согнут пополам, у кого-то разрослось жутким нарывом полголовы, и так далее, и так далее до бесконечности. У каждого было что-то своё.

А из-за угла одного из торговых павильонов на него пристально смотрели измученные, молящие о пощаде, глаза человека, тело которого было разбито на мелкие мозаичные разноцветные кусочки, уродливо склеенные, разного размера, с торчащими углами и швами, грубо закрашенными обычной детской гуашью. Как хорошо он помнил эти плачущие без слез глаза…

У большинства этих жутких существ их наросты, болячки и рубцы немного подзажили и болели ровной, привычной болью, которую они научились не замечать. Им казалось, что они живут самой нормальной, обычной жизнью… Артем, только сильно напрягая фантазию, смог в какой-то момент все-таки понять, что все эти существа когда-то родились и были обычными людьми. Они научились жить со своими язвами и только случайно задев своим наростом горб соседа, испытывая вспышку нестерпимой боли, они начинали ругаться и бить друг друга, стараясь ударить как можно чувствительнее. Тогда их наросты начинали опять кровоточить и требовалось много сил, чтобы унять боль.

Среди людей были и такие, кто смог неимоверными усилиями и долгой, невероятно трудной работой над собой, почти убрать свои наросты. Почти, потому что следы оставались все равно. И тогда другие начинали им страшно завидовать или поклоняться, называя учителями или гуру, и пытаясь понять, как они это сделали. Как они могут каждый день просыпаться утром с тихой улыбкой в предвкушении ещё одного светлого, счастливого дня?

Он метнулся обратно домой, на бегу с трудом сдерживая рыдания и слезы страшной тоски, которые размазывал ладонями по щекам. Захлопнув за собой дверь, он на мгновение почувствовал себя в безопасности. Но тут же мысль о том, что он должен сделать шаг вперёд и увидеть своё собственное отражение в зеркале, повергла его в такой жуткий, глубокий, черный, липкий страх, что он понял, не сделай он этого шага ещё только одно самое малое мгновение, и он будет просто поглощён этим ужасом и исчезнет. И он шагнул.

Да, так и есть. Он увидел в своём зеркале точно такое же искореженное существо. Точно такое же. Точно такое же. Страшнее всего была огромная черная дыра посередине груди, зиявшая на месте солнечного сплетения. Он просто рухнул на колени. Голова сама запрокинулась, оскалила зубы, зажмурила с неимоверной силой глаза и завыла.

…Он проснулся от ощущения мокрой подушки у виска, все ещё продолжая захлебываться этим воплем. Жутко болела голова, в которой билась, многократно повторяясь одна и та же мысль: «Ты видел не тела, ты видел души. Ты видел не тела, ты видел души, ты видел не тела…» Да, да, Господи Боже! Планета изуродованных душ! Планета сломанных душ!

С этого момента в его голове засядет мысль, постепенно становясь навязчивой, будучи связанной со вспышками ярости неистовой силы, когда он только неимоверными усилиями воли едва сдерживал себя, чтобы не начать крушить все подряд, все, что видишь, не опасаясь, и может быть даже желая, переломать себе об это руки и все равно продолжать бить, бить, бить, бить… А потом ногами! И тоже переломать их все!

«Чтоб вы все сдохли! Все! Все! Все до одного! К чертовой матери все эти наросты вместе с их долбанными хозяевами!» И потом снова по кругу, до бесконечности: «Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы все сдохли! Все! Все! Все до одного!»

С трудом пережив очередной приступ, он начинал уговаривать себя, приводить контраргументы против «чертовой матери», раз за разом прокручивая в голове один их разговор с Валькой. «Валька, Валька…Опять этот Валька. Пресвятой Валентин, блин.»

– Ну, бляха муха, ну, как же так?! – помимо собственной воли, Артем слышал валькин голос у себя в голове. – Ну, это все равно, как выйти на оживленный перекрёсток, стоять смотреть, как огромное количество машин и людей пересекают его в разные стороны совершенно благополучно и вдруг увидеть аварию. Ну, вот взять хоть у нас перекрёсток. Очень оживленный. Даже ночью. Я сколько живу, аварию видел один раз только. За все время. Но при этом, если посчитать, сколько в сутки людей проходят и проезжают через него. Миллионы, я не знаю. А ты увидел эту аварию одну и говоришь: «Все, к чертовой матери этот перекрёсток!» Да, конечно, гармония вокруг тебя не 100-процентная. Она, блин, 99-процентная. Ну, да, сложно с этим спорить! Но ты хочешь из-за этого гребанного процента остальные 99 на хер послать. Уничтожить все! Это ли по-твоему справедливо?! Только потому, что ты считаешь эти 99, как нечто само собой разумеющееся, как норму какую-то, как будто так и быть должно. Нихера подобного! Никому оно ничего не должно!

– Это все – не правда. Я вижу совсем другое. В каждом сидит эта ложка дёгтя. В каждом. Люди слишком слабы, чтобы справиться с этим. Они не в силах это победить.

– Нет же! Нет! Они побеждают! Побеждают. Как же ты не видишь?! Они живы – вот доказательство. Мало того, что живут, и детей рожают и любят их!

– По слабости и глупости своей. – безапелляционно и непреклонно возражал Артем. – Исключительно по слабости и глупости. Не важно, насколько велика бочка и мала ложка. Жрать этот мёд все равно невозможно. Он весь провонял. Знаешь, мне как-то раз пришла в голову мысль, что если и есть у нас там, наверху, какой-то бог, то этот наш бог – он как подросток с каким-то расстройством психики в терминальной стадии…

Приступы ярости сменялись жуткой тоской и апатией, когда Артем мог несколько дней подряд просто не вставать с постели. В такие дни он с извращенным, болезненным наслаждением представлял себе разные способы самоубийства. «В общем-то баба Маша была не так уж далека от истины. – с горькой усмешкой подумал он однажды после того, как бытых полчаса пытался уговорить себя встать в туалет. – Крышак-то у тебя, Тёмочка, все-таки съехал.»

Сумасшествие это началось с того жуткого сна, во сне же пришло и спасение. Этот, новый сон, как и подавляющее большинство снов на этой планете, не имел никаких шансов пережить ночь, оставшись в памяти. По той простой причине, что Артему не снилось ничего из ряда вон выходящего. Это был его обычный день: обычное легкое раздражение от необходимости делать нелюбимую работу, обычная небольшая стычка с Викой по какой-то мелочи, обычная огромная кружка его любимого зеленого чая с мятой, которую он привычным жестом поставил возле клавиатуры, перед тем, как включить комп, обычная заставка на экране с полуобнаженной девицей, которая так бесит Вику, обычное двухминутное ожидание, пока загрузится… То, что началось потом, заставило его мозг работать на полную мощность, сначала во сне.

Он вскочил в пять утра. Буквально опрометью кинулся к рабочему столу. Двухминутное ожидание загрузки компьютера показалось ему вечностью. Руки его дрожали. В них бился мелким бесом страх забыть то, что он увидел во сне и не успеть записать. Наконец пальцы его коснулись клавиатуры и на экране стали быстро возникать и укладываться в ровные строчки такие знакомые знаки и символы.

Спустя некоторое непродолжительное, как ему казалось, время в его заблокированное работой сознание наконец пробилась боль в спине, которая робко пыталась намекнуть о себе уже несколько раз. Он взглянул на круглые часы на стене и с ужасом увидел на них полдень. Он не поверил. Но в правом нижнем уголке экрана безапелляционно и совершенно точно маленькими белыми цифрами светилось подтверждение этого времени: 12:15.

«Так. Надо сделать перерыв.» Тело, тут же почувствовав, что на него наконец-то обратили внимание, выдало лавину разнонаправленных ощущений: голод, жажда, несвежая футболка, в которой он спал ночь. Но самыми сильными были сигналы к опорожнению мочевого пузыря. Он встал и сладко потянулся, подняв вверх руки и сильно прогнув спину назад.

На самом деле сумасшествие не кончилось, оно просто сменило форму. Теперь он работал, как сумасшедший. По двадцать часов в день, вставал из-за компа только чтобы бегом удовлетворить самые непреложные физиологические потребности, мог неделями не выходить на улицу. Доходило до того, что в доме не было не только хлеба, но просто ничего съедобного не оставалось, даже в морозилке.

Спал по четыре часа. И тех было жалко, но ничего не поделаешь. Просто падал на любую ближайшую горизонтальную поверхность и тут же вырубался, проваливался как в темную яму, без единого сновидения. Резко вскочив через несколько часов, как по команде, тут же опять садился за комп.

Он сильно похудел, осунулся, как-то сморщился, под глазами залегли темные круги. Если бы кто-то из прежних знакомых увидел его сейчас, то без единого сомнения сразу же уверовал бы в то, что Артем пил запоем несколько месяцев – он вонял, зарос бородой, отросшие волосы свисали сальными сосульками, а на затылке скатался огромный колтун.

Когда работа стала подходить к концу и оставалось только причесать все начисто и исправить мелкие баги, он вдруг в какой-то момент как будто вынырнул из темной болотной жижи на свежий воздух, очнулся. Долго лежал в горячей ванне с пеной, побрился, методично приготовил и медленно съел ужин. Теперь он был спокоен. Теперь он знал, что нужно сделать, чтобы устроить всем этим уродам «чертову мать». Дело за малым – разработать план действий и найти помощника. И если с первым не было никаких проблем, то второе было весьма затруднительно.

ЛЕРА

Она сидела в своем любимом мягком кресле перед телевизором, в своей любимой позе, поджав под себя ноги, лениво переключала каналы. Новости. Политика. Ужасы современной жизни: авария, крушение самолета, кого-то изнасиловали, кто-то избил собственного ребенка до полусмерти… «Как прекрасна жизнь.» Она снова переключила канал.

– Господи, да поймите же вы наконец, – истерила известная телеведущая-стилист. – цена платья и его ценность лично для вас не имеют практически ничего общего между собой. Вы можете купить платье за сто тысяч, и оно будет висеть на вас мешком или обтягивать, выделять те нюансы вашей фигуры, на которых ни в коем случае нельзя ставить акцент. Такое платье будет делать из вас урода. Ценность его для вас лично не просто нулевая, она стремится к отрицательным значениям, понимаете. А вы его носите – оно же бешеных бабок стоит, уплочено же! А можно купить платье за пятьсот рублей на распродаже. И оно так на вас сядет, что сделает вашу фигуру идеальной. Оно для вас будет просто бесценно, несмотря на то, что стоит копейки. Понимаете? И при этом совершенно не важно наименование какого брэнда на нем пришито!

«Да, да, спасибо Кэп. Зачем же так орать?» – продолжила Лера щелкать пультом.

– …поэтому разум – везде. – на экране появилось изображение человека, сидящего в кресле в свободном горчичного цвета платье с белой чалмой на голове. – Высший разум присутствует повсюду, в каждом предмете, в каждом объекте, в каждом существе. Различается только степень проявленности этого высшего разума в разных созданиях его. Как сквозь ткань проступает влага. Если ткань плотная, влага проступает плохо. Но если ткань легкая, воздушная, вода проходит сквозь нее очень легко. Так в каждом камне присутствует разум. Он создал движение электронов и атомов внутри камня и поддерживает его. Но для нас, для наших органов чувств, эта разумность не видна. Не проявлена. Но она есть. В той разумной организации, заключенной внутри. – Он говорил медленно, делая значительные паузы внутри предложений. – Мы только с помощью науки, умозрительно осознаем эту проявленность высшего разума. Дальше рождается живая клетка. Здесь формы проявленности разума усложняются уже очень сильно. Клетка рождается, живет, ищет питание, общается с себеподобными, производит себеподобных. Но эта проявленная разумность для нас все также недоступна. Недоступна нашему непосредственному восприятию. Опять только с помощью науки мы можем воспринять и узнать ее. С помощью технических средств и способов, разработанных в науке. Дальше многоклеточный организм. Например, плесневый грибок. Представьте себе, что проводились эксперименты, когда его помещали перед лабиринтом. А в центре лабиринта размещали сахар. Через какое-то время, пройдя все повороты и тупики, грибок добирается до сахара. Откуда он изначально знает, что сахар там находится? Но это еще не все. Второй раз, будучи помещен перед таким же лабиринтом, грибок идет по нему делая только правильные повороты, как будто он помнит, как шел в прошлый раз. Но и это еще не все. В третий раз грибок пошел по потолку, максимально сократив дистанцию. Как вам такая степень и форма проявленности разума в примитивном грибке? Здесь опять же, будучи в состоянии воспринять сам грибок непосредственно, при помощи наших органов чувств, о такой форме его разумности мы узнаем только при помощи науки, так как в обыденной жизни осознания сложности его поведения не происходит. И так далее, и тому подобное. Степень проявленности высшего разума все время растет, а ее формы умножаются и усложняются. И вот человек. Мы предъявляем очень высокие требования к степени, с которой высший разум должен быть, как нам кажется, проявлен в каждом человеке. Но именно здесь степень проявленности достигает максимального количества вариаций. Есть люди очень примитивные, по степени проявленности близкие к животным. А есть люди, в которых она очень высока. Есть люди, у которых степень проявленности растет с течением жизни и их духовных изысканий. А есть люди, у которых она почти не меняется. Формы проявленности также чрезвычайно разнообразны. Мы называем их талантами. Кто-то интуитивно чувствует природу вещей, хорошо понимает их внутреннюю организацию; кто-то чувствует музыку; кто-то умеет зарабатывать деньги и так далее, и так далее, можно очень долго перечислять. Так вот почему же это все так? Зачем? Зачем же понадобился человек? Если принять, что вся история вселенной – это история развития разума и высшей его функции – сознания, то человек – это мощнейшая точка роста в этом процессе. У животных это развитие практически не происходит. Уровень сознания остается на том же уровне. Руководствуясь инстинктом, они живут по заданной программе. И хотя есть примеры их чрезвычайно разумного поведения – например, приматы, освоившие язык жестов, – в природе роста их разумности практически нет. Если же существуют создания во вселенной, более совершенные, чем человек, лишенные противоречий и страданий, полностью живущие духовной жизнью, подчинив материальное и воплощая в жизнь принцип вторичности его, – а примеры таких людей нам известны даже здесь, на земле, – то и здесь роста большого быть не может, постольку поскольку расти уже некуда. И только человек, с его метаниями и противопоставлениями материального и идеального, заключает в себе огромнейший потенциал для роста, который неизбежно сопровождается кризисами и муками нешуточными. Но видимо в этом и заключается беспримерная ценность человека для высшего разума. Именно в его несовершенстве и неудержимом стремлении достичь идеального и заключается мощнейшая движущая сила развития его самого – высшего разума.