Незабываемые встречи

Что означал ваш громкий возглас «На рынке»? Почему вы не произнесли эту фразу спокойно? Скажите нам, пожалуйста». Я ответил, что, поступая на режиссёрский факультет, я себе, как актёру-исполнителю этой басни, поставил задачу одной этой фразой передать атмосферу большого рынка, где кричат зазывалы, приглашая покупателей. «Ну, в общем, тогда понятно, очень-очень может быть, Альбертино!» И, хотя в моей анкете значилось имя Альберт, профессор Гликман назвал меня по-своему – «Альбертино», и так меня и называли мои друзья во всё время обучения в консерватории.

После окончания экзамена все студенты, абитуриенты и члены комиссии покинули зрительный зал, а я остался, чтобы убрать со сцены реквизит и выгородки из кубов. Помню, когда уходил из зала, ко мне подошёл заведующий кафедрой музыкальной режиссуры Роман Иринархович Тихомиров, он же главный режиссер Мариинского академического оперного театра (бывшего Кировского) и доверительным тоном сказал: «Не волнуйся, молодец, Алик, что ты на экзамене не выдержал фальши Мустафы и показал при всех, как надо исполнять! Из тебя выйдет хороший режиссёр-постановщик, – и добавил: – А вот если бы ты этого не сделал, мы ещё немного сомневались бы в этом общем мнении, понял?! Теперь ступай смело сдавать остальные необходимые предметы для полного поступления и надейся, что всё будет хорошо…» – «Большое вам спасибо, дорогой Роман Иринархович, ведь именно вы разрешили мне показать, как надо играть, а дальше я буду очень стараться».

Потом были экзамены по гармонии, сольфеджио, музыкальной литературе, сочинение и очень важный коллоквиум-собеседование с профессурой консерватории на достаточность моих знаний в области изобразительного искусства и постановок в оперном жанре. По всем остальным предметам я получил «хорошие» оценки, которые явились результатом правильно проведённого мной трёхмесячного подготовительного срока. Кстати, впоследствии я придумал ещё одно правило: жить и учиться как бы «проездом», как гость, приезжающий на несколько дней и желающий побольше увидеть и узнать в Ленинграде. Это «правило» очень помогало мне в развитии моего образования.

И я до сих пор ежегодно во время белых ночей приезжаю в нынешний Петербург полюбоваться фонтанами Петергофа и посетить любимые места города, который стал мне родным.

Годы учёбы и работы в Ленинграде

Получить знания в музыкальной культуре и изобразительном искусстве.

Из ста поступающих на наш факультет человек отобраны были лишь десять, и они почти все уже имели высшее музыкальное образование по разным жанрам своей специальности. Среди них были пианисты, композиторы, вокалисты и режиссёры различных театров. Только я один был работником эстрады, кино и телевидения. Руководителем нашего курса был народный артист России профессор Евгений Николаевич Соковнин – известный в оперных кругах масштабный режиссёр. Он обладал большим мастерством в работе с массовыми сценами в оперных спектаклях. И его постановки опер «Князь Игорь», «Хованщина», «Руслан и Людмила», «Иван Сусанин» до сих пор идут на сценах оперных театров Москвы, Петербурга, Софии. Актёрское мастерство преподавал замечательный педагог, народный артист России, профессор и известный музыкальный кинорежиссёр Ян Борисович Фрид. Историю театра и театральную литературу – профессор Исаак Давидович Гликман, а музыкальную литературу и теорию музыки у нас по своим же учебникам вёл профессор Дмитриев. Ещё нам повезло с преподавателем по изобразительному искусству – Елена Владимировна Ильина не читала, как все, лекции по изобразительному искусству, а в свои часы занятий возила нас, студентов, в Русский музей, в Эрмитаж и там рассказывала о художниках мирового искусства. Технику сцены, костюм и сценическое движение мы сдавали в Оперной студии консерватории, где мне впоследствии пришлось поработать ведущим режиссёром и даже подменять некоторых актёров в оперных спектаклях.

Ленинградский академический малый оперный театр. Осень 1964 г

Любая практика – закрепление знаний.

При всём огромнейшем объёме и богатстве знаний, полученных в стенах Ленинградской консерватории, мне всё же не хватало практических занятий и опыта работы в оперном театре. Меня это волновало, потому что после окончания учёбы на нашем факультете музыкальной режиссуры многие выпускники будут направлены в качестве главных режиссёров оперных театров. И я подумал, что надо обязательно устроиться на любую работу в оперном театре, иначе из меня выйдет плохой руководитель труппы, не знающий многих постановочных цехов и технических деталей. В Кировском, ныне Мариинском, оперном театре работали многие наши преподаватели, поэтому устраиваться туда было неловко: они могли обнаружить меня в учебное время. Поэтому я решил во что бы то ни стало устроиться на работу в Малый академически ленинградский государственный оперный театр – ныне Михайловский.

Каждое утро, до начала занятий, у служебного входа я караулил начальника отдела кадров театра и всякий раз просил её взять меня на любую работу, хотя бы на должность осветителя, бутафора-реквизитора или рабочего сцены… Но она неизменно отказывала в этой просьбе, приводя разные причины. И вот, я хорошо помню тот день, 26 сентября, когда уже в Ленинграде было холодновато, начальник отдела кадров оперного театра снова увидела на ступеньках служебного входа, дрожащего от холода студента и сказала, видно, от жалости: «Да, опять ты? Целый месяц меня караулишь, а если скоро совсем замёрзнешь?» – «Да нет, я крепкий… Кстати, можете меня поздравить – у меня сегодня день рождения!» – «Ну хорошо, поздравляю, поздравляю, конечно. Давай вставай и пойдём со мной. Видно, правда тебе надо быть у нас в театре…» А когда она увидела мою трудовую книжку, где были указаны должности солиста филармонии и актёрская работа в кино и на телевидении Ашхабада, то удивленно спросила: «Почему же ты просил меня о месте рабочего сцены, осветителя, бутафора?..» Я объяснил, что после окончания учёбы стремлюсь работать режиссёром только в оперном театре и должен досконально его знать. Она одобрительно улыбнулась и сказала: «Ну, тогда у меня для тебя есть одна освободившаяся должность – артиста миманса, которая хорошо подойдёт для твоего актёрского стажа». Я от радости чуть не кинулся обнимать эту милую женщину, но только произнёс: «Вот это мне сегодня от вас большой подарок!» – «Вот и хорошо, приходи вечером на спектакль, я познакомлю тебя с инспектором группы миманса, и она покажет твоё место в гримёрке».

Театральные встречи

Посещал выступления певцов Берлинского театра Вальтера Фельзенштейна.

Работая в оперном театре по вечерам, я многое узнал о специфике синтетического исполнительского искусства оперных партий артистов-певцов. Они при исполнении своих партий были связаны многими объектами внимания: дирижёром, тональным оркестровым звучанием, исполнением дуэтных арий в ансамблевом пении или с хором, чёткой мизансценой и актёрским поведением. И при всём этом певец не должен при исполнении своей главной арии смотреть только на дирижёрскую палочку, ожидая вступления или паузы для того, чтобы, взяв дыхание, хорошо прозвучала высокая нота в «фермато!». Когда в Москве гастролировал Берлинский оперный театр под руководством режиссёра Вальтера Фельзенштейна, мы, студенты, ездили туда на выходные дни, устроившись на третьей полке плацкартного вагона. Именно в том театре мы увидели, как должен солист идеально исполнять свои партии в оперном спектакле. Слушая оперу С. Прокофьева «Сон в летнюю ночь» и наблюдая за исполнением артистов, мы просто забыли, что это действие происходит в спектакле. Оркестровая яма Московского музыкального театра им К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко вообще была закрыта, а оркестр в полном составе играл в кулисном «кармане». Вот тогда я запомнил на всю жизнь, как надо требовательно работать с артистами оперы, чтобы после тщательного вокального изучения и подготовки своих арий, они исполняли роли, как артисты в драматическом театре. Но вот только печально было наблюдать, как со временем исчезает вся трудная работа оперного режиссёра в театре…. Это происходит от частой смены гастролёров на оперной сцене. Они приезжают петь в наш театр свои знаменитые партии, уже имея поставленные актёрские задачи и уже привычное поведение во всех актах спектакля. Приезжают обычно на 2–3 дня, за это короткое время могут посетить одну- две спевки с дирижёром оркестра, а на репетицию с ведущим режиссёром по расстановке ранее поставленных мизансцен с нашими солистами совсем не остается времени. Я думаю, что надо специально готовить ведущих режиссёров, знающих весь репертуар театра и работающих над его постоянным творческим сохранением.

Каприз Муслима Магомаева. Ленинград 1966 г

Опера – не цирк.

В этой главе, мой дорогой читатель, хотелось бы ещё раз затронуть тему сохранения постановочной работы режиссёра в оперных спектаклях на примере одного интересного, можно сказать, забавного эпизода из моей работы с гастролёрами в качестве ведущего режиссёра на сцене Малого академического оперного театра. Директор театра Соловьёв, зная о моём профессиональном обучении, часто поручал мне работу в качестве ведущего режиссёра. И, когда приезжали к нам в театр петь гастролёры, я проводил с ними вводные репетиции, всегда требуя от них точного выполнения всех мизансцен, ранее поставленных режиссёрами нашего театра, – благо я воспитал в себе хорошую фотографическую память.

И, какой бы знаменитостью ни был гастролёр, я на репетициях всегда придерживаюсь основного, как считаю, правила: на оперной сцене главное – это чистое вокальное звучание, без всякого форсирования звука, то есть надо петь НЕ ГРОМЧЕ МЫСЛИ. Также оперным певцам всегда следует помнить, что на сцене необходимо чётко выполнять поставленные режиссёром мизансцены и осуществлять актёрские задачи в пластическом исполнении образов героев оперы. Никогда не надо стараться переигрывать и делать неоправданных эффектных «трюков», устраивая «цирк» на оперной сцене.

Однажды в наш Малый оперный театр приехали на гастроли два самых знаменитых исполнителя: народная артистка Молдавии Мария Биешу и народный артист Азербайджана Муслим Магомаев. Им предстояло исполнить две ведущие партии в опере «Тоска» итальянского композитора Пуччини. Эта опера уже давно шла на нашей сцене в замечательных декорациях, в постановке хорошего режиссёра. С Марией Биешу я спокойно отрепетировал все её мизансцены, а вот с Магомаевым у меня возникли на репетиции непредвиденные сложности.

Муслим Магомаев в те годы был очень популярным певцом-исполнителем как эстрадных песен, так и оперных партий. И, к сожалению, он уже был заражён «звёздной» болезнью. Появившись у меня на репетиции, Магомаев сразу начал высказывать мне все, что ЕГО не устраивает на нашей сцене для работы в вечернем спектакле. Во-первых, ему не понравился весь интерьер кабинета Скарпиа, роль которого он должен был исполнять. Также он попросил убрать живописный задник и на освободившееся место поставить пятиступенчатую лестницу, объяснив это так: «Поймите, когда я учился в Италии, то однажды видел замечательное исполнение этой партии одним тамошним певцом. Особенно мне запомнилась сцена смерти Скарпиа: когда Тоска вонзила ему в грудь кинжал, он упал с предсмертным возгласом и скатился по лестнице прямо к её ногам… О, это было восхитительно! Поэтому я хочу так же исполнить эту эффектную сцену! И, если вас не затруднит, поднимите задник и поставьте мне лестницу, а все мизансцены я запомню». Но я – как воспитанник факультета музыкальной режиссуры – возразил: «Извините, уважаемый Муслим Магометович, но сегодня в театр придут ваши поклонники послушать прекрасный голос своего любимого певца Магомаева, а не смотреть, как он будет исполнять акробатические трюки в этой опере. И мы не сможем поставить лестницу вместо задника, так как на нём изображён камин в сочетании всех кулис и интерьера кабинета». Магомаев сразу возмутился и, переходя на «ты», сказал: «Ты кончай, Атаханов, излагать свои режиссёрские доводы. А если не сделаешь так, как я просил, тогда пусть отменяют спектакль – я петь сегодня не буду!»

Администрация и многие работники театра налетели на меня: «Атаханов! Ты что себе позволяешь, молодой режиссёр?! Ты знаешь, что все билеты проданы из-за НЕГО? У нас аншлаг! Неустойку ты, что ли, будешь платить?» В общем, побежали в панике к директору Соловьёву с жалобой на то, что я отказал Магомаеву в исполнении его, я бы сказал, «каприза». Через несколько минут пришёл директор, который, как я понял, по пути на сцену успел зайти в гримёрку к Магомаеву и там обо всём с ним договориться, мне же отдал распоряжение: «Давай-ка, Альберт, срочно постарайся выполнить просьбу Муслима, так как до начала, сам видишь, осталось мало времени… И прошу тебя сделать это побыстрей!» Ну а я, конечно, был обязан беспрекословно выполнять все приказы директора театра, который, кстати, был некогда сам оперным певцом, но ради финансовой заинтересованности готов был пойти на компромисс со своей творческой совестью, выполняя «каприз» популярного певца…

Я тогда быстро дал команду рабочим сцены, чтобы они подняли задник на колосники, а вместо него опустили «французский» – концертный. Перед ним поставили лестницу с несколькими ступенями, как просил Магомаев. Когда Муслим вернулся ко мне на сцену и увидел полную перестановку задней части декорации, он очень был доволен и в знак этого пожал мне руку.

Мы продолжили репетицию с ним и с Марией Биешу. Я подробно показал им поведение на сцене и в драматическом финале, даже дал согласие Муслиму исполнить трюк падения с лестницы. «Понятно, всё нам теперь понятно, спасибо!» – почти одновременно сказали они и пошли переодеваться в свои гримуборные. Я тоже поспешил в свою гримёрку, чтобы надеть форму офицера, эпизодическую роль которого я исполнял в этой опере. Но меня всё беспокоила одна и та же мысль: «Зря, зря Муслим задумал устраивать цирковые трюки в опере, после сам будет жалеть об этом!..»

И я оказался прав, к сожалению. Вот что произошло… В том эпизоде действия Мария Биешу в роли Тоски хватает со стола нож-кинжал, которым зачищают перья для письма, и, как бы защищаясь от устремившегося к ней с объятиями Скарпиа, должна была держать его на груди. Скарпиа сам напарывается на этот нож и падает рядом с Тоской. Но Биешу, испугавшись слишком агрессивного нападения на нее Муслима со зверским выражением лица, отскочила в сторону от стола! Муслим с налёта ударился обеими руками о стол, чуть не обняв вместо Биешу канделябр, и, в сердцах выкрикнув: «Ты чего!», вернулся на свою исходную мизансцену для повторения действия. Маша – так я называл на репетиции Биешу с её позволения – в замешательстве вспомнила, что надо убить Скарпиа, схватила со стола нож и, догнав уходящего от нее Муслима, с размаху «вонзила» ему в спину… Магомаев, развернувшись к ней лицом, снова с ужасом повторил: «Ты чего сделала?!» Эти его реплики, конечно, ни в одном клавире оперы «Тоска» не значились, однако такое поведение на сцене отчасти можно было оправдать молодостью лет Магомаева: в августе 1966-го ему исполнилось только 24 года…

Глаза Муслима были полны ужаса и удивления от поведения Маши – но, главное, лестница, на которой он должен был исполнить свой «смертельный трюк» находилась довольно далеко. И он, как бы сгибаясь от «боли» и пошатываясь, полез на её верхнюю ступеньку. От магомаевской «карикатурной» походки в зрительном зале начали потихоньку смеяться, а Муслим, добравшись до верхней ступени, издал сильным голосом «предсмертный» крик и, падая, покатился с лестницы – но не к ногам обезумевшей Марии-Тоски, стоявшей в центре сцены, а бревном в правую кулису, и только его длинные ноги были видны на сцене. В зале хохот зрителей всё нарастал, но мне было не до смеха: музыка в оркестре должна была скоро закончиться, а действие финала не было выполнено до конца, как надо. Из кулисы я стал звать Марию, но общий шум мешал, и когда она, немного очнувшись от произошедшего, пришла в себя, то, подбежав ко мне, спросила: «Альберт, что я должна ещё сделать?! Говори скорее!» Я ей напомнил, что надо взять со стола два канделябра и поставить их у изголовья умирающего Скарпиа. Но Мария Биешу, держа в руках канделябры с горящими свечами, снова прибежала ко мне в кулису: «Как же я могу поставить их в голову Муслиму, если она у него скрыта в кулисе?!» – «Маша, иди скорее и ставь их хоть ему в ноги – только быстрее! Музыка заканчивается…» И я, ещё надеясь исправить эту ситуацию, побежал вокруг сцены к той кулисе, на которой сидел Магомаев, выставив на сцену свои ноги.

«Атаханов, прошу тебя, отодвинь кулису, открой меня!» – «Как, Муслим, я тебя могу её отодвинуть и тебя открыть, если ты на ней сидишь?! Тем более что на кулисе изображена колонна и отодвинуть её невозможно! Ты лучше сам немного отползи к сцене». – «Ты что сказал? Я же мёртвый!!!» Тут я сам не выдержал и с улыбкой произнёс «Да, хороший мёртвый трюкач!» Когда на последних аккордах оркестра опустился занавес, Муслим вскочил и снова закричал: «Ты что, Маша, всё забыла?» – но, увидев, что занавес поднимается на поклон исполнителям, обнял Биешу и стал целовать под общее одобрение зрительного зала, утопающего в бурных, восторженных аплодисментах. Муслим, уходя со сцены, держал под руку Марию, уже улыбаясь полученным бурным аплодисментам. Проходя мимо меня, сказал: «Всё нормально? Атаханов, ты зайдёшь ко мне в гримёрку?» И это его приглашение стало началом нашей долгой и крепкой дружбы…

Однако творческая и человеческая дружба с Магомаевым не мешала нашим спорам на съёмочной площадке, дискуссиям о выборе репертуара для его исполнения, когда я часто приглашал его в свои телепередачи, работая в Останкино. Дружные, весёлые встречи проходили с Муслимом на многих вечерах и новогодних праздниках, где, кстати говоря, он не пел, а только мне аккомпанировал: «Давай, давай, Алик, я тебе саккомпанирую твоё любимое “Соле мио!”» В любой компании

Муслим был всегда внимательным к окружающим людям, особенно к женщинам. А они его любили так, что не давали проходу ни днём ни вечером. Иногда он, ещё в Ленинграде, звонил мне в общежитие: «Алик, срочно приезжай в “Асторию”, снова у меня полный “люкс” поклонниц… только ты умеешь с ними разбираться, а то я не могу выйти поесть!..» После концертов мы с ним придумывали разные конспиративные фокусы, чтобы уехать от дожидавшейся его у входа толпы… Ещё помню, через лет пять-шесть, после случая на оперной сцене в Ленинграде, когда я уже работал на Центральном телевидении, Муслим пригласил меня на свой сольный концерт в московский концертный зал им. П.И. Чайковского, где вся его программа была составлена из произведений классического репертуара. Публика в переполненном зале с восторгом принимала его исполнение популярных арий и известных романсов в сопровождении симфонического оркестра и в финале бисировала. Я слушал его из зала, а в конце программы, как всегда, находился за кулисами. И вдруг он подошёл ко мне после очередного поклона и сказал: «Слушай, Алик, а давай я сейчас спою “Лайлу”, они сами просят». Я тут же категорически ответил: «Ты что, Мусик! Ни в коем случае этого петь нельзя, иначе ты испортишь всё хорошее восприятие сегодняшнего классического репертуара! “Лайла” – песня эстрадного жанра – никак не смонтируется с сегодняшней твоей классикой! Понимаешь? Пожалуйста, послушай меня, не делай этого!» Стоявшая рядом с нами Людмила Карева-Феготина – музыкальный редактор Всесоюзного радио – поддержала моё мнение, и Муслим с ним согласился.

Спасибо оперному театру

Я был счастлив, видеть и слушать легенду вокального искусства…

За два года работы в Малом академическом театре я посмотрел множество постановок классического репертуара. Много было интересных творческих встреч с гастролёрами, особенно мне запомнилось сотрудничество на сцене с белорусским тенором Зиновием Бабием в роли Отелло в опере Верди и с народным артистом СССР Сергеем Лемешевым – легендой вокального искусства, солистом московского Большого театра. Всё его выступление я стоял за кулисами, восхищаясь голосом этого лирического тенора, а он иногда между вокальными номерами просил меня налить ему из термоса в крышечку кофе с коньячком…

Д. Шостакович – гений музыкального искусства XX века. Ленинград 1967 г

Он всегда первым подавал руку для приветствия.

В середине шестидесятых годов, когда я ещё продолжал работать в Малом академическом оперном театре Ленинграда, совмещая учёбу в консерватории по режиссуре и вокалу, мне снова очень повезло на моём творческом пути. В театре была намечена постановка оперы «Катерина Измайлова» по повести Н.С. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» на музыку Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Режиссёра Эмиля Пасынкова пригласили из Новосибирска (он когда-то тоже окончил наш факультет), а ему в помощь определили двух студентов, которые уже работали в театре, в том числе и меня. Дмитрий Дмитриевич с главным дирижёром Эдуардом Грикуровым ежедневно репетировали с хором и оркестром все оперные партии, а также с исполнительницей главной партии Катерины Измайловой – Ниной Авдошиной, прекрасным меццо-сопрано. Вокальная партия Катерины была очень сложной по тисситуре в музыке Шостаковича, но Нина Авдошина со всем трудолюбием певицы хорошо всё исполняла. Дмитрий Дмитриевич раньше всех музыкантов приходил на сцену в бодром расположении духа и внимательно рассматривал декорации и все постановочные детали. Приветствуя артистов, бутафоров, рабочих сцены, Шостакович первым уважительно подавал руку и всегда спрашивал: «Как вы себя чувствуете?» К нам с Борисом он проявлял особое внимание, часто наблюдая, как мы с большим усердием выполняем все распоряжения и просьбы режиссёра-постановщика Эмиля Пасынкова. Особенно много работы было у нас на генеральной репетиции, к тому же я ещё в этом оперном спектакле исполнял роль солдата-конвоира. И вот наконец наступил день общественного просмотра. Зал был полон зрителей из многих театральных организаций, а также представителей Министерства культуры РСФСР. Студенты забили ряды балконов и ярусов. В общем, это был приём оперного спектакля «Катерина Измайлова» руководством города и представителями Министерства культуры. И, конечно, была съёмка этого оперного спектакля музыкальной редакцией телевидения Ленинграда, так что через несколько лет на телеэкране я увидел этот «случай».

Курьёзный случай с Шостаковичем

Я очень жалел, что поставил его в неловкое положение

Я до мелких деталей помню произошедшее в тот вечер со мной и с Дмитрием Шостаковичем на общественном просмотре оперы «Катерина Измайлова».

А случилось следующее…

В финале оперы, после того как опустился антрактовый занавес, сразу вперед вышли все солисты-исполнители. Артисты хора и миманс стояли за ними плотной массой. Снова подняли занавес, и зрители бурными аплодисментами наградили солистов и всех исполнителей. Мы все тоже стали аплодировать дирижёру и композитору, приглашая их выйти к нам на сцену. Режиссёр-постановщик Эмиль Пасынков, дирижёр Эдуард Николаевич Грикуров и Дмитрий Дмитриевич Шостакович вышли и встали рядом с солисткой Ниной Авдошиной. А я вместе с артистами хора и миманса оказался стоящим за спиной Нины Авдошиной и Дмитрия Шостаковича. И вот, когда весь постановочный состав был на сцене, из-за кулис билетерша вынесла на сцену большой букет красных тюльпанов и под одобрительные аплодисменты вручила его Дмитрию Дмитриевичу. Я был уверен, что он вручит этот букет стоящей рядом с ним Нине Авдошиной – исполнительнице главной партии в опере, но этого не произошло. Шостакович как-то неловко заложил цветы под левую руку и продолжал аплодировать вместе со всеми. Я, конечно, не ожидал, что будет так, и тихо прошептал: «Надо отдать Авдошиной, надо отдать цветы Авдошиной…» Я повторил это несколько раз, надеясь, что их услышит стоящий передо мной Дмитрий Дмитриевич. Но он не слышал, а только продолжал радостно аплодировать со всем зрительным залом. Тогда администратор театра догадался отправить на сцену ещё один большой букет тюльпанов. И снова билетерша вручила букет Дмитрию Шостаковичу, надеясь вместе со всеми, что эти цветы будут переданы солистке в благодарность от автора. Но снова, увы, Дмитрий Дмитриевич принял этот второй букет под аплодисменты, но, не зная, что с ним делать, так как он мешал ему аплодировать, снова положил его под правую руку, освободив ладони для аплодисментов. Авдошина снова стояла без цветов. И вот я, да простит меня мой читатель, просто не выдержал и уже вслух громче стал повторять: «Вообще-то Авдошиной положены эти цветы! Авдошиной надо дать…» Стоящие рядом со мной артисты хора и миманса начали повторять за мной эти слова. Но все наши реплики не были услышаны великим композитором. Он ещё немного поаплодировал, а потом букеты стали ему мешать, и он взглядом начал искать, куда бы их положить. Определившись, он пошёл к первой правой кулисе и прямо на полу оставил лежать эти два шикарных букета, после чего с явным облегчением и с улыбкой возвратился в первую линию постановщиков. Тогда я, увидев на пыльном полу два прекрасных букета из красных тюльпанов – снова, как некогда на вступительном экзамене, не выдержав, – раздвинул руками стоящих передо мной Пасынкова и Шостаковича, быстро подбежал к правой кулисе, схватил цветы и, подойдя к Нине Авдошиной, вручил их ей под бурные аплодисменты зрителей и всех бывших на сцене. Авдошина со слезами в голосе, помню, сказала: «Спасибо тебе большое, Альбертик!» А Шостакович добавил к её словам в мой адрес: «Правильно, правильно, очень хорошо!» Когда я вернулся на своё место в общий строй, то сразу подумал, что меня теперь за такое «смелое» поведение на глазах у всей общественности города уволят! Конечно, я немного сожалел, что поставил в такое неловкое положение великого композитора, но как будущий режиссёр я в этом случае выразил благодарность артистке.