Ирис нежный. Повесть о Флоренции и первой любви

– А? Ну, что, Ирочка?

– Бабуль, потрясающе, правда, ничего подобного не видела.

– Молодец, милая, восторг – самая правильная эмоция в Уффици, потому что это лучший на свете музей, запомни – лучший!

Я не очень люблю музеи. Правда, и похвастаться тем, что я видела много выдающихся музеев, я тогда не могла. Редкие походы с классом в музеи нашего города вызывали скуку. Экскурсоводы на одной ноте нудно и монотонно рассказывали о картинах, об оружии и исторических документах. Но этот музей бил в глаза, он представал, как дама в пышном наряде, гордый своей красотой, он сверкал солнечным светом, он очаровывал. Хотелось стоять и бесконечно разглядывать все эти причудливые фигурки, выписанные на потолке, разбираться в хитросплетении орнамента, но бабушка уже пролетела вперед и звала меня из огромного зала, где на центральном месте царила или парила огромная алтарная доска с изображением Богородицы с младенцем.

– Джотто, – радостно выдохнула бабушка.

Какие-то смутные воспоминания зашевелились в душе, но не вызвали отклика, как и этот образ – странное суровое лицо с узкими глазами. Я поделилась своими наблюдениями с бабушкой.

– Да нет же, Ира, смотри, она улыбается!

– Ну, и что? В истории живописи полно улыбающихся нарисованных женщин.

– Да, но это начало XIV века, Ира, и это Богородица! Никто до Джотто не позволял себе так откровенно изображать улыбку Богоматери.

– Откровенно? – я с сомнением всмотрелась в едва намеченное движение губ.

– Да, да, посмотри, потому что через небольшое отверстие между губ видны даже зубы.

Подумаешь – зубы, тогда я не понимала, что Джотто был одним из революционеров в европейской живописи, что он впервые изобразил реальность, окружающий его мир. Иногда в стремлении сделать своих персонажей из плоти и крови он перебарщивал, и тогда возникали хорошо накаченные святые, например, в «Полиптихе» из Бадии, которые меня насмешили, смешат и сейчас. А вот один жест, запечатленный многодетным отцом Джотто (у него их было семеро) меня тронул: младенец со всей силой и любовью устремляется к матери и в этом стремлении приблизиться к ее лицу хватается за край ее одеяния.

В соседнем зале перед вычурным, но все равно прекрасным алтарным образом стояла толпа. Девушка-экскурсовод с горящими глазами требовательно вопрошала зрителей: «Как вы думаете, за что на этой картине было заплачена половина денег, выданных художнику?» Многие стали отвечать «золото», я тоже так подумала, но девушка, лукаво улыбнувшись, сказала: «А вот и нет. Тогда на что? Обратите внимание, где сосредоточена в этом сюжете только одна краска?». И тогда люди стали отвечать «синяя, синяя», и девушка удовлетворенно кивнула и стала рассказывать про то, что действительно – синяя краска была самой дорогой, потому что привозилась только из Китая и Афганистана, и была предназначена для самых важных персонажей. Девушка жестом фокусника извлекла из кармана монету – ту самую, которой расплачивался заказчик – его звали Палла Строцци с художником – его звали Джентиле да Фабриано за «Поклонение волхвов» – так назывался образ. «Вот, смотрите, это флорентийская монета флорин, правда – красивая?» Экскурсанты, с обожанием смотревшие на гида, послушно закивали и потянулись, чтобы посмотреть монету. Я тоже, как зачарованная, смотрела на девушку – ничего особенного: темные волосы, карие живые глаза, горевшие невиданным энтузиазмом, курносый нос, пухлые губы. А девушка радостно общалась с туристами, пока они не перешли в следующий зал. Я подумала: «Вот как нужно! Нужно дарить людям радость, радость встречи с прекрасным, которого они не понимают. Вот я – стояла бы здесь и смотрела, как баран на новые ворота, на эту пеструю картинку, ничего не понимая ни про синюю краску, ни про Паллу, ни про раму, ни про похищенный Наполеоном фрагмент.» Мне хотелось подойти к чудесной девушке и поговорить с ней, спросить ее о чем-ниубудь, но группа уже ушла вперед, и потом – я же понимала, что она на работе.

Я увидела ее после – совершенно опустошенную на террасе Уффици. Она сидела и жадно пила воду, и в глазах ее была такая усталость, казалось, что из нее выкачали всю энергию. Она сидела, глядя в одну точку минут пять, потом с трудом поднялась и пошла к выходу из галереи. Впрочем – нет, не так, прежде, чем зайти вовнутрь, она бросила любовный взгляд на купол, видневшийся вдали, на башню палаццо Веккьо, на голубое флорентийское небо. В этом взгляде были такая любовь и восхищение, что я поразилась. Как можно так любить, пусть и один из самых прекрасных городов на свете?! Но ведь и он же несовершенен, здесь очень жарко летом, как рассказывала бабушка, здесь много народу, в подвалах галереи Уффици воняет, здесь тоже есть попрошайки, воры и цыгане. И вдруг я поняла, что для девушки не существует ничего этого, что она не видит ничего, кроме своих картин и зданий. И меня поразил этот выбор, я позавидовала девушке, для которой работа была не просто средством зарабатывания денег, а любимым делом, любимым настолько, что оно вырастало до дела всей жизни, хотя девушка эта не была выдающимся ученым или врачом, спасающим жизни. Почему я завидовала? Да потому что я ни к чему такого интереса не испытывала. Я любила читать, но часто читала все, что попадалось под руку, бессистемно и без разбору. Ни один школьный предмет мне не нравился так, чтобы захотелось им заниматься серьезно, всю жизнь. Правда, можно были предметы, которые вызывали стойкую неприязнь, – физика, химия, алгебра, то есть было ясно, что я гуманитарий, но вот какой именно?

В следующем зале была толпа. В основном люди стояли перед двумя картинами – Мадонной с младенцем и перед двумя расположенными друг напротив друга портретами довольно некрасивых людей. Мы с бабушкой не стали толпиться, она привела меня к другой картине, у которой никого не было. Картина показалась мне скучной: толпа народа и здесь, лица круглые и невыразительные. Но – стоп! А это что за невзрачный плешивый монах, который со скучающим видом, подперев голову рукой смотрел на нас? Я вопросительно посмотрела на бабушку. Бабушка принялась радостно вопрошать меня: «Ты заметила, да? Заметила?»

– Бабуль, что я должна была заметить?

– А то, что это и есть автор картины, знаменитый художник фра Филиппо Липпи.

– Вот этот – плешивый?

– Ира, пожалуйста, не говори так о нем, это был великий живописец, представляешь, когда он умер в Сполето, Лоренцо Великолепный ди Медичи, синьор Флоренции, послал делегацию со средствами для торжественных похорон и заказал эпитафию самому Анджело Полициано! Знаешь, как она звучала?

Здесь я покоюсь Филипп, живописец навеки бессмертный,

Дивная прелесть моей кисти – у всех на устах.

Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,

Набожных души умел – голосом бога смутить.

Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,

Принуждена меня звать мастером равным себе.

В мраморном этом гробу меня упокоил Лаврентий

Медичи, прежде чем я в низменный прах обращусь.

История эта тронула меня, но оказалось, что бабушка только разминалась, и главный рассказ был впереди. Мы улучили момент, когда у знаменитой Мадонны по прозвищу Липпина, то есть написанная Липпи, никого не было, и подошли к картине. Бабушка рассказывала мне эту удивительную историю о похищении фра Филиппо своей возлюбленной Лукреции Бути из монастыря, о том, что эта картина была написана для Козимо Старшего Медичи за вмешательство в разразившийся скандал, а я стояла и смотрела, как в вечности плывут эти руки, как колышется вуаль, прикрывая нежное ушко, как мальчик с немного приплюснутым носиком игриво смотрит на нас. Мне впервые в жизни не было скучно в музее, меня впервые настолько тронула история художника, что захотелось немедленно бежать в отель, добыв предварительно книгу на русском языке о нем, и читать, читать еще и еще об этом удивительном человеке. Тем временем у соседней картины происходили вещи еще более примечательные. Та же самая девушка-экскурсовод, которая так меня поразила в предыдущем зале, теперь, стоя в профиль, закрывала билетом в Уффици правый глаз и, указывая себе на переносицу, делала отпиливающие движения. Я бросила бабушку у Филиппо и устремилась, как оказалось, к двойному портрету герцогов Урбинских художника Пьеро делла Франческа, но сути сего перформанса уже не застала. Мне объяснила бабушка, что Федерико да Монтефельтро, изображенный на картине, был кондотьером – кем? «Ну, полководцем, понимаешь?» «А, ну, ладно».

– Так вот, у Федерико не было правого глаза, он потерял его в бою, и художник, чтобы не подчеркивать это уродство, изобразил его здоровым профилем.

– А при чем тут нос?

– А при том, что по преданию…

– То есть…

– Ну, никто не знает, правда этот или нет, он приказал себе выпилить часть носовой кости, чтобы иметь одинаковый обзор справа и слева.

– Вот ужас!

– Да, – согласилась бабушка, – но это показывает, как человек относился к делу. И пристально посмотрела на меня.

Наконец мы пришли в зал Боттичелли, бабушкиного любимца, в котором, казалось, меньше народу из-за его больших размеров.

– Посмотри, Ирочка, разве он не чудесный?

Чудесный – было любимым бабушкиным определением. Как я сейчас понимаю, это отражало ее отношение к миру, то есть его полное принятие и любование им. Мне эта бабушкина черта нравилась, но я ее долго не понимала, потому что у меня с мироприятием были проблемы. Не то, чтобы в моей юной жизни случились какие-то ужасные события, просто мир пугал и временами раздражал, жизнь впереди казалась выкроенной по схеме, я не видела в окружающем особой красоты, все казалось мне обычным и почти скучным. Для бабушки же окружающий мир был полн тайн и загадок, и даже в самом простом предмете она видела красоту: не раз во время наших совместных прогулок она застывала над каким-нибудь причудливым листком или восхищалась цветом и формой облаков. В особую радость приводило ее все живое – птицы, бабочки, белки, когда в первый раз в жизни она увидела колибри, я думала, что с ней случится от восторга сердечный приступ. Несмотря на то, что птичка давно улетела, она все стояла над цветущим кустиком и ждала ее возвращения. Я думаю, это было ее своеобразным уходом от сложной жизни, войны в юности, не то, чтобы она была оторвана от реальности, нет, но стремилась изо всех сил не видеть уродливое, убогое, это касалось и ее отношения к людям.

Я думаю теперь, что этому отношению во многом она научилась у своего любимого художника. Только радость, только свет, только красота и нежность, а ведь он жил в прекрасный, но в то же время и жестокий век. Ведь он же был свидетелем заговора Пацци, при нем проповедовал Савонарола и претерпел мученическую смерть, на него несколько раз писались доносы, и все это привело к тому, что в конце жизни светлый гений изменился, как и его картины, но пока…пока радостью и любовью к жизни, любовью вообще был наполнен каждый сантиметр картины, каждый цветок, каждый пальчик нимфы и каждый завиток волос.

Я помнила, что бабушка хотела рассказать мне историю, связанную с этой картиной, и хотела сделать это именно здесь.

– Это только одна из версий о происхождении и истории этой картины. Видишь этот роскошный цветущий луг, на котором ботаники находят более двухсот видов растений, изображенных Боттичелли с невероятной точностью? Так вот – одни из них, например, маргаритки, розы отсылают к радостным событиям, к свадьбе, а другие – папоротники, темные травы – к событиям трагическим, к смерти и подземному миру. Действительно, и с любовью, и со смертью эта картина связана. Считается, что заказывает ее около 1475 года Джулиано, юный, прекрасный брат Лоренцо Великолепного, для того, чтобы восславить свою возлюбленную, самую красивую девушку Флоренции Симонетту Веспуччи. Где здесь самая красивая девушка?

Я говорю: «Флора». «Правильно», – кивает бабушка.

– Так вот, в следующем году Симонетта умирает 23-х лет от роду от туберкулеза, а через два года, в 1478 году, в один день с нею – 26 апреля – погибает в соборе в результате заговора Пацци Джулиано – я тебе потом расскажу. И Боттичелли забрасывает работу над картиной и возвращается к ней по просьбе самого Лоренцо Великолепного, когда в их семье и семье Симонетты происходит радостное событие – ее племянница выходит замуж за кузена Лоренцо, и эту пару Боттичелли изображает на картине. Где?

Я с радостью наблюдаю, как центральная грация, чуть рыжеватая, смотрит на Меркурия.

– Вот, вот, бабушка, вот они!

– Да, Ирочка, не кричи так. Теперь ты понимаешь, что изобразил художник? Почему эта картина была так дорога ему и семейству Медичи?

– Да, бабушка, я понимаю, он изобразил то, что хотел видеть в реальности – как Симонетта, пусть и в образе племянницы, соединяется с одним из Медичи – это как бы продложение ее земной жизни, ну, а в вечности он изображает ее прибытие в рай.

Бабушка с довольным видом кивает головой и смотрит на меня. Я горжусь собой, горжусь Боттичелли, горжусь тем, что я понимаю, и радуюсь тому, что такие вещи происходят на свете.

Мы с бабушкой подходим к «Рождению Венеры», у которого так любят фотографироваться китайцы. Бабушка объясняет мне сложный смысл этой кажущейся простой картины. Завершает она свой рассказ мастерски, достигая желаемого ею эффекта в виде моих слез и мурашек. Я использую этот бабушкин прием сейчас, когда работаю экскурсоводом, иногда он по-прежнему действует против меня. Но туристы тоже плачут и покрываются мурашками, потому что я говорю:

– Посмотрите, вы видите, что этот образ несовершенен, например, у Венеры слишком опущено левое плечо, но, несмотря на это, Боттичелли удается создать один из самых пленительных женских образов, как вы думаете – почему? Правильно – потому что сам Боттичелли любил эту женщину и писал ее в каждой своей картине, где есть женские персонажи.

И тогда туристы обводят взглядом все картины в этом зале, всех Мадонн, Афину Палладу и убеждаются в моей правоте и правоте Сандро, который всю жизнь любил одну женщину. И тогда я делаю контрольный выстрел.

– Знаете, – говорю я, – эта история имела завершение в реальности: Боттичелли переживает Симонетту на 34 года и умирает бедный, больной и несчастный в 1510 году. В своем завещании он просит об одной только вещи – быть похороненным у ног прекрасной Симонетты. И теперь, – заканчиваю я рассказ, – они покоятся на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга во флорентийской церкви Оньиссанти.

А тогда бабушка сказала мне после того, как мы простояли перед «Венерой» время, достаточное, чтобы рассмотреть все завитки волос, складки роскошного покрывала, камыш внизу картины слева: «Пойдем, милая, я покажу тебе Сандро».

Мы пересекли следующий зал и подошли к не очень большой картине.

– Это поклонение волхвов. Видишь, волхвы, то есть восточные цари-маги, пришли поклониться родившемуся младенцу Иисусу. А среди толпы Боттичелли изобразил Медичи, заказчиков и себя.

Теперь я увидела того, на кого показывала бабушка. Молодой человек в широком плаще, смотрящий прямо на зрителя, кудрявый, с резко вырезанной, похожей на дугу лука, верхней губой, с ямкой на подбородке. «Как у меня», – по-детски обрадовалась я. Лицо это показалось мне удивительным и, сколько я потом ни видела автопортретов художников и вообще портретов, ни один не вызывал у меня таких чувств – любви, жалости, восторга, умиления, нежелания верить, что этого человека больше нет. По крайней мере, здесь. И невероятного сожаления по этому поводу. Мне хотелось бы видеть, как он идет по улице в своем желтом плаще, широко шагая, перескакивая через лужи, мне хотелось бы видеть, как кто-то нагнал его, остановил – пусть не я, как он улыбается и хлопает знакомца по плечу или кланяется – не важно. Мне просто хотелось бы видеть его, живым, всегда. И молодым – таким, как на этой картине.

IV.

В зале было шумно, потому что через него тянулась огромная очередь.

– Бабушка, куда это они стоят?

– О, деточка, чтобы увидеть самую красивую комнату в Уффици. Она называется трибуна.

Я сразу представила себе место на Мавзолее, которое видела в советской кинохронике, вялых вождей в барашковых шапках пирожками, и в голове у меня возникла некоторая путаница. «А это тут причем?» Я представила себе Медичи, роскошно одетых, стоящих на балконе своего дворца и приветственно машущих толпе, проходящей по улице. Между прочим, как я знаю теперь, так оно почти и было. Но при чем трибуна здесь? Где здесь проходить толпе? Я поделилась своими мыслями с бабушкой. Она рассмеялась:

– Ирочка, слово трибуна в современном русском языке имеет такое значение, а в античности трибуной называли архитектурный элемент в виде огороженного пространства, и не обязательно на возвышении.

Мы дождались своей очереди, чтобы взглянуть на странную восьмиугольную комнату. «Ничего особенного», – подумала я, огладывая бархатные стены ягодного цвета, мраморный пол, и тут я посмотрела наверх: весь купол был выложен перламутровыми ракушками, их было много, очень много – 3200, как сказала мне бабушка, их специально добыли со дна Индийского океана. Раковины эти в сложном символическом убранстве трибуны представляли воду. Напротив некогда главного входа в Трибуну (потому что теперь он закрыт) стояла статуя Венеры Медичи. У нее все было на месте, и руки тоже.

– Да, милая, а также накрашенные губы и волосы, и сережки в ушах, и браслет на левой руке.

– О, да она была красотка!

– Да, деточка, она прекрасна и сейчас, а представь себе тогда, в первом веке до нашей эры, стояла она сияющая и раскрашенная в доме у какого-нибудь патриция. Если бы ты знала, какие восторги возбуждала она, и в скольких людях! Среди ее поклонников были Байрон, Наполеон и многие другие.

Мы подошли к окну, которое выходило на реку, из него был виден южный высокий берег Флоренции – коста Сан Джорджо с большим зеленым пятном – садами Боболи и игрушечным домиком мятного цвета – Кофе хаусом – постройкой в садах, где гуляющие по саду Великие герцоги Тосканские со свитой могли откушать кофею.

– Разве из какого-нибудь другого музея на свете открывается такой вид?

Я вспомнила Пушкинский музей в Москве и Третьяковку, которые отсюда казались мне вообще безоконными, вид на внутренний дворик с цветущими тюльпанами из окон Эрмитажа и честно ответила:

– Насколько я могу судить по моему очень небольшому опыту – нет, ведь я видела только три крупных музея, и только русских. Это мой первый зарубежный музей.

– Я надеюсь, деточка, что ты увидишь еще много-много прекрасных музеев, но этот останется первой любовью.

Бабушка оказалась права: впоследствии я видела много знаменитых музеев – и Лувр, и Прадо, и Венский музей истории искусств, но этот остался навсегда самым любимым. Конечно, потому, что я увидела его первым, и потому, что теперь он стал для меня знакомым настолько, что я с закрытыми глазами могу провести по нему экскурсию. Но любовь не застит глаза объективности, потому что я считаю, что это лучший музей на свете, где счастливо сходятся и архитектура, и природа, и богатство коллекций, и многие другие факторы, которые делают его неповторимым и единственным. Если бы вы знали, как прекрасны в розовых февральских сумерках совершенно ПУСТЫЕ коридоры Уффици, когда ты остаешься один на один с этой великой галереей. И можно никуда не торопясь сидеть под ее сводами и рассматривать гротески на потолке, детали на картинах, стоять в пустых залах без раздражения и гнева на то, что тебя толкнет неуемный китаец или группа крикливых итальянок будет высказывать свое псевдоавторитетное, абсолютное дурацкое мнение о той или иной картине.

Экскурсоводу очень тяжело не стать мизантропом. Например, когда ты изо всех сил стараешься, рассказываешь весело, интересно, как тебе кажется, и видишь совершенно ватные или стеклянные лица, скрытые или нескрываемые зевки, тебе становится чертовски обидно. И не только за себя, но и за Боттичелли с Мазаччо, за Рафаэля и Леонардо. Тебя охватывает почти неконтролируемый гнев, когда ты видишь, как немецкий турист цапает за ногу Мадонну Микеланджело, как американцы нагло снимают со вспышкой и еще и орут при этом, как оглашенные. Тебе хочется выругаться и оттолкнуть китайца, который тебя, гида, подвинул, чтобы сфотографироваться на фоне Венеры. Но ты не можешь! Потому что ты на работе! Потому что твоя главная задача – лечь костьми, но оставить у людей приятное впечатление об этом музее, о Флоренции. Поэтому ты с напором, внушающе улыбаешься и тащишь на себе дальше брыкающихся детей, скучающих мужиков, у которых в голове уже вырисовался бокал вина с куском стейка, безразличных подростков, заявляющих, что Уффици – это кладбище картин. Но! У меня есть прекрасное качество: я никогда не злюсь на туристов, это не профессионально, а стало быть – вперед с нашей вечной песней о красоте!

Красота в Уффици везде: внутри и снаружи, чем лично для меня этот музей очень привлекателен. И самый лучший вид, конечно, открывается из малого окна второго коридора, через стекла которого, захватанные туристическими пальцами, виден главный мост Флоренции, ее сокровище, ее первая любовь – Понте Веккьо. Разноцветные домики с зелеными и голубыми ставенками лепятся к нему там и тут, к некоторым пристроены даже балкончики, увитые диким виноградом. Тогда это зрелище поразило меня:

– Бабушка, там что – живут?

– Нет, что ты, это ювелирные лавки.

– А как бы было здорово.

– Не думаю, милая – сырость от реки, крохотные комнатки, низкие потолки.

– Ба, ты что – там была?

– Нет, что ты, просто у меня тоже хорошее воображение.

– И все-таки, представляешь, как чудесно было бы просыпаться под плеск воды вот таким солнечным утром.

– А если не солнечным? А если холодным и пасмурным ноябрьским.

– Ну, да, ноябрь – он и в Африке ноябрь.

– Да, а тем более в истории Флоренции это был самый страшный месяц, 4 ноября 1966 года произошло знаменитое наводнение.

– Почему знаменитое?

– А потому что самое разрушительное в истории – в некоторых местах вода поднялась до уровня второго этажа, оказались залитыми церкви, Национальная библиотека, погибло огромное количество произведений искусства и книг. И тогда на помощь Флоренции пришли так называемые «ангелы грязи» – молодые люди, приехавшие со всех концов Земли на помощь городу. Они часами стояли в резиновых сапогах в воде, доставали из нее книги и иконы, чтобы отмыть их от грязи и мазута и отправить на реставрацию.

Я представила себя стоящей в резиновых сапогах по колено в воде – брр. Но яркое солнце за окном разрушило мою неприятную фантазию, и казалось, что этого просто не может быть, что во Флоренции всегда солнце.

Отойдя от окна, мы увидели стрелку, на которой было написано «Leonardo», и устремились в людском потоке в зал, в котором стоял нескончаемый гул из-за большого количества народа – все желали видеть картины, может быть, самого знаменитого художника на свете. Слева висела картина «Крещение Иисуса», которую, как сказала мне бабушка, написали четыре художника.

– Как это?

– Понимаешь, Вероккьо, флорентийский скульптор, художник и ювелир, дал задание двум своим великим ученикам потренироваться, набить руку – изобразить двух ангелов в этой сцене. Я тебе подскажу, что этими учениками были Боттичелли и Леонардо. Как думаешь – кто изобразил какого?

Я посмотрела на двух ангелов, правда, почему-то без крыльев, и указала на правого:

– Вот это, бабушка, Боттичелли.

– Браво, деточка, как ты это поняла?

– По ручкам. Понимаешь, я заметила, что Боттичелли особое внимание уделяет рукам, и здесь – смотри – руки выписаны очень тщательно.

Бабушка сказала:

– Ты делаешь успехи. Ну, а второго слева написал уже Леонардо, уже здесь он применил особую технику, которую потом назвали «сфумато леонардеско».

– Как-как?

– Сфуматура, растушевывание. Видишь, как он стремится стереть грань, контур, отделяющий человека от окружающего мира, полностью вписать его в него.

– Кого во что вписать?

– Ну, в общем, человека в окружающий мир, природу. Современные исследования показывают, что он мог наносить слои краски меньше, чем миллиметр, представляешь?

– А четвертый? Кто был четвертый?

– К счастью для него, его имя история не сохранила.

– Почему это к счастью для него?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.