Богова делянка. Повесть

Богова делянка

Повесть

Татьяна Шевченко

© Татьяна Шевченко, 2020

ISBN 978-5-4498-8992-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

За окнами стояло глухое белое марево, в котором утоп привычный вид на городское кладбище. Я открыл окно и высунулся по пояс наружу. Вблизи туман выглядел совсем иначе: не чистый лист, а клоки смерти, вмешавшиеся во время и пространство. Я сделал вдох, и эти клоки устремились в лёгкие, заполняя их запахом болота.

Из-за приступки за окном показалась птичья голова. Голубь тянул шею и подслеповато таращил на меня встревоженный глаз. Я сказал ему:

– Я тебя вижу, подлец.

Голубь с гуканьем расправил крылья, снялся с места и уселся на карниз по правую руку от меня. Белый, как символ мира.

– Ты б тут не рассиживался. Соседи жалуются, что ты всё обосрал.

Голубь на миг прикрыл глаза прозрачной плёнкой век.

– Олешек, кто это? – раздался за спиной мамин голос: она наконец проснулась. – Это Стёпка?

Мамка оттеснила меня и начала ворковать с голубем. Безмятежность утра была нарушена, а я вспомнил, что на плите вообще-то стоит яичница.

Конечно, немного подгорела, но так даже лучше.

Я положил нам в тарелки по порции, – два желтка в белом мареве белка, – поставил на стол. Краем уха я слышал, как мама щебечет:

– Нет, Стёпа, и не проси. С восемьдесят пятой приходили, так такие крики тут были: голубятню развели! А я спрашиваю, чем вам не нравится моя голубятня, вот чем?..

Я снял с подставки две кружки. Моя была просто белая, зато большая, а мамина – в форме лютика.

– Мам, тебе как обычно? – спросил я, но она не услышала. Как раз в этот момент мама закашлялась, будто поперхнулась, а затем со вздохом произнесла:

– Последний раз, Стёпа!

Она направилась к холодильнику. Вытащила неоткрытую пачку вчерашнего хлеба и подковырнула обёртку нарощенными ногтями.

Пока мама крошила на карниз хлеб, а Стёпка ел, я достал пачку растворимого кофе, положил себе четыре ложки, ей – две и ещё две сахара. Залил кипятком и свой разбавил молоком.

– Мам, завтрак стынет.

– Сейчас. Он такой смешной!

Я не ответил. Мамка быстро разделила кусок, который держала в руке, на несколько маленьких, положила на подоконник, а сама села за стол. Я взвыл.

– Мам, руки после голубя! И положи ты этот хлеб на место!

– Не ори на мать, – строго произнесла она, но сделала, о чём я просил. Затем села за стол, потянулась за вилкой и опять длинно прокашлялась. Умолкла и заискивающе посмотрела на меня. – Ваньк, а Ваньк…

– М?

– Не подменишь меня сегодня?

– Подменю.

Я опустил глаза в тарелку и продолжил вилкой ломать яичницу: у неё внутри скелетом сидел бекон, и отказывался сдаваться. Проще было просто подцепить его зубчиком и откусить, что я и сделал.

Мама с неохотой начала ломать свою.

– И ты даже не спросишь, почему? – разочарованно спросила она. Даже длинный светлый хвост, в который были собраны волосы, казалось, поник.

Я пожал плечами:

– Хахаль?

– Ага, – мама заулыбалась и торопливо прожевала свой бекон. – У меня смена с двух, понял? Так что успеешь и в школу, и на работу, и не вздумай прогуливать. Лучше возьми с собой еды побольше, а то от этих ваших столовских сосисок у тебя опять начнётся…

Я кашлянул.

– Я не закрыла окно! – всполошилась мама. – Тоже заболеешь! Холодно!

– Нет. Тебе, может, – я кивнул на её белую растянутую футболку и домашние треники. Посмотрел на висевшие над столом часы.

Мама повторила мой жест, поднялась, коротко меня обняла, пробормотав «Спасибо за завтрак, сынок», и побежала одеваться. Её тарелку с остатками яичницы и забытый на столе хлеб я убрал в холодильник, а оставшуюся посуду помыл.

Потом быстро сменил домашние штаны и майку на джинсы-футболку-кроссовки, подхватил рюкзак и бегом спустился вниз.

Кладбище в это время ещё закрыто, поэтому я трусцой побежал в обход. Туман набивался в лёгкие и, чем ближе я продвигался к школе, редел. Словно я был драконом, который вбирает в себя мелкие капельки воды, чтобы согреть внутренним огнём и превратить в смертельно горячий пар. Ррршш!

За туманом стояло солнце, заставлявшее умытые улицы блестеть, как бы осыпанные блестяшками из передач со суперстарперами. Кладбище длилось вдоль дороги, на свету совсем лишившись всей таинственности, а яркие ленты и венки на крестах делали его почти праздничным. Конечно, мёртвые вечно отдыхают, не то что мы, живые. Радостно шумели старые деревья, перегибаясь через ограду, силясь надавать мне ветвями по голове, и прерывисто щёлкали утренние птицы. Я подпрыгнул, дал пятюню старому тополю и помчался дальше.

Я добежал до школы даже раньше положенного. В классе обнаружил Пса Сутулого и пару девчонок. Мне сказали, что мужики уже на лысине, и я, бросив рюкзак, побежал вниз.

Когда я спускался с третьего этажа, то услышал, как наша биологичка вместе с завучихой цокают пятидесятисантиметровыми каблуками где-то внизу и обсуждают поведение какой-то «малолетней шлюхи» из седьмого класса. Пересекаться с ними не хотелось, и я сыграл в шпиона: достигнув второго этажа, нырнул в коридор и тихо побежал ко второй лестнице.

Маневр удался. С учителями я не встретился и вскоре оказался на лысине.

Лысина – это укромное место за школой. Вплотную к забору, ограждавшему территорию, подходили жилые дома, стыкуясь с ним глухой стеной. И школа тоже приближалась к этому забору тыльной стороной, где в основном коридорные окна, которые смотрят чуть в сторону. И потому не особо видно, чем тут занимаешься.

Конечно, здесь обычно собирались покурить старшеклассники. Когда-то, до того, как кому-то взбрендило в голову поставить забор и многоэтажки, здесь была дорога, мини-садик, спортивная площадка. Теперь от садика осталась одна ива, удачно скрывавшая тех, кто на лысине, от посторонних глаз, а от спортивной площадки – гнутый турникет. Сквозь бетон понемногу прорастала трава, а в такую погоду, как сегодня, в ямках застаивалась вода.

Трое уже стояли, курили. Я прошёл по кругу, здороваясь с каждым за руку. Джоджо, пижон, опять где-то надыбал сигареты для девок. Я сказал это вслух, и все заржали: видимо, не я первый так удачно сострил.

– Они вишнёвые, – буркнул Джоджо, нервно выпуская дым.

Закончив обход, я достал сигарету и начал искать в рюкзаке зажигалку.

Плакучая ива взревела, и на площадку выехал Дрон верхом на старинном двухколёсном тазике. Воздух завонял, лужи окрасились в цвета радуги. Мужики заорали на Дрона, чтобы валил и ставил свой тазик в другом месте. Дрон покривился для виду, но взлетел на мотоцикл и исчез.

Было что-то красивое в оставленных им на мокром тёмном асфальте дорожках. Они переливались, больше всего уходя в фиолетовый, почти в цвет сирени под окном учительской, и делали площадку праздничной.

Сегодня всё было праздничным. Само утро, чистое после наплыва тумана, предвещало что-то особенное.

– Слышь, – Грива толкнул меня локтём. – Опять дрыхн-шь стоя?

– А, вроде того. Чё надо?

– Тя Алик спраш-вает, чё у тя с Крис.

Я спрятал свободную руку в карман джинсов, поднял глаза и встретился взглядом с Аликом. Алик единственный из компании не пытался выделиться: если Грива имел копну чернющих волос, если Дрон носил не снимая куртку и перчатки из кожи молодого дерматина, Джоджо не расставался с кепкой Джотаро и чёрным плащом… то Алик мог позволить себе быть просто Аликом.

– Да чё, – передразнил я Гриву. – И тё. Вчера до дома проводил.

– Дала? – спросил Джоджо и поправил круглые очки.

– Десять раз. У подъезда оставила.

Мог бы наврать, конечно. Но это же Кристина. Вчера был ливень, и Крис – аккуратная, красивая, в своём блестящем пальто и серебряных башмачках… она шла со мной под руку, потому что у меня был зонт и я предложил свою помощь. И волосы у неё очень красиво развеваются, когда она идёт. Голубоглазая, изящная, как весна. И пахнет всегда так… и мило и серьёзно попрощалась со мной у подъезда. На чай не пригласила – так и что? Я потом ещё долго стоял под дождём и смотрел на шестой этаж, где светилось золотом и рубином её окно. Или не её. И мне было ни холодно, ни промозгло.

В общем, врать не хотелось.

Парни загоготали.

Алик прикрикнул на них, и смех сошёл на нет.

– Женщины, – молвил он. Затянулся; выпустил дым колечком. Колечко потянулось к небесам, будто нимб. – Они такие. Тонко тут всё, ясно? А вам лишь бы поржать. Тупицы.

Джоджо кивнул, выпуская дым. Дым клубился, извивался, и шелестела старая ива.

– А чё, у него мамк- в этом возрасте и… – заикнулся было Грива, и Алик дал ему затрещину. Я добавил подзатыльник, и Грива, перекатившись, завопил непечатное. «Чтоб думал, перед тем как болтать, дятел», – сказал Алик. Грива набычился, надулся, сжал кулаки…

И пошёл в класс. Из ветвей ивы как раз вынырнул Дрон, и Грива, раздосадованный, толкнул его плечом.

– Опух? – спросил Дрон, потирая плечо и указывая вслед Гриве.

– Язык без мозгов, – сказал Джоджо, видя, что ни я, ни Алик ничего объяснять не собираемся.

– Ну и в задницу, – решил Дрон.

Я вспомнил о сигарете, которую продолжал держать в руке, и сказал:

– Мужики, огонька не найдётся?

Дрон начал рыться в потрёпанном рюкзаке. Через десять секунд он достал оттуда коробок спичек. Джоджо засмеялся:

– Где взял? Раритет.

– Где надо, – огрызнулся Дрон, протягивая коробок мне. – Учись ценить старое, понтовщик!

Я наконец закурил. Дрон достал свою сигарету, зажёг спичку и собрался было прикурить сам, когда ветви ивы раздвинулись, и на нас обрушились грозные взоры биологички и завучихи.

– А я слышала, кто-то топал на лестнице! – завопила первая. – Наконец-то! Мы вас поймали, а ну…

Округлив глаза, Дрон попытался избавиться от улик единственным способом, который пришёл ему на ум: кинул на землю сигарету и спичку.

***

«Пытался поджечь школу».

Красивая была надпись. Красной ручкой с блёстками. Уверенным, круглым почерком завуча, и подпись особенно размашистая, каллиграфическая – и на полстраницы. Это ведь несмотря на то, что руки у завуча дрожали.

Пожар потушили. К счастью. Никто не пострадал и даже не намочил штанов. У Дрона, правда, рукав обгорел. Но это мелочь. Обдерёт диван в учительской и сошьёт из трофейной шкуры новую куртку.

Вызвали родителей. Даже мою маму. Хотя я честно сказал директору, которого мы между собой звали просто Толэзичем:

– Мы все об этом пожалеем.

Толэзич не спорил, уж он-то это знал. Лысина у него, обычно белая и почему-то в крапинку, как Луна, сравнялась цветом с Марсом. Но возмущённая и дрожащая, как чихуа-нихуа, биологичка настаивала, чтобы Ожешко пришла.

– Особенно Ожешко, – говорила она и сверлила меня взглядом. Хотя, может быть, не только меня: мы вчетвером сидели рядком на громадном диване из кожзама. Алик, сидевший по правую руку от меня, едва слышно притопывал. Джоджо, маявшийся слева, снимал очки, пристально их разглядывал, протирал и водружал обратно на нос. Дрон, сидевший с краю, царапал ногтём большого пальца подлокотник: должно быть, примеривался, как будет сдирать шкуру.

Несколько раз к нам попытался проникнуть Грива. Начисто забывший о нанесённой обиде, он требовал пустить его к нам: «Я тож- вин-ват!». В конце концов ему пригрозили экзаменами по истории, и Грива перестал бушевать. Его тройка в четверти и так норовила вильнуть хвостиком не в ту сторону.

Первой пришла мать Джоджо.

– По существу дела, будьте добры, – сказала эта строгая дама, сверкнув круглыми, как у Джо, очками. Биологичка начала верещать. Мать Джоджо слушала её ровно две минуты: я по настенным часам засёк. Затем сказала:

– Я делаю вывод, что ничего не произошло. Хорошего дня.

И сгинула. Джоджо с этого момента мог идти домой, и биологичке оставалось только злобно скрипеть зубами – никто б ему ничё не сделал. Но он помотал головой, отказываясь уходить.

Затем прибыла мама Дрона: маленькая пожилая женщина, готовая, казалось, в любой момент расплакаться. А вот семья Алика удивила: пришли оба родителя. Неловко было смотреть в глаза тёте Свете и дяде Антону, особенно когда они увидели сигареты на столе. Тётя Света даже охреневше зашептала что-то на ухо мужу, и он, посмотрев на сына, пожал плечами.

Последней в кабинет вошла моя мама.

В красном платье, в нелюбимых ею, но эффектных туфлях на каблуке длиной с линейку, в боевой раскраске – она сразу затмила всех в этом кабинете. Когда она схватилась за косяк, мне показалось, что что-то в её движениях есть такое… будто выпила. Но когда бы она успела? Да и на каблуках просто не дошла бы.

Мама села на предложенный стул и закинула ногу на ногу.

– Что случилось? – мило спросила она вместо приветствия. Директор достал из кармана носовой платок. Завуч и биологичка начали наперебой расписывать в самых страшных красках, как ужасные разбойники и хулиганы (это мы) умышляли поджечь школу и таки почти подожгли, и если бы не они…

– Это их вещи? – спросила мама, кивая на пачки сигарет на столе. – Мы можем забрать?

Вредина биологичка указала, где чьи, и мама молча раздала их. Сигариллы Джоджо остались. Мама повертела их в руках, вернула пачку на стол и объявила:

– Предлагаю выслушать мальчиков.

Завуч воскликнула:

– Да что их слушать? Наврут! Ваш сын и наврёт!

– А что мой сын?

– Так он у них заводила! – влезла подружка завучихи.

Дрон глянул на меня и закатил глаза.

– Очень приятно, что мой сын обладает лидерскими качествами. Не замечала за ним, – сказала мама. – И всё-таки хотелось бы для начала послушать ответчиков. Как считаете, Всеволод Толэзич?

Директор кивнул и промокнул Марс носовым платком.

Мы рассказали, как смогли – и про сиги, и про мотоцикл, и про то, как эти сумасшедшие бабки нас напугали. Мама Дрона всё-таки заплакала, накрыв лицо фейспалмом:

– Говорила я ему, не нужен тебе этот мотоцикл, от него одни беды!

– Я ж не знал, что он поэтому мне почти даром отдаёт, ну мам! – завопил Дрон. Завуч открыла было рот, но мама успела первой.

– Ваше слово закончилось, Андрей. Разберётесь со своей техникой. Хотя я бы рекомендовала всё-таки избавиться от неё.

Дрон поджал губы. Весь его вид говорил: избавится, как же.

– Моё мнение таково…

– Да причём тут твоё мнение! – завопила биологичка. – Да у тебя силёнок не хватило воспитать парня, вот и всё!

– Вы мне не тыкайте, – повысила голос мама. – Вы чего хотите? Отчислить? За два месяца до ЕГЭ? Так это глупо. Посмотрите, они напуганы больше вас. И проявляли они себя хорошо, не так ли? Дрались? Так благодаря им младших ребят перестали обижать, количество хулиганов уменьшилось, верно? – завуч кивнула. – Вот и не стоит наказывать их настолько жёстко. Назначьте им наказание, пусть отработают дворниками или помогают завхозу, в столовой, в туалете полы моют. Да мало ли что. Вы согласны со мной, Всеволод Тимофеевич?

– Безусловно, Магдалина Николаевна, – сказал директор и протёр лысину ещё раз. – За мальчиками больше никаких прегрешений нет… почти. Во имя луны, ваше предложение разумно. Конечно, при условии, что вы пообщаетесь с детьми дома на эту тему.

На том и разошлись. Конечно, завучиха с биологичкой ещё пытались протестовать, но кто бы их слушал. Первыми ушли мы: мама, пожираемая злобными взглядами, и я.

В коридоре нас достиг окрик:

– Орешки!

Это Алик с родителями нас так называют. Тётя Света тут же подбежала, обняла маму и заговорила:

– Я так боялась, так боялась! Я сначала ничего не поняла, думала, они мальчиков из-за курения отчислить хотят, вот Антоше говорила, кто же из-за курения отчисляет? Ну выговор, ну в дневник, ну вызывать-то зачем? А тут они опять к тебе прицепились, но ты не переживай, ты совсем пропала, ну зачем? Звони, не бойся, проси о помощи, я же знаю, что трудно…

И тут мама расплакалась навзрыд, и я понял, что она всё-таки немножко пьяна.

Мы втроём неловко стояли в стороне. Я, сунув руки в карманы брюк, сказал Алику:

– Вот такое я зло.

Алик ухмыльнулся. Его папа, дядя Антон, тоже. Затем, спохватившись, сдвинул брови и погрозил пальцем:

– С тобой, Алексей, я ещё поговорю. И с тобой, Иван.

– Ладно, – нестройно ответили мы.

– Не ладно. Разладнялись. Я в ваши годы…

Но в этот раз дядя Антон только махнул рукой и не стал рассказывать легенды и мифы древней юности.

Мамы под ручку начали спускаться вниз, а мы последовали за ними. На остановке мы попрощались: Савичевы хотели пройтись пешком, а мама явно была не в состоянии гулять. Родители Алика предложили проехать с нами до дома, но мама отказалась.

– Олешек меня донесёт, если что-то случится, правда, Олешек? – спросила она меня, и я кивнул. Зная мамин характер, Савичевы были вынуждены отчалить, а мы погрузились в подъехавшую железную коробку с окнами и поехали домой.

В городе очередной раз произошёл отмыв денег. Так мама и сказала, когда услышала, что вместо нормального диктора теперь остановки объявляет записанный на кассету прямо поверх старой записи гугл-переводчик. Слова, обезображенные электронным акцентом, сливались в мутную кашу, и совсем невозможно было понять, какая остановка следующая. Я даже вслух пожалел туристов и гостей города.

– Слава богу, у нас их немного, – мрачно сказала мама. – Расстраивают они меня. И ты расстраиваешь. Кстати, на.

Она достала из сумочки сигареты и протянула их мне.

– Бери. Всё равно же купишь опять, если захочешь, взрослый парень. Хоть деньги сэкономим.

Я почувствовал, что краснею. Мне захотелось поблагодарить маму за то, что не устраивает глупых разборок, но вместо этого почему-то спросил:

– И давно он в тебя влюблён?

– Кто? Ваш директор? Да одновременно с твоим папой за мной ухаживали, знаешь. Но твой папа сердечнее был, добрее.

Мамино лицо опять помрачнело. Она разглядывала яркие киоски, голубей, сновавших на остановках, старые деревья и немногочисленных в это время прохожих, но мысли её явно были не с картинами за окном.

– Удивительно, – наконец сказала она. – Когда меня нашли тогда, весь город радовался, что я не погибла!

– Мам, не надо.

– Все же знали про этого маньяка, и твой папа тогда очень помог, а всё же вот ходят, критикуют, наглости хватает намекать…

– Может, потому и критикуют, мам.

Она обернулась ко мне.

– Не говори так. И вообще, двигай задом. Нам сейчас выходить.

Только сейчас я заметил, что за окнами начинается ограда знакомого кладбища.

Мама точно была немного пьяна. Когда автобус остановился в полуметре от остановки, и прямо под ногами открылась широкая лужа, мама прыгнула – и, приземлившись, упала.

Я перешёл лужу вброд. Совсем была мелководная.

Мама сидела в своё шикарном красном платье прямо на асфальте и, охая, трогала левую лодыжку.

– Болит? – спросил я.

– Потянула. Дура, – сердито ответила она. – Теперь точно всё накрылось!

Я помог маме встать. Она попыталась идти сама и чуть не упала снова, тогда я подставил плечо и мы захромали к дому вместе: идти-то было три минуты.

– Олешек, так и не спросишь меня, что это за хахаль?

– А смысл? Потом придёт другой. И мне опять придётся привыкать.

– Вот ещё! Ай! – мама случайно встала на левую ногу, задохнулась и закашлялась. Мы остановились. – И… кх… ты туда… кх… же! Думаешь, что я ветреная и несерьезная, да?

– Нет.

– Нет, признайся честно, думаешь! – мама сердито запрыгала вперёд, и я потащился за ней. – Боже, даже сын думает, что я ветреная! Что за жизнь-то такая, ещё эти туфли, выкину их дома прямо вот из окна… – она остановилась и стащила туфли с ног. Сделала движение, будто собиралась кинуть за ограду кладбища, но в последний момент опомнилась. – Пошли.

– По папе скучаешь. Вот и боишься.

– Ничего я не боюсь! За собой следи вообще. Тебе девочка нравится, а ты как дурак, даже телефон не возьмешь…

– Мам…

– …вокруг ходишь и ходишь, а надо вот так хвать! – мама показала свободной рукой «хвать». – Ключи далеко?

Побыстрее запустил её в дом, пока не начала троллить.

Мы дождались лифт и вошли в квартиру. Я помог маме дойти до её спальни, и она, как была в боевом прикиде, так и упала на кровать лицом вниз.

– Есть будешь? – спросил я, проходя на кухню.

– Угу.

В холодильнике, конечно, было пусто, не считая недоеденного мамой завтрака и двух луковиц с тремя лимонами. Я полез в шкафчик, но и там вместо ожидаемых мной макарон или хотя бы гречки лежали несколько маленьких плоских пачек. Я взял одну в руки и прочитал надпись.

– Мам! Что в буфете делает попкорн? И где гречка?

– Это на чёрный день! – и, подумав, мама добавила: – То есть сейчас!

Я поставил чайник, разогрел в микроволновке утреннюю яичницу. Затем, сверяясь с инструкцией, открыл обёртку, а шуршащий бумажный пакет поместил в микроволновку картинкой вверх и включил на полную мощность. Раздался треск орудий, и мама что-то закричала из комнаты, но я наблюдал, как раздувается и вертится бумажный пакет, подсвеченный замогильным жёлтым светом. Чуть про чайник не забыл.

Когда микроволновка тренькнула, я осторожно достал растолстевший пакет, высыпал его содержимое в маленькую кастрюлю и отнёс вместе с чаем и яичницей маме. Она уже успела переодеться в домашнее – платье валялось в углу – и, сложив руки на животе и болтая здоровой ногой, смотрела в телевизор. Судя по рожам на экране, это были старинные «Друзья».

Я поставил обед перед ней.

– Спасибо, сынок, – она поглядела на запястье, – а ты ещё успеешь на работу!

Я поднял брови.

– Тебе надо в больницу.

– И что? Поем и вызову себе скорую, – невозмутимо произнесла мама. – Скажу, в ванной упала! Пусть отрабатывают налоги, которые я им плачу.

– Пообещай.

Мама закашлялась и сквозь глотки воздуха выдавила:

– Вот… кх, кх… нудный! Ну кх-кх-хорошо… хочешь, позвони через пару часов!.. – наконец кашель прошёл, и она закончила: – И вообще, уже без десяти.

Поколебавшись, я схватил у неё горсть попкорна и, жуя на ходу, побежал на работу.

На кладбище.

Оно уже было открыто. Я привычно срезал путь через наш вход, пробежал через туристическую священную рощу с камнем-Дедом посередине, по выгнувшему спину мосту через речку, пробежал насквозь Старый город и вскоре оказался у главного входа, где стояло административное здание: конец восемнадцатого века, такой себе классицизм – ярко покрашенная коробка с колоннами. Взбежал по лестнице на третий этаж, привычно перепрыгивая через дыры в паркете.

– Добрый день, Илья Ильич! Извините за опоздание, я честно спешил.

– И тебе добрый. Спешил, казак… где мать твоя? – Илья Ильич, щурившийся в монитор, спустил очки на кончик носа и взглянул на меня поверх них.

– Повредила ногу.

– М-м-м, – Илья Ильич вернул очки на место.

– Нет, взаправду.

Он поднял брови.

– Что-то серьёзное?

– Не знаю. Я сюда, а она поехала в больницу.

– Как не вовремя…

– Да не волнуйтесь! Я у вас год тут, экскурсии как ведут – видел. Потерплю месяц, пока мама не выздоровеет. Привыкать надо!

Илья Ильич улыбнулся.

– Привыкать надо… – повторил он за мной. – Если тебя возьмут, казак, если возьмут. Не каждый подойдёт. И Директор у нас строгий. Строгий…

Илья Ильич уткнулся в экран. Я подождал, пока он продолжит речь, но он молчал, и я напомнил о себе:

– Что сегодня делать?

– А, да, – Илья Ильич снова посмотрел на меня поверх очков. – Сегодня твоей матери хотел поручить ребят, твоих ровесников. Хотят стать экскурсоводами, как и ты. Она умеет обращаться с… молодыми людьми. Но если ты уйдёшь сейчас, я тебя не осужу. Тогда я смогу…

– Я уже опытный! – прервал я его монолог. – С детьми разберусь. Мне не трудно! Я уже почти готовый экскурсовод, ЕГЭ сдам – и готов.

Илья Ильич внимательно поглядел на меня. Улыбнулся и кивнул.

– Похвально. Ты молодец, Иван, настрой держишь. Оптимизм – он помогает, даже необоснованный. А матери передавай пожелания скорейшего выздоровления. Обязательно узнай, что у неё. Если лёгкое растяжение – приводи к Петровичу, он её быстро поставит, прости господи, на ноги. А если связки надорваны или перелом… – он покачал головой, – тоже приводи. Но не думаю, что что-то получится, сам понимаешь.

Вот ещё каждый меня учить будет, что делать! Будто мне двенадцать. Сам знаю, к Петровичу, не к Петровичу!

Илья Ильич усмехнулся, хотя я молчал. Видимо, понял всё по моему лицу.

Со слов Ильи Ильича я представлял их всех детьми. Не знаю, почему, он ведь ясно сказал: «ровесники», «ровесники», блин! Когда я спустился во двор, я полностью охренел. Двое парней точно были старше меня, насчёт девчонок – не уверен. С ними всегда сложнее.