Пасквиль для Пушкина А. С.

Итак, на Моховой. Ноябрь 1836

Итак, в день приглашениях французов на начало ноября подъехала крытая карета, из нее вышла молодая особа, мать четырех детей Наталия Николаевна Пушкина. Ее ничем не примечательный образ был все же озадачен. Она получила письмо о приглашении к кузине на вечер после бала.

«На балу, – она указала, – ко мне не столь были притянуты взоры, дорогая сестрица, нежели к тебе, а ведь ты замужняя. Прошу, помоги, мне нужны твои советы, прошлое платье мне не идет, нужна твоя помощь.

Целую, сестрица Идалия».

Получила такое письмо Наталья Николаевна.

Конечно, без всякого на то желания жена Пушкина ответила взаимностью Идалии Полетике. На то время Александр, ее муж, скорей, оскорбленно вел себя, нежели просто резко, судя по тому, какое отношение к нему велось со стороны почитателей-пушкинистов. Мало уделяя внимания его творчеству, почти весь слой общества был переключен более как не на традиционное, по мнению поэта, желание, он был не у дел, в общем. Слова хозяйки являлись замысловаты, но та не желала ничему перечить и дала согласие.

В приемной больше, нежели в комнате Александра Михайловича Полетика, было прибрано, еще бы, за тем следила сама хозяйка квартиры. Она всегда трепетно относилась к порядку и к тем людям, к которым питала уважение и, быть даже, некоторую зависимость, но, скорей, это было обычным проявлением заботы по отношению к родным и близким ей людям. Сейчас в ней находился ее муж, в недавнем времени, 15 октября, ставший полковником пятой эскадрильи кавалергардского полка Ее Величества.

– Желаете сигару? – Полетика предложил поручику.

Он очень хотел показать, кто в доме хозяин, пока жена занималась своими делами. Но и к тому, что здесь, в России, отношения между супругами весьма соразмеряемы главой семейства – мужчиной. В Европе, как знал Полетика, женщина имеют гласные политические права. В доме Полетика негласно правила его жена. Дантес отказался от табакокурения, он предложил бы употребить что-либо бодрящее.

– Я, величественный государь мой, как-то не привык баловству знати saviez15, – признался Дантес.

У него было желание сейчас развалиться в кресле, диване, расположенном возле стены напротив края стола и напротив стеллажа библиотеки. Но хозяин словно и не знаком с моралью гостеприимства. Все же он соизволил, вызвав колокольчиком служанку, которая любит гитариста в доме Полетика, принести прибор.

– Сию минуту, – ответила девушка.

– Разве вы ничего более не желаете? – Александр Михайлович был разочарован потерей напарника по табакокурению. Но тут же посчитал это за хорошее положение: меньше дыма, меньше угрюмого выражения Идалии Полетики.

– Ну-с, думаю, можно приступить к делу, – сказал он, вынул сигарету изо рта, выдохнул дым, снова сунул ее в рот, затянулся, получив удовольствие, вновь вынул и зашел за стол.

– Ее Величество Александра Федоровна пожаловала вам титул поручика кавалергардского полка второго эскадрона.

Полетика встряхнул пепел в рифленую тарелочку, спрятанную в столе.

– Ви, месье, я знаком с указом ее величества, остается приступить к своим обязанностям, – сказал барон де Геккерн Жорж Дантес.

Француз был от радости вне себя.

– Предлагаю за это встряхнуть, а, барон? – лукаво намекнул полковник.

Новое слово ввело в заблуждение француза, полковник прервал намечающий прием сигары.

– Ich meine Feiern, Baron16,– сказал он воодушевленно.

– Ах да, конечно, мсье.

После некоторого правления новоявленной французской империей голландской буржуазией подростком Дантес был привлечен к иноземному диалекту общения, и немецкий язык был более знаком ему, чем русский.

Дантес плохо говорил по-русски, но знал свое дело. Между ними возникло некоторое молчание. Полетика курил, Дантес осматривал обиход комнаты. Ее уклад составляли окно с подсвечниками, за столом у окна стул, на столе канцелярия, где находился полковник, от него по левую руку портрет царя, по правую домашняя библиотека. Сам полковник бывал здесь редко.

Вскоре пришли Ульяна с прибором для выпивки, что воодушевило Дантеса, однако он был сдержанным и после предложения употребить чарку сделал вид, что, так и быть, согласен. Они выпили, хозяин дома, не докуривая сигару, в последний раз затушил окурок о серебряную гравированную тарелочку. Затем предложил гостю присесть на кресло-скамью.

– Собственно, барон Дантес де Геккерн, – начал полковник, – у нас тут произошло некоторое совещание.

Полетика не уточнял, что совещание прошло семейное.

– Поступило предложение о зачислении вас в нашу эскадрилью, что вы на это скажете? – спросил его Полетика.

Дантес ненавязчиво намекнул взглядом на продолжение банкета. Он уже раскинул по-домашнему руку на спинке скамьи. Серьезное предложение оторвало его от вальяжности, он собрался.

– Мне стоит подумать, мсье, – менять шило на мыло он не желал.

Он привстал, направился к библиотеке, но тут его взгляд направился к полковнику. Полетика снова начислял. Так, ушло чуть менее 250 граммов водки в графине в течение их беседы о политике, о новой железной дороге, о том, что один из них мог лучше придумать гимн, посвященный царю, недавно утвержденный и сочиненный Жуковским.

– К чему эта крылатость, я совершенно с вами согласен, Александр Михайлович. После этих изуверств несчастных декабристов, людей, которые имеют свою точку зрения. Кто в России имеет право не молчать, вы русские? – как мог сформулировал Дантес. – Это великая страна. Когда я сюда ехал, я еще не знал о таких низложениях. С вами опасно связываться, – пошутил Дантес.

Полетика молчал, отчасти француз был прав, и, если и был он, Полетика, словоохотлив, как и Дантес, не стал бы с ним так откровенничать. Француз в действительности уважал Россию такую, как независимую державу, его родина сама переместилась, что называется, из рук в руки, и лишь по венскому соглашению после поражения французов под Москвой страна приняла статус королевства. Конечно, Полетика где-то не соглашался со словами поручика Нидерландов, но тот был для него интересным собеседником, не более, и в противоестественной речи о монархии не уличал в нем бунтовщика, он способен разве что на дебош, считал полковник, но тихий.

– Царь имеет право на все, мой дорогой друг, – он разлил водки и передал чарку гостю, – но, главное, он царь, а мы служим России.

Он поднял перед Дантесом стопку, тот повторил за ним, они выпили. В это время в комнате для приема гостей уже находилась в ожидании Наталья Пушкина, Идалия оставила ее на мгновение, выйдя по делам. Гостья была уже воодушевлена заботой о новом наряде кузины.

– Душновато у вас, Александр Михайлович, – заметил Дантес.

Приоткрытая форточка никак не выветривала запах табака, появившийся из-за затяжного курения хозяина. Полетика употреблял здесь сигары только лишь по случаю.

– Позвольте, выйдем в гостиную, барон, – рукой полковник указал на дверь, желая облегчить состояние гостя.

Дантес улучил момент, чтобы тут же скрыться от ядовитого запаха. Сам Жорж Дантес, изредка бывая в доме Полетика, однажды лишь повстречал там Гончарову Екатерину, сестру Натальи Николаевны, приятный лик Пушкиной более очаровал Дантеса, но внимание он обратил на ее младшую сестру, поскольку переключившись на ее младшую сестру, мог чаще бывать в доме Пушкина, встречая и радуясь образу Наталии, видя уверенный рассудительный нрав и умный взгляд светской особы царского дворцового приближения. Он любил ее и желал быть с ней. Сам Пушкин для Дантеса был простоватым человеком, как казалось ему ошибочно. Взаимность была так же ложна, отношение к нему у Натальи Николаевны носило, скорее, дружеский характер, чем страстный. Тем самым Жорж Дантес обманывал сам себя и, встречая от Наталии Николаевны манящие взгляды, ошибался в ее твердых намерениях. Завернув в гостиную, он чувствовал себя как дома, как и во многих домах светского общества, с кем был хорошо знаком.

Редко, однако, появлялся у Жуковского, тот был человек, к которому он имел стеснение.

Как перед его взором стояла та, о которой он если не грезил, но желал иметь в объятиях. Состояние легкого опьянения было как раз кстати.

– Богиня! – прошептал Дантес. – Наталья Николаевна!

Он ринулся к ней, застыв перед ней, словно боясь дотронуться.

– Я у ваших ног! – он встал на колено, взирая снизу к ее лицу, но тут же вскочил.

– Не стану вашим посмешищем, – водка гуляла в нем, – я люблю вас! И если желаете, я буду стреляться из-за вас!

Тут Дантес вспомнил о пистолете в комнате Полетика на столе, ровно уложенном в наборе для дуэли.

Дуэли были запрещены, и у полковника оружие находилось разве как сувенир. Экземпляр тех лет, когда по любому поводу нижние чины пехотных полков желали высказаться при помощи оружия, отмечая тем самым обиду в том или ином направлении. Дантес, оставив Пушкину одну, ворвавшись в кабинет полковника, взяв пистолет, вернулся в гостиную.

– Вот! – Дантес не думал, заряжен ли был пистолет.

Он поставил дуло к виску. Наталья Николаевна была ошарашена его поведением, она не знала, что ответить глупцу. На оживление в доме поинтересовалась маленькая Елизабет, дочь Идалии Полетики, она следовала из своей комнаты в поисках матери. Идалия в это время хлопотала в поисках нарядов, причем ее план свести своего друга с женой наглого поэта не ожидал маневренности обожателя. Юная Елизавета Александровна Полетика, заметив приоткрытую дверь, поинтересовалась в тот момент, когда поручик решил стреляться. Она закричала:

– М-а-а маменька!

Тут же заспешили в гостиную домочадцы.

Уличенного за своей мнительной выходкой поручика тут же осенило новым проявлением, воодушевленный алкоголем, он продолжал.

– Натали! Натали, я влюблен в вас! Моя жизнь, кажется, теряет смысл. Вы прекрасны!

В дверях столпились домочадцы. Дантес протянул руки к жене поэта, пытался поцеловать Пушкину. Женщина, однако, не могла противиться действиям француза и допустила целовать себя.

– Ну и каково это – обнимать Наталью Николаевну? – Полетика на самом деле хотела сказать, каково это – обнимать чужую жену, подразумевая известную личность Пушкина.

Два состояния было у Натальи Пушкиной: измена на виду у людей общества, что являлось порочащими действиями, и то, что попахивало скандалом вокруг самого поэта. Полетика невзлюбила поэта за холодное его к ней отношение, даже смеющееся над ее личностью, как казалось ей. Конечно, невдомек ее логика для самого Пушкина, мысли которого были заняты творческим наваждением. Отчасти неожиданно было видеть свою сестру в таком положении, и только. Но происшествие не прошло даром: уличенный в домогательстве поручик был немедленно зафиксирован любительницей интриг. Девочку увели, тут же в проеме дверей появился хозяин дома. Для него была забавна выходка поручика, он промолчал. Натали Николаевна тут же поспешила покинуть дом Полетиков.

– Уж, голубушка, ты не расстраивайся, не вышло бы у него свое дело, видишь, он пьян, – успокаивала Идалия кузину.

– Глаша, проводи Наталью Николаевну, – поспешила сказать она гувернантке.

Та наскоро оделась и вышла вслед за Пушкиной. Вернувшись в комнату, Идалия Григорьевна торжествовала, но не подавала вида. Скандал обеспечен. Пушкин – рогоносец. И что явно ожидала она – развод, возможно, Натали в скором времени станет Дантес и только. Но дочь португальской красавицы, незаконно урожденная Идалия де Обертей, даже не предполагала о дальнейшей сложности этого происшествия.

– Что же вы, Жорж Шарль, голубчик, – обратилась она к гостю.

Дантес, уже успокоившись, развалился в кресле. Но следующую чарку он не осмелился спросить у полковника. Но Полетика был умным, имея чин коллежского советника. Махнув рукой, он как бы пригласил его в апартаменты. Понимая состояние положения, Дантес рассчитывал на взаимопонимание мужчины. Однако когда он появился в комнате полковника, тот встретил его сухо.

Супротив этого он сделал удивленное лицо.

– Вы достигли апогея, барон… – сказал он.

– Позвольте выйти вон? – спросил учтивый барон де Геккерн, приняв шутку полковника за издевку.

Дантес поспешил убраться. Но этот случай был не его. Александр Михайлович, питавший уважение к Пушкину, не желая вовлекаться в чужие семейные дела, не стал останавливать поручика, позвав колокольчиком служанку.

– Барон соизволит уходить, – сказал он, так и не придумав, как задержать кавалергарда.

В прихожей с гувернанткой, одевавшей его, остановила Полетика.

– Вы уходите? – удивленно спросила Идалия Полетика.

Она появилась из детской. Юный Александр просил успокоения, ему был необходим сон после паники и крика сестры. Она жалела, что случай произошел в семейном доме, но восторжествовала более яркому свиданию, теперь надо было придумать следующие действия, чтобы разнести новость.

– Да, Идалия Григорьевна, всего наилучшего, – собирался с мыслями Дантес, коверкая слова.

– Не спешите, у меня к вам очень серьезный разговор, – пыталась она его остановить.

Однако Дантес все же, замешкав, отказался от приглашения и покинул дом. Впоследствии не прошло и двух дней, как барон Геккерн получает анонимное письмо от Идалии Полетики на французском:

«Достопочтимый чрезвычайный посланник министр императорского двора барон Луи ван Геккерн ван Беверваард. Довожу до вашего сведения, что ваш подопечный Жорж Карл де Геккерн д'Антес бездумно отнесся к Наталии Николаевне Пушкиной в доме Полетика, что об этом будет объявлено ее мужу, в дальнейшем чтобы такие действия не поступали более из-за нестерпимого характера вашего подопечного».

Получив письмо от неизвестного автора уже сам Геккерн, однако, смолчав перед приемным сыном, в скором времени бросился к дому российских аристократов, но тут же остановился, найдя идею в своих мыслях. Он вспомнил об одном знакомом.

Луи Геккерн, недолго думая после анонимного письма, а это было четыре часа дня, спешно оделся.

– К ужину не буду, – крикнул он появившейся служанке.

Еще раз убедившись, что Дантеса в его комнате не было, застегиваясь на ходу, слетел с лестницы, едва хватаясь за широкие перила. Тут же отыскав повозку, он направился к Каменному мосту. Там в одном из доходных домов остановился его юный друг – неудавшийся паж Петр Долгоруков.

На съемной квартире Долгорукова в комнате было светло от ярких свечей. Постучав три раза по особому коду, Геккерн встретил на пороге Ивана Гагарина, двадцати трех лет камер-юнкера, служившего при канцелярии иностранных дел, в меблированной комнате с мебелью под прокат, весьма соответствующей домашней обстановке.

– Это что?.. Это кто мне подсунул? – по-русски выговаривал Геккерн, не раздеваясь. Иван предложил ему снять верхнюю одежду, заботливо ему помогая.

В скором времени два близких друга обдумывали план действий по выявлению автора анонимного письма.

– Je ne sais pas qui peyt être le provocateur de Van17, – сказал возмущенно Геккерн.

Его взгляд пылал, ему было не до дружеских деликатностей с русским мыслителем.

Барон объяснил все юному другу, когда тот предложил сесть ему на диван. Геккерн переживал, скорей, не из-за Дантеса, но, скорей, из-за самого себя, влипшего в авантюру с Дантесом.

– Сколько раз я ему говорил, не трогай Пушкина, в особенности обходи дом Полетиков! – выговаривал Геккерн на французском.

– Не понимает, не понимает… А мое честное имя?! Которое я ему дал?

Иван Гагарин присел к нему, похлопав слегка рукой по его плечу.

– Ну-ну, негоже так волноваться. Стоит ли волноваться, уважаемый барон из-за русской шалости, – успокаивал его Гагарин.

– Я даже не представляю кто! Кто мог позабавиться послать анонимку… Явно не из меблированного трактира, где собираются одни пьянчужки. Это из приближенных вашего, господин Гагарин, подданства, – без страха и упрека подчеркнул Геккерн светскую публику.

Гагарин не стал на том задерживаться.

– Возможно, – поджал он губы.

Но в его светлой голове возник уже один план.

– Эх, жаль Долгорукова нет, он в отъезде у Карамзиных, что он там делает, только на одни фантазии готова моя головушка, – сожалел актуариус.

Он встал, его голова была полна другими идеями.

– Вот что я надумал, уважаемый барон… Вам знаком такой Борх?

Геккерн задумался. Он где-то слышал это имя или ему слышалось, но, быть может, и нет, во всяком случае, распространенная фамилия в европейской части.

– Актуариус коллегии иностранных дел, странный малый, – Иван задумался, – есть слушок, что его жена изменяет с царем.

Для Геккерна это была не новость, одно из светских развлечений в Российской Империи – наставить кому-либо рога.

– Муж-рогоносец, – заметил барон, ухмыляясь едва, но больше заинтересовавшись.

– Вот именно, – Гагарин таинственно присел к барону, – рогоносец. А в масонских регалиях имеется особенность одна из затей. Да вам, наместнику европейской жизни, должно быть известно о титуле рогоносца, барон Луи Якоб Теодор ван Геккерн?

Барон на удивление засмущался, хлопнул ладонями по коленям, он не понимал, к чему клонит молодой человек.

– Нет… – выдавил он.

– Ладно, – продолжал Гагарин.

Он встал, подошел к столу с внутренним шкафом, где хранились разные безделушки, в том числе и липовые печати. Он достал одну из них.

– Вот, – показал он, – регалия рогоносцев! Кем-то выдуманная.

– Для меня феерична, – Гагарин повертел, оглядывая печать, – это Долгоруков ее достал, может, даже пользовался, не знаю, но вот теперь-то, дорогой Луи Теодор, мы ее применим по назначению.

Де Геккерн до сих пор гадал, что тот хочет.

– Сейчас нужны листы, – он порылся на столе, приготовил чернильницу и чистые листы бумаги.

– Теперь, – Гагарин задумался.

Барон подошел к нему ближе, пытаясь вникнуть в затею друга.

– Ах, вот! – осенило камер-юнкера. – Вам знаком обер-егермейстер Дмитрий Львович Нарышкин?

Геккерн снова задумался, он также где-то слышал эту фамилию, но не считал нужным ее вспоминать.

– Вижу, что не знаком, однако есть основания полагать, – с хитрецой во взгляде поглядел он на барона, – что дети жены его вовсе не от Дмитрия Львовича, а от сгинувшего так с неизвестностью Александра, нашего батюшки царя, почитай блуждающего сейчас по глубокой местности. Но об этом тоже слухи.

– Итак, пишем. Разожгите, пожалуйста, сургуч. Благодарствую вас, мсье де Геккерн, – с улыбкой на лице обратился Гагарин к барону.

Сам продолжал составлять пасквиль, обращенный на имя Пушкина, мужа Натальи Николаевны. При этом проговаривая каждое слово.

– Les grand-croix, commandeurs et chevaliers du serenissime ordre des cocous…18– Гагарин задумался. – Еnsuite, ont nomme a l'unanimite mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-maitre de l'ordre des cocus…19

– Коадъютором? – спросил его барон.

– Ну, всем преосвященством его не назовешь… – снизошел снисходительно Гагарин к Пушкину.

– Для его жены это всего лишь маленькая шалость по сравнению, чем у Борха, – пояснил юноша.

Геккерн ожидал ответа, вглядываясь в серые очи Гагарина.

– Он дурак, жена спит с царем, он сам встречается с Уваровым, – пояснил юноша.

Такие познания о президенте Академии наук весьма удивили голландца, по своему размышлению он тут же посчитал воспользоваться содержанием этой новости. Далее он стал заинтересовываться завязкой судебного писца.

– Продолжай, – сказал Геккерн.

Юноша развернулся снова к столешнице закончить клеветническое сочинение, являвшееся шуточным содержанием письменного известия с издевкой.

– …Еt historiographe de l'ordre…20 – сочинял Иван Гагарин.

– Ха-ха, вот как ты его так возвысил? – рассмешил текст барона.

– А что? – задумался его друг. – Господин поэт, только и слышно, Пушкин то, Пушкин се, под родословную царей копает, а кто у нас самый Дон Жуан лучших красоток валяет? – с загадкой посмотрел на европейского гостя молодой человек.

– Ну, Николай, – гадал Геккерн, имея в виду царя российского, и попал в точку.

Гагарин продолжал.

– Непременный секретарь барон Юзеф Борх, – закончил составитель пасквиля.

Геккерн взял лист и прочитал его снова, Гагарин его ожидал.

– Готово? – спросил его актуариус, когда тот прочитал.

Геккерн сомневался в содержимом шутке пасквиля. Но затея ему еще больше нравилась, удивленный ловкости юноши, он передал ему лист.

– Барон, я прошу помочь мне, – с улыбкой подьячий обратился к напарнику, – вот два листа, заполните их, и мы уладимся к вечерней почте. Часть я снесу завтра утром. Весь Петербург будет гоготать над поэтом и над его женушкой, она вмиг забудет нашего Дантеса!

Геккерн с азартом кинулся переписывать сочинение Гагарина на чистые листы. Вскоре письма были подписаны для каждого адресата. Было мнение, что канцелярист сам и выдумал эту забаву с печатью, так ловко у него получалось придумывать, что тут же создавалось впечатление, что он с Идалией Полетикой заодно. Но шутка – светской львицы, и зачастую клеветница не задумывалась о последствиях своей игры в «влюбленных». Для нее сам факт измены и удар по высокомерию, как казалось ей, Пушкину был совершен. Для ее сестрицы видеть воздыхателя не впервой, ей это даже льстило. Однако, получив 4 ноября, клеветническое письмо, Полетика была изумлена, и, посовещавшись об этом с мужем, они оба, гадая и зная почерк Геккерна, пришли к выводу, что пасквиль писал именно он. Идалия Григорьевна была озадачена. Многие из аристократии, кто получил пасквиль, гадали, чьих рук это дело. На адрес Пушкина также пришло это письмо, и за этим также последовала цепь судьбоносных связей, закончившихся происшествием у Черной речки в городе Петербурге.

Поэт Пушкин тут же отреагировал на увлечение его женой Дантеса, вызвав письмом его на дуэль, и только благодаря его другу Соллогубу дуэль отменили. Утихомирили поэта, подытожив венчанием сестры его жены Екатерины Николаевны с Дантесом. Вечером 4 ноября Пушкин зашел в дом к своему товарищу Владимиру, чиновнику по русской дипломатии, их партнерские связи исходили из департамента Российской Империи. Они познакомились еще после возвращения Пушкина из Михайловского. Соллогуб был в некотором роде редактор отношений между поэтом и царем. И в трудную минуту в удовлетворительной ситуации Александр Сергеевич часто прибегал к его советам. Но в этот день он был решительно настроен. Слухи о том, что Дантес тайно делает знаки внимания его жене, подтвердились случаем. К тому же его негодование росло еще больше с тем, что служащие лица при государе робко замечали об изменах их жен с царем. Конечно, слухи были никакими доводами не поддержанными. Но и не спешившими быть незаметными. В этой очереди никак не хотел быть писатель. Вопреки своему здравому смыслу отнюдь не считал, что это невозможно по отношению к его жене. Однако с объездами-переездами лишь отодвигал он эту мысль. Предел, однако, настал.

В комнате, где родился и вырос чиновник, было светло, дневной свет шел через арочные окна, но уже вечером комнату освещала круговая люстра из подсвечников под потолком в колбах, за освещением которой следила прислуга. Пушкину нравилась такая обстановка, напоминая чем-то обширность Вселенной, он также со временем планировал такую обстановку после того, как уладит дела в Москве. Чаадаев, его друг, предложил поселиться ему вскоре там со своей семьей, и в 1840 году Александр Сергеевич планировал быть поближе туда, где бы он продолжал мысль о «Полтаве», написанной в 1828 году, где главной сюжетной линией было бы жизнеописание Петра I и память о двадцатилетней войне России со Швецией.

Соллогуб решил не приглашать поэта в свой кабинет, там после неудачной перекладки камина в комнате присутствовал запах гари, что прогнало бы рогоносца, сам хозяин ни с кем туда не заходил, это были его личные апартаменты, как комната личного отдыха.

– Не стоит, дорогой Александр Сергеевич, – Владимир Соллогуб был младше Пушкина, но его манера уже была требовательна к самосознанию, – это провокация со стороны Дантеса, он разжигает политическую инициативу, не более.

Он сам разжег свечи на камине, стоявшие в ряд. Пришел служитель, проконтролировал затухавшее пламя огня. Однако кто и мог содействовать сейчас вздорному драматургу, так это сдержанный, но привыкший к бреду лиц великих и выполнению их затей.

– Мне нужно стреляться, – нервничал Пушкин и сказал так, когда истопник-служитель покинул комнату, Соллогуб впервые посчитал, что серьезные романтические отношения с детьми ему заводить еще рано.

«Снова?!» – задумался Соллогуб.

– Помилуйте, Александр Сергеевич, в который раз мне известно о ваших свойствах таким образом прибегать к таким наказаниям, – Соллогуб понял, что от него требуется, ему нужно было отговорить поэта от затеи, столь опасной для карьеры.

Пушкин глядел на него, у него не было слов от негодования.

– Ну, сделаете выстрел, раз-два, потом развод? – Соллогуб был прямолинеен.