Бой-бой, Вася!

Часть 1. Мама верила

Смородина

Я бежал по проторённой дорожке мимо жёлтого пшеничного поля, зелёных садов, коричневых, крепко сбитых заборов к дому деда Семёна. Бежал за смородиной, громыхая ведром и поднимая тяжёлые клубы жирной тёмно-серой пыли. Смородину у деда начал продавать лет с восьми, а сейчас мне уже одиннадцать, и у меня есть первая и очень амбициозная цель – накопить на породистую овчарку Виту (имя придумал давно, наверно, ещё до желания завести собаку).

В саду деда Семёна у меня было своё тайное местечко. За яблонями, в кустах душистой чёрной смородины, я стелил старенький матрац, бросал скошенную дедом траву и валялся там часами, предаваясь бесконечным фантазиям и читая книжки.

Читал я в детстве много, упиваясь новыми открытиями, с головой погружаясь в яркую приключенческую жизнь героев. Обожал Драйзера, Мориса Дрюона, особенно серию романов "Проклятые короли», Гюго, Дюма, вообще, французскую классику, а также Толстого, Гоголя и всего Шерлока Холмса Артура Конан Дойла. А вот основную учёбу не жаловал, ходил в школу скрепя сердце, часто прогуливал, но был хваток и зарабатывал честные тройки. Любимыми предметами грезились – необозримая, пёстрая, вечно вращающаяся на глобусе география; палящая, пахнущая дымом и интригами история, уже тогда сдобренная «Баязетом» и «Моонзундом» Пикуля, ну и физическая культура – классика троечников. Ненавидел точные науки и русский язык, который ещё откликнется мне за нелюбовь, надаёт хлёстких пощёчин. Тяга же к чтению, к литературе будет со мной всегда и в будущем наставит меня на путь истинный, можно сказать, спасёт.

Однажды, как чёрт из табакерки, в мой тайник представился дед и сказал: "Васька, нечего лежать под кустами и мечтать о кренделях небесных! Иди вон смородину собирай и продавай на дороге проезжающим. Ведро – тринадцать рублей. Мне с ведра будешь отдавать двенадцать, рубль – твой». Сначала у меня не было особого желания лазить в жару в колючих кустах и собирать бесконечно мелкую и долгую ягоду: пока наберешь ведро, полжизни пройдет. Но потом приспособился: главное в этом нудном деле – закрыть дно, как только засыпешь дно, процесс шел веселее. Ещё веселее процесс пошёл с появлением в моей детской, но уже буйной на фантазию, голове радостно виляющей хвостом Виты с умными глазами.

Я вставал рано утром и ещё по прохладцу набирал два ведра, на это уходило три-четыре часа, затем бежал на трассу. Основными покупателями были туристы, едущие с озера Иссык-Куль, они брали смородину не торгуясь, да и прицениваться возможности не было, ближайшие мои конкуренты располагались на расстоянии. Я смекнул, что ведро не грех продавать и по четырнадцать, и даже по пятнадцать рублей, из которых два оседало в моём кармане, точно скроенных мамой по «Бурде» штанов. Под конец дня моя денщина составляла четыре-шесть рублей, в зависимости от того, сколько вёдер смородины я набирал.

К концу лета я заработал около ста рублей, ещё пятьдесят подарили родители на день рождения. И самым счастливым, уже осенним днём я бежал, пряча за пазухой дрожащую от дождя Виту, с родословной, умными глазами и хвостом. Тогда я понял, что цель в жизни нужна и важна, только ещё её надо хотеть, цель эту, а с хотением у меня никогда проблем не было.

Деды

Дед Семён, Семён Федотов, это дед по матери. Мама родилась поздним ребёнком у деда с бабой, разница с братом Анатолием пятнадцать лет, а со старшим Иваном все двадцать.

Каждое лето мать привозила меня с моим младшим братом Семёном, естественно, названным в честь деда, в него и пошедшим, на лето в село Кутурга (сейчас Кутургу) Тюпского района Иссык-Кульской области в Киргизии.

Село росло зажиточное, около трёх тысяч дворов, в основном русских, киргизов жило очень мало, что и понятно: Кутургу основали в начале двадцатого века крестьяне-переселенцы из Полтавской губернии, народ работящий и дельный. Жаркий климат с холодными ночами и земля – плодородное черноземье – оказались под стать трудолюбивым полтавцам, растёт, что угодно, палку воткни – зацветёт.

Дом деда на селе стоял первым, сразу после пшеничных полей, на улице Нагорной. Дом дед строил сам, потихоньку, пристройками, оттого он походил на кишку: две большие жилые комнаты, летняя и зимняя кухни, длинный-длинный коридор, уставленный вдоль стен бочками мёда, флягами с самогоном и прочей утварью до самого потолка. Этот коридор нам с Семёном всю жизнь снится: каждый день по наказу деда мы мыли полы в трёх водах, ругались до драк. Семён моет, я за ним с сухой тряпкой иду, а лапы остаются, всё ему непонятно было, что не мог я не топтать.

До последнего дед всё что-то строил: сараи, погреба, клети, амбары; всё засаживал и без того огромный сад и в соток десять огород, с помидорами, капустой, огурцами и картошкой. Позже дед разбил палисадник, засадил его грушами, часть ульев вместе с собакой Стрелкой переселил "на парадную".

Сколько помню деда Семёна, а помню только деда, бабушка умерла раньше, мы с братом её почти не застали, он всегда работал только на себя, занимался пчеловодством и самогоноварением, продавал колхозу яблоки, груши, смородину, картошку, мёд. Как это ему удавалось –  для меня до сих пор загадочно. Во времена, когда большевики активно боролись с кулаками, силой и кровью сгоняли народ в колхозы, дед разживал своё хозяйство и спекулировал на носу у пролетариев.

Властный, суровый, твёрдый, хромал на правую ногу, ходил с костылём, но ходил при этом очень быстро, не убежать. В общем, деду было на внуков похрен, питались мы, чем бог послал, дед особо не мудрствовал на кухне: картошка, макароны, хлеб да мёд, ну и всё, что росло в саду и огороде. Один – единственный день, когда дед был к нам с братом неравнодушен – это суббота, день бани. Он заваривал травы в тазьях и па́рил нас, чёрных, как уголь, почти в кипятке, по очереди окуная в огненное душистое разнотравье. Мы верещали, сопротивлялись, но деду, сухому, жилистому,  как столетний дуб, наши визги и вихляния были лишь жужжанием пчёлы, лёгким ветерком. Вылетали мы из бани красными, злыми, но вновь похожими на детей.

Дед завещал дом свой продать соседу-киргизу, Акимбеку, так и сделали. Сейчас же хочу я этот дом выкупить, чтобы приезжать туда на лето отдыхать и возвращаться,  хоть ненадолго, в детство.

А ещё, по линии отца, жили дед Буго и дед Боев. Деда Буго не помню, он умер; через несколько лет бабушка вышла замуж за Боева, моему отцу на тот момент исполнилось двенадцать. Получается, что дед Боев не родной отец моему отцу, но фамилия осталась на род, дальше все мы пошли Боевы. У деда Боева с бабушкой родилась дочь Татьяна. В будущем стала крупным предпринимателем, в тридцать два года руководила молочным заводом тогда ещё в Алма-Ате, но за какие-то махинации её чуть не посадили. На смену заводу тётка основала сеть продуктовых магазинов и получила второе гражданство в Канаде. Сейчас имеет прибыльный бизнес и живёт на две страны.

Возвращусь к деду Боеву. Дед прошёл всю войну, получил звание морского офицера, служил в Ленинграде и на Балтике. Помню его седым, высоким, статным, со своими принципами и правилами жизни, в основном советскими, но честными, прямыми: хорошо учиться, сделать карьеру, не воровать. Дед Василий очень гордился своими орденами, особенно морским кортиком – символом доблести русского флота, подаренным ему во время войны. Стальной, тонкий – тонкий, в длину сантиметров двадцать пять, с ручкой из слоновой кости с гербом и звездой; ножны имели деревянную вставку, обтянутую чёрной кожей с изображением якоря и корабля.

Позже, когда я подсяду на наркотики, я выкраду у деда Василия все ордена и дорого́й его сердцу кортик, потом одумаюсь, верну, но дед не простит.

Тупые попугаи

1988 год. В нашем спорткомплексе «Медеу» шёл очередной чемпионат мира по конькобежному спорту. Народу, пёстрого, многоголосого, тысячи, как пчёл на пасеке у деда Семёна. Мы с моим закадычным другом Ренатом, набив полные карманы значками с советской символикой, пролезали меж рядов, ища глазами забавных и ярких иностранцев.

«Медеу» – самый высокогорный каток в мире, расположенный в Казахстане, в пятнадцати километрах от Алма-Аты. Уникальность катка заключается в разреженном на высоте воздухе и отличном качестве льда, без примесей и солей. «Медеу» в своё время называли «фабрикой рекордов»: за тридцать три года на катке было установлено сто двадцать шесть мировых рекордов. Почти каждый год проходили чемпионаты по конькобежному спорту, хоккею с мячом, фигурному катанию, спидвею.

Мы тоже с Ренатом били свои рекорды по обмену «Лениных» всех возрастов, серпов, молотов, пятиконечных звёзд, колосьев пшеницы в алых знамёнах на настоящий крутяк – клёвые, яркие наклейки. Про себя мы называли иностранцев «тупыми попугаями», потому что они отдавали за всякую нашу «херню» офигенских Тома и Джерри, масло «Кастрол» и совсем легендарных «Мицубиси». На выходе нас почти всегда ловила милиция и несолоно хлебавши отпускала, нам лет-то было десять или одиннадцать, а вот родителям доставалось: пару раз отца вызывали в КГБ. На этом моё спекулятивное детство закончилось, закончилось детство, но никак не спекуляции.

Отец

Отец мой, Сергей Боев, чистый украинец, родился в 1952 году в Херсонской области, под Одессой. Высокий, подтянутый, сероглазый красавчик с густыми вьющимися волосами молниеносно покорил сердце красотки – мамы, поженились на второй месяц знакомства. Спокойный, уравновешенный, добрый, с золотыми руками «от лампочки до унитаза», парень-рубаха. Мать говорила, что я весь в отца, соглашусь, мы, и правда, очень похожи, за решительным исключением домовитых рук. Батю помню лёгким, юморным, со своими приколами и шуточками, мы с братом тянулись к нему и искренно любили в детстве.

Отца тоже воспитывали в духе советского времени: хорошо, сынок, учись, делай карьеру, однако, отец, не знаю, на счастье или на беду, взял больше от оборотистой бабушки, чем от отчима, деда Василия Боева. Отца по блату отправили служить в Германию, а потом за хорошие рекомендации зачислили в институт международных отношений. Но недолго пела песня карьеры международника, с третьего курса батю с треском выгнали за торговые связи с иностранцами, пришлось вернуться в Алма-Ату, добровольно-принудительно закончить энергетический институт. Но и здесь не пропал – устроился энергетиком на ликероводочное предприятие, объединявшее в себе винные заводы, коньячный, пивной, завод по производству шампанского, Кока-колы и лимонада. Голова у отца работала хорошо, помимо достойной зарплаты, бате удавалось и государственные деньги превращать в свои личные, конечно, не в таких масштабах,  как наши чиновники-миллиардеры, но всё же хлеб с маслом, джинсы-варёнки, рычащий аки «Мустанг» «Запорожец», трёхкомнатная квартира в центре и два «Чёрных моря» в году у нас были.

Когда мне было двенадцать лет, а Семёну девять, отец ушёл из семьи. Ушёл с одним чемоданом к своей секретарше, некрасивой грубой женщине, к тому же и старше отца на десять лет. Мать говорила тогда: «Ушёл к старухе, – и добавляла, вздохнув, – чем-то она его приладила». Брат Семён оценивает развод иначе, говорит, как сейчас модно, у них были разные интересы. Отец – весельчак, балагур, душа компании, любитель покутить, а мать – серьёзная, такая «коробочка», всё в дом, всё в дело.

Я не могу утверждать «приладила» эта дама отца или, правда, не сошлись характерами; через несколько лет отец сильно растолстел, обрюзг, пристрастился к алкоголю и скончался от цирроза печени в сорок два года.

Футбол

Запах кожаного футбольного мяча из моей головы не выбить уже ничем. Этот запах кожи, резины, пота, тестостерона, боли и желания со мной до сих пор.

Я играл за сборную в команде «Спутник» и за восемь лет активной и успешной футбольной карьеры объездил с турнирами весь Казахстан и почти всю Россию.

А началось всё с частых болезней: то грипп, то ангина, то гланды, которые в итоге вырезали, в довесок раздирающая, чесучая кожная экзема. Помню, мать нещадно мазала болячки дегтярной мазью,  я так орал, мне так было больно, что в один из сеансов чудо-лечения даже описался. На этом мокром месте родители решили отдать меня, непутёвого, в спорт. Ва-банк так ва-банк! Чем я только не занимался, в какие только кружки и секции не ходил – лёгкая атлетика, хоккей с мячом, хоккей с шайбой, плавание, волейбол, карате, футбол.

В лучшей команде Алма-Аты играя правого полузащитника, я посмотрел много разных городов, и в этом рождалась своя романтика. Тебе двенадцать-тринадцать лет, ты один, без родителей, едешь куда-то далеко, живёшь в гостинице, ты несвободен, но самостоятелен, ты сам отвечаешь за себя, без оглядки на кого-либо, ну разве только на тренера. С наших выездных соревнований я вошёл во вкус свободы, независимости, ответственности за себя, за свои слова и поступки. Футбол выработал во мне стойкость к болезням, выносливость, научил утверждению своих целей и их реализации, трудолюбию; стоило мне пару недель расслабиться, филонить и пропускать тренировки, всё сразу же сказывалось на результатах и грозило исключением из сборной. Я понял, если хочешь вкусной рыбки, будь добр поднапрячься. Футбол, как и любой спорт, предельно ясно формирует, да чего уж, лепит прямо в лоб – цель, дисциплина, труд – главные критерии успеха.

Но с профессиональной футбольной карьерой пришлось закончить из-за несчастного случая, причиной которого явилась глупая детская шалость. Играли с пацанами во дворе в «бомбочки» и «салюты»: для максимального эффекта реальности, зрелищности (девочки же рядом) обычную газету пропитывали селитрой, давали высохнуть, после этого газета горела, как бикфордов шнур, яростно и быстро пожираемая пламенем. В одно из «представлений» мне в карман джинсов, напичканный проселитренной газетой, попала искра, в один миг я загорелся столбом в самом интимном месте. Вытащить пылающую газету из узких карманов обтягивающих джинсов не смог, на рефлексах носился по двору, подгоняя пламя гореть ещё сильнее. О том, что надо скорее снимать джинсы, я подумал, но во дворе же были девочки, и оказаться перед ними в неглиже представлялось для меня страшнее, чем сгореть. Слабоумие и отвага. Недавно услышал историю одной дамы, которую сбила машина. Боженька послал ей помощь – замедлил время полёта удара, чтобы она успела собраться, сконцентрироваться при приземлении, а дама вместо того, чтобы группироваться, летела и думала о том, в каком она сейчас белье, красивое ли оно, верно ли подобраны лиф и трусики, успокоившись, что с бельём всё в порядке, дама грохнулась всеми телесами, получив вывих позвонков, перелом шейки бедра и открытый перелом руки. Наверное, мы бы с ней подружились. Два дурака пара.

С ожогами третьей и четвёртой степени я оказался в больнице, где провёл всего три дня. Узнав о готовящейся операции по пересадке кожи, я очень испугался и сбежал прямо в больничной пижаме. Страх перед операцией настолько затмил моё сознание, что мне было абсолютно наплевать на пассажиров автобуса, недоумённо смотрящих на меня, подростка, едущего в одной пижаме, учитывая ещё и довольно прохладную ноябрьскую погоду. Дома разревелся белугой, чем разжалобил мамино сердце, и она оставила меня на домашнем лечении. Несмотря на дорогое немецкое лекарство, заживление шло очень долго, больше трёх месяцев. В конце концов, ожог затянулся, оставив на всю жизнь тёмно-фиолетовый след и рубцы в промежности и на правой ноге.

Мораль истории такова: если стоит вопрос о здоровье и жизни твоей или жизни других, никогда не надо думать о том, что прилично-неприлично, о том, что подумают другие. Всё пыль. Жизнь одна.

Мороженое

Однажды я нашёл родительскую заначку, в восьмидесятые было принято таить деньги в постельном белье или в жестяных банках из-под сыпучих продуктов, видимо, располагаясь в подобных местах, деньги грели и тело, и душу. Обрадовавшись увесистой пачке, как своей, я побежал к другу Ержану хвастаться находкой. Ержан, старше меня, опытнее, и уже освоив азы математики, предложил эти деньги разделись по-честному. Себе взял несколько купюр по десять и двадцать пять рублей, а мне отдал гораздо больше, но по рублю. Помню, как я осчастливленный и находкой, и справедливым другом бежал в ларёк за честно заработанным мороженым. Пропажа вскоре открылась. Родители Ержана вернули деньги, а я получил хороших пистонов и за кражу, и за друга, и за мороженое.

Кстати, у Ержана всё хорошо, он замечательно считает и поныне, построил бизнес, эмигрировал с семьёй в Германию.

Из этого детского проступка я сделал серьёзный жизненный вывод: если ты не считаешь свои деньги, их будет считать кто-то другой и далеко не в твою пользу.

Мама

Мама, Федотова Любовь Семёновна, родилась в селе Кутурга 22 февраля 1952 года.

Сколько себя помню, мама всегда для меня представлялась очень красивой: стройная, с пышными волосами, длинными ресницами и (модными в то время) безукоризненными стрелками, все говорили, что мама очень похожа на американскую актрису Джейн Фонду. Сильная, бесстрашная, волевая, а порой мягкая, ласковая. Мать многое взяла от отца, деда Семёна, но что-то досталось и от тихой бабушки. Мы с братом одновременно боялись мать и нет, понимая, где пронесёт, а где получим по шапке.

Мама очень вкусно готовила, вот как не выбить из меня запах футбольного мяча, так ничем не вывести из сосущей памяти детства аромат маминых мантов и нежнейшего ханума (рулета) из тыквы. Мама раскатывала тонкое тесто и всегда, даже когда были трудные времена, клала много мяса в начинку; обжигающий сок тёк по рукам, мы его слизывали аж от локтей, боясь упустить драгоценные капли.

Окончив техникум лёгкой промышленности и получив специальность швеи, мама устроилась работать в ателье – обшивала всех. Конечно, мы форсили. Форсили мы не только благодаря маминым рукам и «Бурде», в восьмидесятые в Киргизию по распределению ввозился импорт и в силу обстоятельств (скорее всего, национального менталитета) не был востребован местным населением, оседал в захолустных магазинчиках, куда мы периодически совершали семейные рейды.

В ателье мама долго не задержалась, бо́льшую часть своей активной трудовой жизни она отдала гостинице «Алма-Ата», в должности старшего администратора.

А в 1982 году в Алма-Ате построили огромный банный комплекс «Арасан», маму пригласили главным кассиром по люксам. «Арасан» впечатлял объёмами и фундаментальностью, шикарными мраморными интерьерами, множеством различных бань, водолечебницей, рестораном и своим специализированным бутиком; я ходил по комплексу, будто по музею, разинув рот и боясь чего-либо коснуться, особенно величественных вазонов с меня ростом, не дай бог, разобью. Место оказалось лакомым, мама зарабатывала хорошие деньги и обрастала нужными связями, что помогало ей содержать нас с братом, а впоследствии заняться своим бизнесом.

С уходом отца к «старухе» мама осела: похудела, стала нервной, раздражительной, говорила с надрывом, на повышенных тонах. Отец исправно платил алименты, но мать всё равно злилась на него, была всегда недовольна, часто просила на нас денег. Отношения между родителями натянулись, что и понятно, в семье мама была хозяйкой, аккумулируя в себе и власть, и деньги, держала батю в рукавицах, ограничивая его и в пристрастии к бутылке.

Но беда не приходит одна, и, разведясь с отцом, мама купила дачу. Если вам грезится милый домик, утопающий в зелени у реки, вы глубоко ошибаетесь. Чтобы в полной мере ощутить всю боль и всё горе одиночества, ответственности, безденежья, физического и морального истощения, мать купила дачу в горах. Но и это ещё не всё, это лишь одна из ступеней мазохизма советской женщины. До дачи нужно было доехать, и каждые выходные мы проделывали следующий путь: из Алма-Аты два часа тряслись на рейсовом автобусе до села Каменка, дальше полтора километра пешком до горного «бусика», причём «бусик» был крайне непунктуален, спесив и взбалмошен, довозил нас, неимоверно тряся, только до дачного посёлка, затем, ворча, возвращался, а мы ещё проходили две горы, и вот на третьей высилась наша дача. Но и это не всё. Земли на даче не было, что логично, дача же в горах, и маме пришлось осваивать одно из древнейших ремёсел – террасное земледелие. В непробиваемой каменистой породе мы копали трёхметровые гряды, сооружали стенки от размыва, клали грунтовку, засыпа́ли землёй, короче, отдыхали – выходные же. Когда поспевал урожай, весь обратный путь мы ехали, а по большей части шли гружёные. Мама уставала смертно, доползала до квартиры и падала.

Замуж мама так и не вышла, хотя до последнего сохраняла женскую привлекательность. Во времена торговли на рынке  встречалась с казахом Береном, высоким и статным, он ей помогал с товаром, закупкой, продажей, давая дельные советы по ассортименту и ценам, дальше пути их разошлись.

Мама называла меня Вася, Василёк.

Кольца

Постепенно съезжая к обочине, возле нас остановились битые тёмно-зелёные «Жигули». Хаким уверенно открыл дверцу и сел на переднее сиденье, я пристроился сзади.

– Ребята, куда едем?

–

Да, мы по делу, – глухо начал Ренат. – Мамка умирает, лекарства нужны… Вот кольцо её продаём… за двадцать пять всего… Возьмёте?

Водитель насупился, топорща густые жёсткие усы щёткой, того и гляди, сейчас проткнёт ими.

– Украли, небось? А? Украли?

– Дядь, дядь, ты чего? – подключился я. – Крест святой, мамка больная, деньги очень нужны, очень! Нас ещё трое, всем кушать надо! Нужда припекла, вот и продаём последнее!

Хаким раскрыл кулак, предлагая мужику поближе рассмотреть украшение. Водитель нехотя взял кольцо и начал медленно крутить золото в толстых грубых пальцах с грязными ногтями. Кольцо светилось и играло, с внутренней стороны виднелась проба "585".

– Что-то оно у вас уж слишком светлое и блестящее, если мать носила, должно потемнеть, – хрипел водитель.

– Так, мамка почти и не носила, – вновь подхватил я, более подвешенный на язык, чем Ренат. – Батя пил, она прятала всё время кольцо-то, чтобы не выкрал, да не пропил, а то всё уже из дома вынес.

– Батя не выкрал, так вы украли, – резко огрызнулся мужик, вернув кольцо Хакиму.

– Пятнадцать рублей, – выдавил Ренат. – Деньги нужны.

Мужик крякнул, окинул нас презрительным взглядом и полез за кошельком.

Всю жизнь просидевший, нет, не дома, и не на печи, а в местах не столь отдалённых, отец Николай, отчим Хакима, в редкие и, как правило, кратковременные вылазки на свободу зарождал в нас  «бизнес менов». В одну из таких вылазок дядя Коля научил пасынка делать поддельные золотые кольца. Начало девяностых знаменуется бумом на золото, слоган «дорого-богато» кричал из каждого утюга и даже из окна, в котором ели макароны без масла. Золотые цепи, браслеты, кольца скупались в невероятных объёмах и вывешивались все сразу напоказ, подобие индийскому шрингару. Ну и нам удалось сорвать свою вишенку на торте этого металлизированного безрассудства.

Итак, этап первый – изготовление кольца. Хаким (ему к тому времени исполнилось шестнадцать) специально устроился на завод, обучился токарному мастерству, шлифовке, обточке, и тайком с завода носил слитки из бериллиевой бронзы, недостающий объём мы покупали на предприятиях. Дома кустарным способом ещё дошлифовывали, дообтачивали колечки, ставили пробу, а затем помещали на несколько дней в уксус, чтобы бронза не окислилась и приобрела более благородный, золотистый цвет.

Этап второй – сбыт продукции. Мы выходили на дорогу, голосуя, останавливали проезжающие автомобили, в основном тормозили таксисты или частники, принимая нас за клиентов. На практике ситуация была противоположно иная, клиентами были они. Мы предлагали взять кольцо по дешевке, за двадцать-двадцать пять рублей (действительная стоимость золотого кольца на рынке составляла около трехсот), а потом и вовсе скидывали до пятнадцати, жалуясь на трудную судьбинушку, на голодных сестрёнок и братиков, на мать, умирающую от рака. Уверяли, кольцо самое что ни на есть золотое: «…и если хотите, проверьте (ход конём) – плесните на кольцо кислотой из аккумулятора!». Нашему доморощенному произведению ничего не грозило, пролежав в уксусе, оно шесть-семь часов было устойчиво к окислению.

«Золотым» промыслом мы занимались где-то год или даже полтора, за вечер продавая одно-два кольца и зарабатывая от пятнадцати до тридцати рублей. Что могу сказать – жили на широкую ногу.

Brotherly love

Дома не сидели. Весь день на улице, во дворах;  возвращались с сумерками, как те шабановы коровы. Но сытые, опрятные, мать за нами следила. Мослы, плитки, липки, шахматы, казаки-разбойники, чай-чай-выручай, теннис, футбол, города, командное сало, набивай, а как стали постарше, начались подвалы, крыши, в садиках зависали. Дали мне кличку в то время Васька-кот, так она и сейчас за мной, дети, а зрили в корень. А ещё в кружке собаководства я вел «мамину школу» для трёх – четырёхмесячных щенков: «сидеть-лежать-голос-дай лапу» и прочие премудрости, собак любил (несмотря на то, что Кот) да и собаки ко мне тянулись, ладилось у нас.