Пирог с черёмухой

Попавшаяся я дергается, пытается вырваться, но крокодильи челюсти стрелки держат крепко. А сзади уже надвигается огромная горячая волна тепловоза…

– Деда!!

– Давай шевелись! – кричит он откуда-то издалека.

От его голоса железные челюсти мгновенно разжимаются, тепловоз превращается в порыв горячего ветра, и спасенная я без оглядки бегу от крокодилов, безглазых тепловозов и размазанных по рельсам старушек. Изо всех сил бегу.

Наконец я догоняю деду. Я взмокла и запыхалась от прыжков и страха, а ему хоть бы что – идет себе, чуть ссутулившись. Молчит и помахивает сумкой.

Мы шагаем по свекольной дороге и точно знаем, что здесь не опасно.

По шпалам идти неудобно. Если наступать на каждую, начинаешь семенить, а перешагивать через одну не получается – слишком широко. Поэтому я иду прямо по рельсу. Балансирую руками и иду. В начале лета всегда получается плохо – я то и дело падаю и отстаю. А к концу – я смогу по рельсу даже бежать и не смотреть под ноги.

Деда снова ушел вперед, он меня не ждет и не оборачивается. А я, стараясь не потерять равновесия, мысленно достаю второй, дачный, список и начинаю отмечать: вот слева бабушкины березы, она вечно с ними обнималась, когда уставала идти. Справа – заболоченный лужок с гусями и утками. Вот за забором бочки, в которых хранят нефть. Они похожи на огромные банки из-под сгущенки, только без этикеток. Вон впереди белый элеватор – возвышается надо всем, как средневековый замок. А перед ним серый коровник, огороженный дощатой изгородью, а возле нее стоят грязные и скучные коровы. Они провожают нас тусклыми взглядами, и мне становится неловко. В загонах нет ни клочка травы, а с другой стороны железной дороги ее целое море.

– Деда, почему их никогда не выпускают? – спрашиваю я, плюнув на рельсовую акробатику и догнав его по тропинке.

Он долго молчит, словно пробует слова на вкус, и все они ему не нравятся. А потом бесцветно отвечает:

– Не знаю.

И мы ускоряем шаг. Потому что нет сил терпеть коровьи взгляды и слушать их молчание.

Как-то раз я подошла к изгороди и попыталась поговорить с коровами. У меня неплохо получается мычать, по крайней мере, Ромка меня хвалил, да и все мои знакомые коровы, стоило мне замычать, всегда отзывались. А эти – нет. Только еще страшнее смотрят.

Я бегу за дедой, который под коровьими взглядами согнулся в три погибели, словно ему в лицо дует ураган.

Деда спешит на свою дачу. Скорее за сетчатый забор, густо увитый хмелем, за высокую калитку, сделанную из старой пружинной кровати. К малине, винограду и пчелам.

Скорее!

Большой Ух

Дача у деды необыкновенная. Как и он сам, она отгорожена от всех густыми, а иногда еще и колючими зарослями. Но стоит войти и закрыть за собой калитку, как оказываешься в настоящем сказочном саду. Чего здесь только нет! Виноград и клубника, малина и ежевика, вишня и слива, крыжовник и смородина, а еще – волшебная яблоня, на ветках которой растут яблоки разных сортов: красные, белые, желтые, в полосочку и в крапинку. И мои самые любимые, которые, когда созревают, становятся такими прозрачными, что даже косточки видны. Много лет деда, как хирург, пришивал-прививал на общий безымянный ствол редкие породистые ветки.

Кроме фруктов и ягод у деды вырастают такие огромные мясистые помидоры, что темной ночью ими можно отстреливаться от хулиганов. Перцы, кабачки и баклажаны у него похожи на боеголовки. А огурцы в мелких и крупных мурашках отчего-то сладкие на вкус.

А еще у деды есть пчелы. Четыре улья на шести сотках.

Ему хватает. И меда, и забот.

Домик на даче маленький. Да он и не домик вовсе, а простой зеленый вагончик с низкой крышей и двумя квадратными окошками. Каждый раз, сидя в нем, я представляю себя Элли из «Волшебника Изумрудного города» и все жду урагана, который подхватит меня и отнесет в Волшебную страну. Только ураган никак не случается, и я остаюсь.

В домике есть узкая кровать, столик, два стула, мутное пятнистое зеркало, центрифуга для меда, пара грязноватых чашек, вилки и ложки в банке на столе. По стенам на гвоздях развешаны древние лохмотья. В них деда переодевается, когда качает мед, и ими же, когда становится холодно, укрывает ульи.

На подоконниках в домике лежат шарики воска, мыло и спичечные коробки. Ими деда ловит залетевших в дом пчел. Аккуратно, чтобы не повредить, он накрывает пчелу коробочкой и задвигает крышку. Пчела возмущенно жужжит, коробок зудит в руках, и от этого немного страшно и щекотно. Потом деда отпустит ее поближе к улью, чтобы с испугу пчела не кинулась на меня. Сам он укусов не боится – даже в улей залезает без рукавиц, а потом невозмутимо вынимает занозы-жала. Деда говорит, что пчела жалит только один раз. А ужалив, умирает. Поэтому он и не защищается от укусов. Деда говорит, что так – честно. А еще – полезно. Наверное, из-за этого он у меня такой здоровый и сильный.

Я тоже пчел не боюсь, мне они даже нравятся – пушистые такие, деловые. И жалили меня всего однажды. Мы тогда качали мед, и пчелы, ясное дело, были злые как… как обычные пчелы, у которых крадут мед. Но все шло хорошо. Я закончила работать дымарем, деда закрыл ульи и понес в домик рамки с сотами, а я отстала и, легкомысленно сняв с головы защитную шляпу с сеткой, отвлеклась на поедание крыжовника. И вдруг какая-то особенно впечатлительная пчела вынырнула из ниоткуда и бросилась на меня. По ее разъяренному жужжанию я сразу поняла, что она собирается через меня отомстить всему вороватому человечеству. Только от переизбытка чувств мохнатое возмездие промахнулось и запуталось у меня в волосах. Я стояла, боясь пошевелиться, и лишь кричала на всю округу – мне казалось, что пчела жужжит внутри моей головы! На крик прибежал деда, хотел спасти нас обеих, но не успел. У пчелы сдали нервы, и она от всей души ужалила меня за ухом. Было не очень больно, но я все равно продолжала голосить.

– Ну что ты орешь как… – шикнул на меня деда, и только тогда я наконец заткнулась.

Когда мы качаем мед, деда бывает особенно нервным и требует, чтобы все делалось быстро и, главное, тихо. Мы с ним – как настоящие медовые воры-рецидивисты: все в черном, в масках и в клубах дыма для маскировки. Не знаю, чего именно он так опасается, но на все мои расспросы только отмахивается, хмурится и упорно молчит.

Поэтому я давно усвоила, что мед – дело секретное.

Потом, пока я сдавленно всхлипывала, деда легко вынул жало, помазал укус соленой водой, хмыкнул и пошел крутить центрифугу с сотами.

А ночью мое раненое ухо стало невыносимо зудеть, и я самозабвенно чесала его до утра, а когда встала, бабушка чуть не упала в обморок, потому что вместо уха у меня на голове красовался огромный розовый вареник. Дед тихо посмеивался в сторону, а бабушка разразилась долгой гневной тирадой о том, что люди, увидев меня, могут решить, будто жестокая бабка таскает несчастного ребенка за уши. Одним словом, мое безразмерное ухо бабушку позорило, во всех смыслах отбрасывая тень на ее репутацию уважаемого и заслуженного педагога. Но не заплетать волосы, чтобы ими прикрыть срамоту, она мне все равно не разрешила, и я пошла гулять с хвостом на макушке и локатором на полголовы. Несколько дней ребята звали меня «Большой Ух» и то и дело просили спеть песню про веселых медуз. А потом ухо сдулось, и петь стало необязательно.

Я вспоминаю эту историю, и мне становится весело. Я вижу смеющиеся лица друзей, слышу их голоса и шутки. Я даже чувствую, как пульсирует мое раздувшееся ухо-вареник. Но стоит дотронуться до него, и видение исчезает. Я стою посреди дедушкиного сада и широко улыбаюсь.

Деда проходит мимо, замечает мою беспричинную улыбку, сокрушенно качает головой и бурчит что-то неразборчивое.

Да, я «как эта», что бы это ни значило. Ну и пусть. Просто деда не знает, что это ожидание скорой встречи с друзьями щекочет меня изнутри.

Пока деда занимается своими делами, я слоняюсь по участку, проверяя, что и как завязалось, что уже зреет, а что еще и не думает начинать. Я брожу по узким дорожкам, рассматриваю, узнаю, радуюсь, киваю, глажу ветки и листья, словно детские макушки. Деда и арбузы посадил, и дыни. И они уже завязались – лежат себе, греют гладкие бочка на солнце. И смородины будет много, и крыжовника, и вишни, и слив. И малины. Ее я люблю больше всего.

Я не боюсь заходить в малинник, хотя как раз там и стоят ульи. Я знаю, как себя вести, – деда мне рассказывал о пчелином этикете.

Деда сидит под высоким малиновым кустом, курит и наблюдает, как пчелы суетятся возле летка – работают, стараются. Я молча сажусь на корточки рядом с ним и слушаю, как гудит улей, как урчит за забором машина, как соседка гремит ведром, набирая воду. Я слушаю дачные звуки и вдыхаю запахи: смесь дыма от дедовой сигареты, разогретой земли и прополиса. Не знаю, о чем он всегда думает, сидя здесь и наблюдая за пчелиной возней. Он может молчать по часу, сидеть окаменев, оживая, только чтобы закурить новую сигарету. В такое время спрашивать деду о чем-то бесполезно, это еще безнадежнее, чем обычно. Но зато иногда, если сидеть рядом тихо, не дергаться, отгоняя какую-нибудь любопытную пчелу, деда может заговорить. Он, словно кит, вынырнет из глубины, чтобы сделать вдох. В такие моменты он может рассказать что-нибудь о повадках пчел или об устройстве улья. А потом снова неожиданно нырнет в тишину и безмолвие.

Сегодня кит так и не всплывает, хотя я и не жду. У меня слишком много своих мыслей, и они кружатся и жужжат в голове не хуже пчел.

Солнце уже начинает краснеть, и, значит, скоро нам нужно будет возвращаться к бабушке. И я уже не знаю, хочу туда или нет. Мне совсем не хочется нарушать тишину и это наше малиновое уединение, но ведь я до сих пор не увидела ни Динарку, ни Нурика, ни всех остальных моих друзей. Только Кольку, да и то совсем недолго.

Вчера, когда мама после ужина мыла посуду, а бабушка с дедой смотрели вечерние новости, я незаметно выскользнула на балкон. Мне хотелось поздороваться с вечером, с его прохладными запахами и бархатной темнотой. Мне хотелось еще раз убедиться, что и ночи здесь остались прежними и что они верно ждали и дождались меня.

Кольку я заметила не сразу. Он стоял неподвижно и в потемках вполне мог сойти за скрученный ковер, перекинутый через перила балкона. Колька смотрел прямо перед собой, словно в подрагивающей тополиной листве было что-то очень для него важное. Из голых стекол балконных дверей вырывался яркий, неприятно желтый свет. Казалось, он обжигает Колькину спину, а Колька совсем не чувствует этого. Следом за раскаленным светом в него летели и голоса – один низкий и громкий, но вместе с тем вязкий и липкий, как плавленый пластилин. Второй – тихий, испуганный, сдавленный, словно рука в тесной резиновой перчатке. Я вслушивалась, стараясь разобрать слова, от которых укрылся на балконе Колька, но ничего не получалось. Пластилин неприятной жижей растекался по перчатке, не обретая формы.

По дороге проехала машина, расталкивая темноту фарами. Колька вздрогнул, словно очнувшись, и сразу же заметил меня.

– Неужели?! – воскликнул он удивленно. – Когда ты приехала?

– Сегодня днем!

Колька выпрямился, плотнее прикрыл балконную дверь и шагнул в мою сторону. Между нами было всего несколько воздушных метров – можно было не кричать, а говорить так, словно мы совсем рядом, словно между нами нет пугающей черноты Ведьминого балкона, пока пустого и неопасного. Мгновение мы молча рассматривали друг друга. Колька очень вырос и стал таким огромным, что это даже пугало… Интересно, неужели и я так же сильно изменилась за год?

Я не знала, что сказать Кольке, но чувствовала, что и он тоже растерялся. Никогда прежде такого не было. Раньше мне всегда казалось, что Колька вообще не умеет молчать.

– Динарка здесь? – наконец спросила я, решив, что глупые вопросы лучше глупого молчания.

– Ага, тут.

– А Нурик?

– Ну а куда же он денется.

– А…

– И Женька тут, и Андрюха, и куры в сарае у бабки Кати несутся, и магазин работает с восьми до шести, и Земля круглая, и дважды два четыре, и… – Кольке явно полегчало, и он принялся молоть свою обычную чепуху.

Я с облегчением рассмеялась и приготовилась слушать Колькины шуточки, но вдруг Ведьмина дверь негромко звякнула замком, и за стеклом показалась белая фигура. Колька замолчал на полуслове, мы отшатнулись друг от друга и, не сговариваясь, схватились за ручки дверей.

– Выйдешь завтра? – крикнул он на прощание.

Я кивнула, и мне захотелось, чтобы «завтра» наступило прямо сейчас.

Колька старше меня, но часто бывает настоящим дураком.

Хотя вообще-то он хороший и смешной. Без его выдумок и шуток нам не было бы так весело, как бывало все прошлые лета.

Если бы не Ведьма, мы могли бы еще поболтать. Мы бы стояли в темноте, а внизу бы трещали кузнечики. Колька бы шутил, а я бы смеялась его шуткам, но так, чтобы ни мама, ни бабушка не услышали. Я представляла нас с Колькой, и от этого в животе что-то щекотало и сжималось, а потом растекалось горячо и сильно.

А потом мы с мамой легли спать. Она быстро уснула, а я еще долго лежала в постели, и мне нестерпимо хотелось снова выглянуть на балкон – посмотреть, вдруг и Колька тоже вернулся. Но Ведьма все не уходила, все шептала что-то в темноту, а значит, появляться там было никак нельзя.

Я пыталась уснуть, чтобы скорее наступило завтра, но никак не могла успокоиться. Снова и снова перебирала в голове впечатления первого дня, все его обещания и надежды, страхи и огорчения. Пока хорошего было точно больше.

Я прислушивалась к ночным звукам бабушкиной квартиры, и меня переполняло предвкушение чего-то особенного – такого, что изменит весь мир вокруг.

На кухне из крана капала вода, разбиваясь о железную раковину, что-то урчало в трубах, в коридоре похрапывал холодильник, а бабушка и деда вторили ему из своей комнаты. Тикали часы, редкие машины сонно шуршали колесами по асфальту. И во всем этом было что-то неуловимо важное и новое, и оно не давало уснуть.

Было душно и жарко, сквозь простыню ужасно кололось шерстяное покрывало, которым бабушка всегда застилала свой драгоценный диван. Я вертелась, тревожа мамин сон, но открыть балкон не решалась, потому что Ведьма все бубнила и бубнила свое, и я боялась впускать ее слова к нам.

– Да угомонишься ты, наконец?! – вдруг раздраженно прошептала мама. – Спи уже, шило!

– Хорошо, хорошо, – ответила я, перевернула подушку прохладной стороной вверх и легла на одеяло, чтобы бабушкин плед до меня не добрался. Я закрыла глаза, но сквозь веки видела, как Ведьмины слова кружатся возле наших окон, похожие на множество серых мотыльков. Им до меня не добраться.

Только не сегодня.

Бабушкин дом

Домой мы с дедой добираемся быстро. Даже слишком быстро. Поставив передо мной тарелку с супом, бабушка объявляет без долгих предисловий:

– Значит, так. На этой неделе мы дежурим по подъезду.

Если переводить с бабушкиного языка на обычный, это означает: «Значит, так, Даша, в ближайшие дни ты должна вымыть лестницу». Бабушкино «мы» – это почти всегда «ты». Папа, конечно, от нее этого набрался. Он тоже всегда так делает: «Давай-ка мы уберем со стола», и вся уборка достается мне одной. Мне не сложно вымыть посуду, но терпеть не могу это его вранье! Я давно поняла: когда дело касается меня, никакого «мы» в нашей семье не существует.

Я едва заметно киваю, ничего не говоря.

– И нечего вздыхать! Не мне же идти это делать!

Я и не вздыхала. Молчу себе, топлю в супе ложку, поднимаю со дна и снова топлю. Жду, когда бабушка наконец усядется и даст мне поесть. Но она не унимается. Ее раздражает, что я и не протестую, и не соглашаюсь вслух, а просто молчу.

– Слышишь ты меня вообще?

Если не давить, ложка медленно наполняется бульоном с плавающими в нем водорослями укропа, кораллами морковки и медузами лука.

Конечно, я ее слышу. Но наблюдать за водоворотом в ложке намного интереснее, чем говорить с бабушкой.

Нервно кашлянув, деда встает, опускает тарелку в раковину и торопливо выходит из кухни. Он, как и я, отлично слышит все то, что поднимается в бабушке.

Но она, не обратив на дедово бегство никакого внимания, садится напротив и сверлит меня взглядом:

– Оглохла ты, что ли?

Я не оглохла. Я молчу. Вообще-то, дежурство по мытью подъезда, состоящего из четырех квартир, случается раз в месяц, но если слушать бабушку – исключительно когда приезжаю я. А сама она никогда подъезд не моет – не может. Она же болеет!

Еще она не может ежедневно мыть пол в квартире. И окна раз в три недели – тоже. Стирать руками огромные пододеяльники и простыни и полоскать их в растворе синьки – не может совершенно. А уж отжимать и вешать их потом на балконе – тем более. Когда я приезжаю, бабушка не может почти ничего. А то, что может, превращает в трагический спектакль: охает, стонет, отдувается, хватается за сердце и в конце падает без сил на диван. А все потому, что бабушка – невыносимая чистюля. Сколько же своей и моей радости она променяла на стерильный пол!

Я знала, что все это будет и что начнется сразу, едва мама уедет. Труд под присмотром бабушки – это важная часть Моего Воспитания. А кроме нее воспитывать меня, ясное дело, некому.

Когда я приезжаю, бабушка очень любит изображать из себя смертельно больную, почти умирающую. Но болеет она взаправду. У бабушки сахарный диабет. Звучит так, словно она много лет ела один только сахар и от этого сама понемногу превратилась в рыхлую ноздреватую сахарную голову. Но на самом деле все наоборот. Бабушкин диабет – это такая болезнь, когда в организме нет инсулина – специального гормона, который отвечает за усвоение сахара. Поэтому бабушка каждое утро и каждый вечер колет его себе в живот зеленым шприцем с короткой иглой и требует, чтобы я присутствовала при этих ее уколах. Чтобы смотрела, как она трет свой рыхлый живот ваткой, смоченной в спирте, как набирает лекарство в шприц, как готовится, делая глубокие трагические вздохи, как наконец втыкает в себя иголку, как вскрикивает и морщится. Я должна подавать ей ватку, забирать шприц и сидеть рядом, пока бабушка не сможет встать. Это тоже часть Моего Воспитания. Я должна видеть, как тяжела бабушкина жизнь, в которую ей еще и меня подсунули. Я должна осознавать и запоминать. А самое главное, я должна чувствовать от всего этого вину и благодарность и излучать покорность и любовь.

Деда, конечно же, испытывает все это сам по себе. Но его же никто и не заставляет.

За моей спиной окно, и из открытой форточки в кухню, словно порывы ветра, то и дело врывается смех. Я знаю, что это смеется Динарка. Я еще не видела ее. Но это точно она.

Бабушка тоже это знает и резко перестает злиться. Но не потому, что Динаркин голос ее успокаивает, а потому, что этим-то она меня и поймает.

– И еще, – испытующе глядя на меня, медленно говорит бабушка. – Каждый день, прежде чем идти гулять, – последнее слово она произносит особенно ядовито, – ты обязана мыть пол в квартире.

Обязана. Ну да.

Я невольно оглядываюсь на окно, и это равносильно вопросу:

– Даже сегодня?

Бабушка хмыкает, сузив глаза, что значит:

– А что, сегодня праздник какой-то?

Да нет, конечно, какой уж тут праздник. Я всего лишь день, как у тебя в гостях. И я целый год не видела друзей. Ничего особенного.

Голоса за окном звучат все громче, словно это бабушка усилила звук, чтобы до меня все точно дошло. Спорить опасно. Она вполне может запереть меня дома.

Я все еще молчу, но мое молчание ее больше не раздражает. Наоборот, уголки ее губ подрагивают, словно она хочет рассмеяться, но изо всех сил сдерживается.

Я попалась. Мы обе это знаем.

И от этого в висках начинает стучать. Я не знаю, просто ли кровь поднялась к голове или это поднялась ненависть и требует, чтобы ее выпустили наружу?

Нам с бабушкой очень нужен повод. Огромное их множество рассыпано прямо в воздухе, они мечутся перед глазами крохотными шаровыми молниями и огненными кометами. Нужно лишь суметь поймать одну, резко схватить, словно надоедливую муху. Это совсем не сложно. И сегодня я первая.

– Бабушка, а где Лена? – неожиданно высоким, предательски срывающимся голосом вдруг спрашиваю я.

Лена – моя здешняя кукла. Я помню ее с тех пор, как помню себя. И кроме нее других игрушек здесь нет. Бабушка считает, что нормальному человеку одной куклы вполне достаточно. А ее внучка ненормальной быть не может.

Конечно, в куклы я давно уже не играю, да и Лена никогда для этого не годилась. У нее короткие волосы, поэтому заплетать их не интересно. Ее можно было бы кормить, но кукольной посуды здесь нет, а настоящую для игр бабушка никогда не давала, хотя все шкафы у нее забиты сервизами, подаренными учениками. Переодевать Лену тоже не во что – у нее всего одно синее бархатное платье. Однажды я сшила ей новое из сарафана, который купила мне бабушка. За это Лена целый месяц пролежала в коробке на шкафу, а я получила несколько тяжелых оплеух и много таких слов, которые совсем не хочется вспоминать.

Мы с Леной не играли. Мы уходили на балкон, и за плотно закрытой дверью я рассказывала ей все-все и про себя, и про бабушку. Я говорила жадно, словно впрок, а Лена впрок запоминала, чтобы ей хватило моего голоса и моих историй на все то время, когда меня не будет рядом.

– Бабушка, а где Лена? – Мой вопрос словно жар над раскаленным асфальтом.

Бабушка долго молчит с прежней, плохо сдерживаемой улыбкой, а потом неестественно спокойно отвечает:

– Я ее отдала.

Внутри у меня что-то обрывается, летит вниз и никак не может остановиться.

– Как отдала? Кому?!

– Да у диабетчицы одной знакомой внучка приехала.

– Зачем? – Я захлебываюсь воздухом, слова кипят в голове, врезаются друг в друга и не идут в горло.

– Ты уже большая, – отрезает бабушка, встает из-за стола и поворачивается ко мне спиной.

– Это моя кукла! – кричу я ей вслед. – Моя!

Голос окончательно рвется, и слезы льются из глаз горячими неудержимыми потоками.

Услышав мои слова, бабушка резко оборачивается, приближает свое самодовольное лицо вплотную к моему и тихо, но очень отчетливо произносит:

– Это я ее тебе купила. А ты уже – взрослая!

Она уходит в ванную, и я слышу, как шумит вода в кране и как захлебывается ею ведро. А я захлебываюсь слезами, обидой и словами, которые хочется прокричать, но получается только шептать одними губами:

– Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Динарка смеется за окном, но я не могу побежать к ней, я сижу за столом и плачу по моей Лене. Я чувствую себя такой маленькой, такой жалкой! Словно я – хлебная крошка, которую случайно смахнули со стола на пол… Вот если бы Ромка сейчас оказался рядом, он бы мне помог. Он бы что-нибудь придумал. Он защитил бы и меня, и мою Лену.

Я вижу Ромку: вот он стоит перед бабушкиной дверью в блестящих рыцарских доспехах. В руке у него длинный меч, которым он решительно нажимает на кнопку звонка. Звонок звенит резко и громко, словно боевой рог! Бабушка недовольно идет к двери и заглядывает в глазок. Но оттуда на нее сурово смотрит синий Ромкин глаз. Бабушка распахивает дверь и испуганно отшатывается – гремя и звеня доспехами, в коридор входит мой Ромка, поднимает меч и громовым голосом спрашивает:

– Где Лена?!

Бабушка испуганно и тонко повторяет: «Да-да, сейчас-сейчас!» – и прямо в тапочках выбегает из квартиры. И я слышу, как за ней победно хлопает дверь…

И в ту же секунду рядом со мной с торжеством приземляется большое фиолетовое ведро, полное холодной воды. На ее поверхности вспухает уродливый пузырь серой тряпки.

Ромка исчезает.

Колька что-то кричит в окно.

Динарка и Женька хохочут.

А я начинаю мыть.

Как всегда – неправильно.

Мне не хватает длины руки и роста, чтобы дотянуться до плинтуса под кроватью, не хватает сил хорошо отжать тряпку…

Мне не хватает ума запомнить, что нельзя мыть пол, ползая на коленях! Что нельзя водить тряпкой поперек досок, только вдоль! Неужели это так трудно запомнить?! Как я, бестолочь такая, вообще могла родиться у моего отца? Это все мамина дурная наследственность. Все она, неряха деревенская.

Я мою и молчу. Мою гладкие коричневые доски с горбатой спиной – вдоль, вдоль. Сильно мочу их, чтобы вода попадала в щели, отжимаю так, что дрожат руки, вытираю. Вдоль, вдоль, всегда вдоль. Не сгибая ноги, наклоняюсь к самому полу, а не встаю, как непутевая, на колени. И тру, тру, тру. Вдоль, только вдоль. Не защищаю маму, ничему меня не научившую. Не вспоминаю Лену, так меня и не дождавшуюся. Не думаю о Ромке, потому что знаю, что взаправду он не придет. Я молча мою, чтобы пойти на улицу. Там меня, неблагодарную дрянь, ждут Колька, Динарка, ее брат Нурик, Женька и Андрюха. Я слышу их в окно. Они все сейчас сидят на нашей скамейке. Я мою и представляю, как будет здорово, когда я выйду, и Динарка заметит меня. Она закричит, вскочит на ноги и побежит мне навстречу. И Женька бросится за ней следом и даже запрыгает от радости. Нурик широко улыбнется и помашет рукой. Как всегда сдержанный Андрюха коротко кивнет, а Колька встанет со скамейки, возьмется за спинку обеими руками и лукаво подмигнет мне, мол, мы-то с тобой уже виделись.