Цезарь, или По воле судьбы

Вскоре после этого вопля был убит и обезглавлен Котта. Горгона видел это, а еще он видел, как умирающий аквилифер, собрав последние силы, отбросил назад, за поредевшую линию римлян, штандарт легиона с навершием в виде серебряного орла.

С наступлением темноты эбуроны отступили. Горгона обошел своих юнцов, чтобы понять, сколько их уцелело. До ужаса мало: из пяти тысяч – около двухсот человек.

– Хорошо, мальчики, – сказал он им, когда они собрались тесным кругом. – Теперь выньте мечи и убейте всех, кто еще дышит. А потом подойдите ко мне.

– А эбуроны вернутся? – спросил семнадцатилетний солдат.

– На рассвете, парень, но они не найдут здесь живых, чтобы сжечь их в своих ивовых клетках. Убейте раненых и возвращайтесь. Если найдете кого-нибудь из нестроевиков и рабов, предложите им выбор: уйти и попытаться пробиться к ремам или остаться и умереть с нами.

Солдаты ушли выполнять приказ, а Горгона поднял штандарт с орлом и огляделся. Глаза его привыкли к темноте. Ага, вот подходящее место! Он выдолбил мечом канавку в мягкой, пропитанной кровью земле и схоронил в ней орла, после чего стал наваливать на эту «могилу» трупы убитых римлян, пока она не скрылась под грудой мертвых тел. Потом сел на камень и стал ждать.

Приблизительно в полночь последние солдаты тринадцатого легиона убили себя, чтобы не быть сожженными заживо в плетеных клетках эбуронов.

Мало кто из нестроевых солдат и рабов остался в живых, поскольку все они брали мечи и щиты у мертвых легионеров и вступали в бой. Но выживших эбуроны пропустили с презрительным равнодушием, и потому Цезарь узнал о судьбе тринадцатого легиона уже к вечеру следующего дня.

– Требоний, присмотри тут за всем, – сказал он, облачившись в простые стальные доспехи и алый командирский плащ.

– Цезарь, тебе нельзя ехать без охраны! – воскликнул Требоний. – Возьми весь легион, а я призову сюда Марка Красса с его восьмым для защиты Самаробривы.

– Амбиориг уже ушел, – уверенно возразил Цезарь. – Он знает, что мы захотим отомстить, и попусту рисковать не намерен. Я послал гонцов к Доригу, вождю ремов, чтобы он призвал своих людей к оружию. У меня будет охрана!

Так и вышло. Неподалеку от истоков реки Сабис его ждал Дориг и десять тысяч конных воинов. С Цезарем был эскадрон эдуйских всадников и один из его новых легатов, Публий Сульпиций Руф. Поднявшись на холм и увидев внизу многочисленную кавалерию ремов, он ахнул:

– Юпитер, какое зрелище!

Цезарь усмехнулся:

– Хорошо смотрятся, а?

На ремах были плащи в ярко-голубую и темно-малиновую клетку с тонкой желтой полоской. Такого же цвета были и их штаны, а рубашки – темно-малиновые. Конники восседали на рослых, покрытых голубыми попонами лошадях.

– Я и не знал, что у галлов такие красивые скакуны.

– Это не галльские лошади, – объяснил Цезарь. – Ремы уже давно занимаются разведением италийских и испанских лошадей. Вот почему они приветствуют мое прибытие с таким ликованием и многократно заверяют в своей дружбе. Им приходится трудно, за их табунами охотятся все соседние племена. Отбиваясь от них, ремы превратились в прекрасных конников, но все же теряли много лошадей, так что им приходилось держать породистых жеребцов в настоящих крепостях. К тому же они граничат с треверами, которые с ума сходят по их скакунам. Так что для ремов мой приход стал подарком богов – я имею в виду приход Рима в Косматую Галлию. Таким образом, мы имеем отличную кавалерию, а я в знак благодарности послал к треверам Лабиена, чтобы тот нагнал на них страху.

Сульпиций Руф поежился. Он понимал подоплеку последнего замечания, хотя и знал Лабиена только по рассказам, ходившим в Риме.

– А что не так с галльскими лошадьми?

– Они низкорослые, ненамного больше пони. Малопригодны для таких великанов, как белги.

Дориг поднялся на холм, чтобы тепло приветствовать Цезаря, затем повернул свою кругломордую, длинногривую лошадь.

– Где Амбиориг? – спокойно спросил Цезарь, ничем не выдавая своей скорби.

– Поблизости от поля битвы его нет. Я привел рабов, чтобы сжечь и похоронить павших.

– Молодец.

На ночь они стали лагерем, а утром продолжили путь.

Амбиориг забрал своих мертвецов. В ущелье лежали лишь тела римлян. Спешившись, Цезарь жестом велел ремам и своему эскадрону оставаться на месте, а сам с Сульпицием Руфом прошел вперед. По его лицу текли слезы.

Первым они увидели обезглавленное тело в доспехах легата. Оно явно принадлежало Сабину, ибо Котта был намного крупней.

– У Амбиорига теперь есть голова римского легата, чтобы украсить дверь, – сказал Цезарь. Он, казалось, не замечал своих слез. – Нам тут радости мало.

Почти у всех убитых была отрезана голова. Эбуроны, как и многие другие галльские племена, как кельты, так и белги, имели обыкновение вывешивать эти жуткие доказательства воинской доблести у входа в свои жилища.

– Торговцы хорошо заработают на кедровой смоле, – продолжил Цезарь.

– На кедровой смоле? – переспросил Руф, который тоже плакал, находя странной эту бесстрастную беседу.

– Для обработки голов. Чем больше голов у двери галла, тем выше его воинский статус. Простые воины оставляют лишь черепа, но знать держит головы в кедровой смоле. Мы узнаем Сабина, когда увидим.

Вид мертвецов на поле брани не был в новинку для Сульпиция Руфа, но в своих первых сражениях он участвовал на Востоке, где все выглядело по-иному. Цивилизованно, как он только что понял. Он прибыл в Галлию всего за два дня до этого путешествия в смерть.

– А ведь их не зарезали, как беспомощных женщин, – сказал Цезарь. – Они отчаянно сопротивлялись.

Внезапно он остановился.

Он подошел к тому месту, где выжившие, без всякого сомнения, закололи себя. Их головы остались на плечах, эбуроны, очевидно, не осмелились приблизиться к ним, возможно из суеверного страха перед столь непонятным им мужеством. Умереть в бою – значит покрыть себя славой. Но убить себя после боя, во мраке ночи, – это ужасно.

– Горгона! – воскликнул Цезарь и разрыдался.

Он стоял на коленях возле убитого ветерана, обнимал недвижное тело, прижимался щекой к седым безжизненным волосам. Это не имело ничего общего со смертью его матери и дочери. Командующий оплакивал своих солдат.

Сульпиций Руф прошел дальше, пораженный молодостью поверженных храбрецов. Многие из них еще ни разу не брились. О, сколько скорби! Его взгляд перебегал с лица на лицо, надеясь отыскать хоть какой-нибудь признак жизни. И он нашелся в глазах пожилого центуриона, руки которого судорожно сжимали рукоять погруженного в его тело меча.

– Цезарь! – крикнул Руф. – Цезарь, здесь есть живой!

И центурион успел рассказать им об Амбиориге, Сабине, Котте и Горгоне, прежде чем отойти в иной мир.

Слезы все текли. Цезарь встал и огляделся:

– Нет серебряного орла, но он должен быть здесь. Аквилифер, умирая, отбросил его в гущу защищавшихся.

– Наверное, его подобрали эбуроны, – предположил Сульпиций Руф. – Они все здесь перевернули. И не тронули только тех, кто покончил с собой.

– Горгона знал, что их не тронут. Искать нужно здесь.

Растащив груду тел, они нашли штандарт тринадцатого легиона.

– За всю мою долгую военную бытность, Руф, я никогда не сталкивался со случаями уничтожения целого легиона, – сказал Цезарь, когда они возвращались к выходу из ущелья. – Я понимал, что Сабин – дурак, но не знал, что настолько. Он хорошо справился с Виридовигом и венеллами, и я счел, что могу на него положиться. А вот Котта, напротив, вел себя достойно.

– Ты не мог этого предвидеть, – сказал Сульпиций Руф, не зная, как следует реагировать.

– Да, не мог. Но дело не в Сабине, а в Амбиориге. Белги обрели сильного предводителя, который должен был одержать победу надо мной, чтобы показать остальным племенам, что он способен возглавить их. Как раз сейчас он принюхивается к треверам.

– А не к нервиям?

– Они не воюют верхом, что необычно для белгов, а Амбиориг – прирожденный командир конницы. Нет, ему нужны треверы. Кстати, как ты держишься в седле? Можешь совершить долгую поездку?

Сульпиций Руф смутился:

– Я не так вынослив, как ты, Цезарь, но сделаю все, о чем ты попросишь.

– Отлично. Сам я должен остаться здесь, чтобы провести обряд погребения. У большинства мертвецов нет головы, и, значит, у них могут возникнуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, заручившись согласием Юпитера Всеблагого Всесильного и Плутона, заплатить Харону разом за всех.

Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского гражданина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевозчику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают остаться и погреться у домашнего очага.

– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару проводников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи… – Цезарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.

Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атуатуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посредине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, подальше от леса, и довольно далеко от реки Моза.

Там было неплохо. Через лагерь протекал незамерзающий приток Мозы, снабжая римлян хорошей свежей водой и унося прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали после удручающего совета в гавани Итий. Дрова, правда, приходилось возить из леса, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.

А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественного к римлянам поселения. Местный аристократ, из нервиев, некий Вертикон, всячески поддерживал пребывание римской армии в Белгике, поскольку считал, что в союзе с Римом у белгов больше шансов защититься от германцев. Это значило, что он с готовностью оказывал любую помощь и всячески поощрял женщин посещать римских солдат. Денежки у легионеров водились, и любительниц поживиться хватало. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах брату задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных, которые, без сомнения, получал Вертикон от своих услужливых женщин, чьи ряды росли по мере того, как распространялись слухи о щедрости солдат девятого легиона.

Девятый легион состоял из ветеранов, которых набрали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. С ним они прошли с боями от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумна до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было года по двадцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Они состояли в кровном родстве с теми, с кем сражались на протяжении пяти лет, поскольку Цезарь завербовал их на дальнем берегу реки Пад, где жили потомки галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Рослые, белокурые или рыжеволосые, светлоглазые. Однако кровное родство не вызывало у них сочувствия к длинноволосым галлам, которых они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что испытывает хороший солдат к неприятелю.

И Квинт Цицерон не дал себе труда разглядеть, что творится у него под носом: он не только забыл о судьбе тринадцатого легиона, но даже не заподозрил, что Амбиориг деятельно обрабатывал нервиев по пути на переговоры с треверами. Предводитель эбуронов нашел простое и эффективное средство воздействия: узнав, что женщины нервиев ходят в лагерь девятого легиона, чтобы подзаработать немного денег (к которым обычно у них почти не было доступа), он принялся дергать за эту струну.

– Вам правда нравится делить своих жен с римской солдатней? – спрашивал он, удивленно глядя на них. – Ваши дети действительно ваши? Они будут говорить на языке нервиев или на латыни? Будут пить пиво или вино? Причмокивать от удовольствия при мысли о куске хлеба, намазанном сливочным маслом или обмакнутом в оливковое? Будут ли они слушать песни друидов или предпочтут римские фарсы?

После нескольких дней таких бесед Амбиориг был очень доволен. Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, передал, что не собирается общаться ни с одним длинноволосым галлом, что бы тот о себе ни возомнил, и велел убираться (правда, выразившись не столь вежливо) и оставить его в покое.

– Очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, примипил девятого легиона Тит Пуллон.

– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!

– Забавно, что этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену, – может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом за кубком фалернского и даже не сознает непоследовательности своего поведения.

– Нашему Цицерону просто нравится Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.

Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они переписывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты регулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сражениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали в зимнем лагере учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коленях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для легионеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».

«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится все ближе. В зимнем лагере среди нервиев он кажется просто идеальным старшим братом. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться хозяином в своем доме».

Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако среди нервиев его советами можно было пренебречь, даже не читать их. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эти листы, читая лишь интересные места. Кроме того, старший брат был великим скромником и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы свалить его с ног одним ударом, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и щедро открытым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая тоже могла уложить его одним ударом) они являли собой дивный дар елисейских полей.

Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день ходил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:

– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это неясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укрепить.

Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.

– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.

Все трое с эскортом центурионов пошли внимательно осматривать лагерь.

– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.

– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.

– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.

– Бревна. Земля сейчас мерзлая. С бревнами выйдет быстрей. Как можно скорей отправьте людей в лес. Если нас осадят, он станет недосягаемым, так что заняться этим надо сейчас. Пусть валят деревья и тащат в лагерь. Мы обработаем их прямо тут.

Один из центурионов, отсалютовав, убежал.

– Надо вбить в ров больше кольев, раз мы не можем его углубить, – сказал Ворен.

– Конечно. Есть у нас уголь?

– Немного есть, но недостаточно, чтобы обжечь на кострах больше двух тысяч кольев, – сказал Пуллон. – Впрочем, у нас будут ветки.

– И все же надо узнать, сколько угля может нам дать Вертикон. – Легат прикусил нижнюю губу, о чем-то задумавшись. – Нам нужны осадные копья.

– Дуб не годится, – сказал Ворен. – Надо брать ясень, березу. У них прямые стволы.

– Камни для артиллерии, – напомнил Пуллон.

– Пошлите команду сборщиков к Мозе.

Еще несколько центурионов ушли.

– И последнее, – сказал Пуллон. – Как сообщить Цезарю?

Квинт Цицерон должен был сам подумать об этом. Однако у него были непростые отношения с командующим. Его старший брат ненавидел Цезаря с тех пор, как тот выступил с возражениями против казни сподвижников Катилины, и Квинт тоже не доверял Цезарю. Однако эмоции не помешали прославленному оратору просить Цезаря взять к себе Квинта легатом и Гая Требатия военным трибуном. И Цезарь, хорошо зная, как относится к нему проситель, не отказал. Профессиональная вежливость между консулярами была обязательна.

Семейная традиция ненавидеть Цезаря привела к тому, что Квинт Цицерон не знал командующего так хорошо, как большинство других легатов, и еще не решил, какую позицию занять. Он понятия не имел, как отреагирует Цезарь, если один из его старших легатов пошлет тревожное сообщение, не подтвержденное ничем, кроме покалывания в левом большом пальце и предчувствия, что готовится серьезная неприятность. Он поехал в Британию с Цезарем, получил интересный опыт, но не тот, который позволил бы ему понять, какую свободу Цезарь предоставляет своим легатам. Цезарь лично принимал решения с начала до конца экспедиции.

Очень многое зависело от того, как он поступит сейчас. Если ход будет неверным, ему не предложат остаться в Галлии еще на год или два, и тогда его ждет участь Сервия Сульпиция Гальбы, провалившего кампанию в Альпах. Того отправили в Рим с самыми хвалебными отзывами, но никто им не верил. Любой, кто хоть что-то соображал в военном деле, сразу понимал, что Гальба совсем не понравился своему командиру.

– Не думаю, – ответил он наконец, – что такая депеша Цезарю повредит нам. Если я ошибаюсь, то получу выговор, которого заслуживаю. Но, Пуллон, почему-то я знаю, что прав! Да, я сейчас же напишу Цезарю.

Обстоятельства между тем складывались и удачно, и неудачно. Удача была в том, что нервии, понемногу раскачиваясь, еще не приглядывали за римлянами слишком пристально. Со стороны им казалось, что у тех все идет как всегда. Это дало возможность легионерам девятого натащить в лагерь деревьев, начать укрепление стен и строительство шестидесяти дополнительных башен по периметру, а также сделать внушительные запасы камней для баллист. А неудачей явилось то, что война для нервиев была уже делом решенным и они выставили на дороге к Самаробриве дозоры за сто и пятьдесят миль.

Поэтому довольно робкое и путаное донесение Квинта Цицерона было перехвачено по пути вместе с другими письмами. Гонца убили, а сумку с корреспонденцией передали друидам, знавшим латынь, для внимательного ознакомления. Но Квинт писал на греческом – еще одно последствие покалывания в пальце. И только гораздо позже он осознал, что, вероятно, у него в памяти застряло замечание Вертикона насчет того, что друиды северных белгов учат латынь, а не греческий. В других частях Галлии могли знать и греческий: язык учили, исходя из необходимости.

Вертикон согласился с Квинтом Цицероном, что в воздухе пахнет бедой.

– Все знают, что я – сторонник Цезаря, и на советы меня теперь не зовут, – сказал встревоженный тан. – Но за последние два дня рабы несколько раз видели, как через мои земли шли воины в сопровождении оруженосцев и вьючных животных, словно на общий сбор. В это время года они не могут воевать на чужой территории. Я думаю, их цель – твой лагерь.

– Тогда, – оживился Квинт Цицерон, – я предлагаю тебе и твоим людям перебраться сюда. Будет, разумеется, тесновато, лагерная жизнь не то, к чему ты привык, но, если мы сумеем удержать лагерь, ты будешь в безопасности. Иначе, возможно, тебя первого и убьют.

– О! – воскликнул Вертикон, чувствуя немалое облегчение. – Из-за нас вы не будете голодать. Я переправлю сюда всю нашу пшеницу, всю до последнего зернышка, всех кур и весь скот. И весь наш уголь.

– Отлично! – радостно воскликнул Квинт Цицерон. – Перебирайтесь. Не сомневайся, работы тут хватит на всех!

Через пять дней после того, как гонец был убит, нервии атаковали лагерь. Встревоженный отсутствием ответа из Самаробривы, Квинт Цицерон послал второе письмо. Однако и этого гонца перехватили, но не убили, а стали пытать. И узнали, что римляне спешно укрепляют лагерь.

Сбор был завершен, нервии незамедлительно выступили в поход. Их продвижение очень отличалось от римского марша, поскольку они бежали быстрой трусцой, покрывая милю за милей. Каждого воина сопровождал оруженосец, который нес его щит, и личный слуга с вьючным пони, поклажу которого составляли дюжина копий, кольчуга, если таковая имелась, бочонок с пивом, запас еды, зеленоватый плащ в грязно-оранжевую клетку и волчья шкура, чтобы укрываться по ночам. Самые легконогие первыми достигли цели, за ними подоспели остальные. Последнему повезло меньше всех, его принесли в жертву Езусу, галльскому богу войны, и вздернули на суку в священной дубовой роще.

Целый день нервии стекались к лагерю, в котором стучали молотки и звенели пилы. Стена обзавелась новым бревенчатым бруствером, но дополнительные башни еще не были завершены, и многие тысячи кольев выдерживались на медленном огне для придания им большей прочности. Всюду, где было свободное место, пылали костры.

– Хорошо у нас есть еще ночь для работы, – сказал довольно Квинт Цицерон. – Дикари будут до утра отдыхать.

Но нервии не отдыхали и часа. Солнце уже закатилось, когда тысячи их атаковали лагерь, забрасывая ров ветками и используя причудливо оперенные копья как опору, чтобы взобраться на бревенчатые стены. Но девятый легион их уже ждал наверху укреплений. Солдаты по двое с одним длинным осадным копьем сталкивали дикарей, карабкающихся на стены, другие, стоя в еще недостроенных башнях, использовали их дополнительную высоту, чтобы метать свои pila во врага со смертоносной точностью. И все это время баллисты швыряли двухфунтовые речные камни в самую гущу противника.

К середине ночи штурм прекратился, но нервии, удалившись на безопасное расстояние, все еще продолжали дико вопить и плясать вокруг лагеря, двадцать тысяч факелов в руках дикарей разгоняли темноту, освещая скачущие фигуры. Голые торсы отливали медью, волосы походили на застывшие гривы, глаза и зубы сверкали, пока воины вертелись и кружились, подскакивали, подкидывали в воздух и снова ловили свои факелы, словно жонглеры.

– Страшно, ребята? – кричал Квинт Цицерон, обходя костры артиллеристов, трудившихся, сняв кольчуги, вьючных животных, беспокойно всхрапывающих и бьющих копытами в стойлах при таком шуме. – Действительно, страшновато. Но зато нервии дают нам свет, чтобы мы могли достроить башни! Давайте, парни, работайте энергичней! Тут вам не гарем Сампсикерама!

И в этот момент у него заныла спина. Острая боль пронзила левую ногу, он захромал. О, только не сейчас! Только не это! Такие приступы вынуждали его с неделю отлеживаться, стеная от боли. Но от него сейчас столько зависит! Как он может лечь? Если командир не устоит на ногах, что будет с моральным духом войска? Квинт Цицерон стиснул зубы и продолжил обход, хромая и где-то находя силы улыбаться, шутить, подбадривать приунывших, говорить людям, какие они смелые и как хорошо, что нервии освещают им небо…

Нервии атаковали каждый день, закидывая рвы, пытаясь забраться на стены, и каждый день солдаты девятого их отбрасывали, а потом шестами с длинными крючьями выкидывали ветки и тела мертвых нервиев изо рва.