Полная версия
Она днём спит
Евгения Риц
Она днём спит
© Евгения Риц, текст, 2020
© «Русский Гулливер», издание, 2020
© Центр современной литературы, 2020
О книге
Стихи Евгении Риц это «выверты и овалы иной материи», ощущение неокончательного положения наличного мира. Можно сказать, что это блестящая с поэтической точки зрения работа по его преображению, которое творится в области форм благодаря мгновенным их мутациям, а также разлито по вселенной, в данном случае, поэтической, в виде эволюционной и восходящей составляющей. Космогенез Эмпедокла в его нежнейшем аспекте и Шагал с его ностальгическим и радостным взаимопроникновением и выворачиванием форм, нащупывающих изначальный ветер бытия, эти формы несущий, соединились в безупречно детской и прихотливой игре синтаксиса и интонации книги. С большой вероятностью поэтический метод Риц – это лепет, пьющийся из опыта, и опыт, лепечущий свои провидческие откровения каждому – единственному – дню жизни.
Андрей ТавровСтихи Риц – это мир, еще более плотный – и, одновременно, тонкий и нежный – чем сама жизнь. Литература жизнь не «отражает» и не «украшает», она создает новую, насыщеннее и осмысленнее. По этой части равных Жене Риц в современной русской поэзии нет.
Кирилл КобринСтихотворения Евгении Риц всегда были воплощением особого рода свободы, поэтической и человеческой: здесь поэт и человек не отстаивает собственную автономность, отказываясь участвовать в «чужой» жизни – построенной (как всегда видится «со стороны», «из свободы») на грубых ошибках – а, наоборот, принимает, как самоё себя, и прощает эту – практически неотменимую, неизбежную – стесненную общность дыхания, движения и существования. В этих стихах есть – и не «помимо» счастья любви, а именно любовью живущее – счастье гнева, счастье сарказма, счастье, казалось бы, необратимого экзистенциального тупика, из которого мелодия, она же саму себя выводящая на волю мысль, растёт с тем большей силой, чем меньше саму себя видит. «Природы» здесь всегда больше, чем «программы»; от внешнего наблюдателя эти стихи, кажется, совершенно ничего не хотят, как не хотело бы облако или дерево – и поэтому встреча именно с ними кажется чем-то неоспоримо сбывшимся.
Василий БородинСтихи Евгении Риц находятся посередине между живописным и музыкальным, склоняются то в одну, то в другую сторону: показать или пропеть? Книга эта вызывает у читающего ощущение причастности к миру в его мельчайших проявлениях – и вместе с тем отстраненности, дистанции в несколько шагов. Неслучайно образ окна повторяется в стихах многократно – читающий их ловит «свет из ближнего окна», и этот свет удивителен.
Дарья ХристовскаяВыверты и овалы
«В парковых дебрях не трава стояла…»
В парковых дебрях не трава стояла,Не снег лежал,Но иной материи выверты и овалыСкладывались в пожар.Этот парк был внутри, он был, прямо скажем,Грудной, как жаба,И по ходу вспомним ведьму и молоко,И побитые яблоки в нём лежалиБлизко и далеко.Под белёсым камнем, лежачим и близоруким,Не вода бежала, но свет бежал,И его доверчивые подругиВозмущались полными ртами жал.«Её зовут никак…»
Её зовут никакИ звали никуда,Кругом Автозавод,Она одна – звезда.Она днём спит, а вечером ночнаяВыходит покуритьИ, у подъезда пачку начиная,Идёт по улице, и у неё горит.Да, про таких примерно и писали,Что днём де спят, а ночью кровь сосут,Что на таких ходили партизаныС дрекольем, разбивающим сосуд.Но что ей кровь? Она поднимет векиИ свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь,И вот уже на месте человекаТемнеет контур незнакомых губ,А он ушёл по свету и до света,Ей упоён и выпит ей до дна.Он стал теперь обычная комета,Весь изойдя на свет из ближнего окна.«Здесь железная дорога превратилась в ртутяную…»
Здесь железная дорога превратилась в ртутяную,Рдяный поезд-огонёк улетает в хлябь земную,И поют его вагоны, бьют друг друга по бокам,Город через запятуюПрибирает их вокзальнымЗвоном к стянутым рукам.Пробирает их вокальнымГолодом меж тамбурами,Точно между шампурамиОгненно-мясной просвет.Вьются сполохи по рельсам,Выходи, давай, согрейся,Из хрустального плацкарта,Из общественного места.Это честь твоя задета,На неё пальто надето,Чемоданчик на колёсах,Сигаретка на губе.Ветер вьётся без вопросовМежду зимних голубей.«Восьмилетняя девочка с куклой наперевес…»
Восьмилетняя девочка с куклой наперевесПрозревает духов. Презирает духовЗа лишний вес,За их луковый запах и отсутствие всяких луков.Она-то думала, всё будет не так,Думала, вострубятКанализационные люки,И у больших и не очень умных ребятРты закроются и не в тактНа замахе опустятся руки.Но улица стынет, кукла беспозвоночно висит,И сентябрь подходит к началу второго года.В её жизни это первый, но отнюдь не последний визитПодобного рода.То их плёнкой услышит, то краем одной стопыОщутит подземное дуновенье,То ей кто-то крикнет: «Дыши! Не спи!»,И она ещё глубже заснёт и задышит лежащей тенью.«К чёрному севу…»
К чёрному севуГотовь топоры,Верного зверя пилу.Сорному зевуОн ли оставит родную сеструНа поперечье тропы?Мелкой русалкой слюней и огня,Дымной дриадой трубыДевка наружу смолит из окнаВид на судьбу и снопы.Всё, что ни скажет она про себя,Сразу получится вслух.Видно, как там, в глубине, пикселятПашет прозрачный пастух.Всякий из нихНе протянет сквозь сонРуку или иглу.Свежий родникЗаживает пластомРодину в давнем углу.Тень моя, тень,Золотистый плетень,Крынки на кольях головОвеществлённых древесных детей,Переходящих в галоп.«Он увидит сквозь дырку в заборе…»
Он увидит сквозь дырку в забореВечереющий сад, и в садуМеханический сад, и всё гореСладкой взвесью осядет во рту.Эта дырка – не память. На памятьТолько светлая дырка, и в нейПять минут собираются падатьМного листьев с ветвистых теней.Он увидит сквозь дымку в простореОтцветающий глаз, и в глазуЭлектрический лес из историй,Отвечающих звуком на звук.Молоточек ударит, и эхоИз коленки по локтю пойдёт,Это связан скелет человека,Точно сад и оставленный плод,Или лес и грибы в перелеске,И сухая рука грибника,Прижимаясь к колючей железке,Ничего не снимает пока.
«Кто видел упругую чёрную гладь…»
Кто видел упругую чёрную гладьИ белую плоскость живую?Солнце захочет меня обглодать,Глядь —Я над ним же жирую.Кто выел округою красную плоть,Её изнутри разрывая?Кололся, но медлил совсем заколоть,Потом, как одышливый мысленный крот,Разрыл, а она блядь живая.Разбил, как помешивай масляный сонФарфоровым ртом малолетки,Где мышкой молочный зубок унесён,Как будто не первый и ветхий.Не мышкой, но фейкой зобок разгрызём,Засунем под мышку копейку,За щёку другим безвозвратным обломТеперь зацепиться посмей-ка.Семейка лежит, вожделея рядком.Жалейка визжит, точно жалит о ком,Где нет никого, но кого-тоТолчком вызывает небесный парткомВ подземный райком оборота.«Где дуб стоял, многоочит…»
Где дуб стоял, многоочит,Покрытый карими зрачками,Там парк кричитИ пар шкворчитНа вялом солнце закипая.И, раздвигая ноги врозь,Земля из-под земли выходит,За прахом прах, за горстью горстьПередвигает по природеНе прирождённой, городской,Насаженной, как из-под палкиКрестьянский дом скрестил доскойСвои занозистые лапки.«Брат Олежек…»
Брат Олежек,Блат олешек,Плат орешек —Сколько платьев у дерева,Листьев у доски,Из которой нарежут пешекЗемляные глинистые пески,Гнилистые мосткиНе скрипнут, но хлипнутВсей своей влагой, впившейся в волокно —Корень пил её, и она впилась,Ствол сосал еёЛип —Кую сласть,А теперь ветер и песокТоже пьют её, как сок,Давным-давноЛюди были деревьями,А деревья были людьми,Как мошенники на доверииТёрлись ласковые дымы,Они тоже были, как ствол и крона,А их корни росли в печах.Все росли, одного ЗаконаВсем хватало. Но вот печальНе хотела быть деревом, не хотела быть братом,А хотела быть лодкой в таких печах,Где бы правым и виноватымКаждый сам себя назначал.И была она так прозрачна,Так светла была, что за парЕё принял любой палач, ноНе тот, кто ещё не пал,Кто жил сам на глубоких веткахИ смотрел высоту пустот,Брат Олежек,Блат олешек,Плат орешекОхотник меткийИ всегда попадает в рот.Когда люди были деревьями,Но деревья уже без силГолосили, и староверамиИх назвали, он нас простилИ сорвался плодом и азбукой,И пророком и колуномЕго голос сухой, неласковыйПошевеливал в каждом дно,И, наверное, кто-то зановоПожалел и не стал бы жечь,Как кора пожимает ранамиИзнутри дровяную печь,Но печаль стала новой азбукой,Угловатой и нефтяной,Оттого он всегда опаздывалЗа горючей её спиной.«Здесь букет, обращённый в гербарий…»
Здесь букет, обращённый в гербарий,Между летних и ловчих страницВосхищённые корни пускает,Босиком прорастая сквозь них.Он уже не букет, а танцовщик,Отражённого сада шпион,В белой пляске выходит на площадьИ оглядывается, поражёнБлёклой мощью страничных строений,Всем буквальным, совсем неживым.Он листами схватился за стену,И листы не выдерживают нажим.Гнётся улиц кордонная арка,В переплёте заводится дверь,Как ключом от такого подарка,На который не можешь смотреть,Только смотришь. И он тоже видит.У него нет ни глаз, ни лица,Но, обученный чтению, выйдет,Чтобы всё долистать до конца,До комка, до зелёного праха,До пятна на изгибе угла.Перед ним довоенная ПрагаИли Рим, обновлённый дотла.Спит трава и пожухли куртины,Пахнет запах – не пыль, не бензин.Плавкий ветер себя закрутил бы,Если б кто-то его не свинтил.Он траву подожжёт и закурит,И его травяная ладоньРазомнётся над голой фактуройВсей поверхностью разных сторон.Это старый сюжет и старинный,Желтоватый на сгибах язык,А вглядеться – ни Праги, ни Рима,И неясно, к чему он приник.Это твердь, или смерть, или тени,Или Тверь по дороге туда,Где у бывших цветами растенийОтрастают свои города.«Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом…»
Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом,Тот и этот подтягивают землеГолосяным канатом,Хрусталём прокуренной парусиныБелую твердь, и твердь золотую,И смерть, и дверь, хлóпком хлопочущую впустую.Смерь его длины, его величины,Его крепкие нитки неразличимы,Неугасимы,Тянут-потянут, и так, натянутые до упора,Неразрывно связывают горло и горлодёра.«Когда оратор и оратай…»
Когда оратор и оратайТак перепутают свой труд,Что станет раной вороватойКолючее гнездо подруг,Путь предпоследний и обратныйТак перепутают свой трупС травой, землёй, лежалой ватойПеремежая петли пут,Что весь один пообок встанетИ подглядит из-под бровей,Как тает явными местамиОворобелый муравей —Мелиоратор и локатор,И черно-белых крошек кладСуёт шестой и пятой лапойВ раздвинутые рты ребят.«Просто снять шелушащийся слой…»
Просто снять шелушащийся слойИ кровавую корочку снять,Чтоб увидеть и землю и плотьРаскормившихся плоских щенят.В оголившихся плотских щеляхНагловатые нерпы травыНаглотаются лях и поляг,И Сусанин в предгорьях Москвы,И Сусанна в предровьях молвыНаглотается мух или блях.Как надбровные дуги звенятКолоколицами бровей —Это лучше не знать, или знатьЭто лучше, чем Ветхий Завет.Это глаже ствола под рукой,Легче ручки в замёрзшей рукеЗападающих клавиш отбойДобивается ритмом ракетНа экране сплошной синевыНе небесной, а просто небес.Угловатые нервы травыПод землёй превращается в лес.«Тело – труба. И далёкие льды…»
Тело – труба. И далёкие льдыВ заострённом теперь глазуБудет видно с испода как белый дымИ как серый дым и мазут.Ни о чем не печалься, асфальтоукладчик,На исходе осенних сил,Под землёй не видно, не видно и над ЗемлёйШерстяного парка один настилИ другой трикотажный слой.Смой со лба и сотри с рукиЭту птицу, летя на юг,Она делает в небе круги, круги.Это всё ближний круг.Это всё говори себе не стоит и не стоит,И нога завязнет, как вязнет дноУ тебя в глазу молодой и наивный стыдПересыплется на зерно,Перепреет на воздух и на покровУпадёт не позже, чем середина дня,Вся покрытая коркой мослов и слов,Будет выбрана из огня.«Вынимаешь из воды, скажем…»
Вынимаешь из воды, скажем,Девятьсот осколков кораблей.Раскладываешь рядом с пляжемТе из них, которые светлей.Строишь дамбы, мосты, дороги,Распускаешь по ним молву.Свет далёкий и недалёкийВсюду брызгает наяву.Он ещё не дерево, но отростокИли, скажем ещё, побегСквозь почти непечатный воздухИ ещё не зачатый снег.В корневой его сетке вёрткойРазвивается не душа,А ничем не живой, не мёртвый,Всем сияющий падишах,У него есть вазир, и ваза,И красавица полных чашТам, где дым достигает мясаВ подведённых углём очах.«Отделённые по спирали…»
Отделённые по спиралиКораблиные шеи глазСмотрят щедрыми куполамиИз прижимистых век на нас.Они были доской, и телом,И металлом в литых костях,И не ставшие снова целым,Собираются, но не так,Как давно на воде блестели,А как эдак и на ЗемлеИх сухие земные тени,Различимые в сентябре.«Старик, идущий в планетарий…»
Старик, идущий в планетарий,Двадцатый год, тридцатый год.В могучей поднебесной тареТакое небо настаёт,Что не звезда с звездою скажет,Но кресло выкрикнет спине,Как пахнет холодом и сажейНа круглых улицах извне.Так говорит озон беззвёздной,Ещё не взрезанной серпомАрбузной корочки морознойПод долговязым грузным ртом.Дымы уходят в стратосферу,Не выкликая имена.Да, мы уходим, страстотерпцы,Не выключая и меня.Но здесь меня ещё не будет,Где душный вязкий кинозалДрожит, как бы воздушный студень,Чуть приникающий к глазам.Старик, в нём видя ночь и утро,Ещё медведиц и волков,Становится живым, как будтоНа самом деле не таков.
«Здесь долгий дом под хлопьями тумана…»
Марии Галиной
Здесь долгий дом под хлопьями тумана,Он долгий ввысь, он высокоэтажный,И у него в окне зияет ранаОт занавески хлопчатобумажной.Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.