Дневник алкоголички

Жанна, не переварившая это открытие внутри себя, машинально подлила мне в бокал. Я отпила, но не сводила глаз с Михаила. Внезапная дерзость отступила, и я почувствовала, как ноги и плечи окутывает теплом, я становлюсь необъятной, тело тяжелеет и разрастается. Руки окаменели, но продолжали подносить ко рту мой всегда наполненный фужер: я не успевала отпить, как Жанна была на страже и подливала. В очередной раз, когда я поставила бокал на стол, фужер накренился и в замедленном движении упал на пол, но не разбился. Тут ребята всполошились: «Ой, Олька напилась, вы посмотрите. Ну, ты и алкашка!»

Представляете, на протяжении нескольких месяцев активно пытались напоить, а теперь они празднуют победу и называют меня «алкашкой». Я была близка к тому, что меня вот-вот вывернет наружу прямо перед сокурсниками. Но не могла пошевелиться, выкрикнуть что-то из себя и позвать на помощь. Язык окаменел, ноги не слушались, руки смирно лежали на коленках. Тело мне больше не принадлежало. Внутри еще сидела я, но все части тела перестали мне подчиняться и перешли во власть какой-то другой Оли. Я прикрыла веки, погружаясь в кружащую пятнами темноту. Чьи-то руки подхватили меня, подняли в воздух, подарив легкую невесомость. Когда открыла глаза, поняла, что смотрю внутрь керамической чаши унитаза, Михаил держит волосы, которые скрутил в большой хвост. Остальное помню уже смутно, если не сказать честно: не помню ничего.

Проснулась я в своей кровати, на мне была та же майка, что в вечер первой алкогольной дегустации, и трусы. Штаны были аккуратно сложены и лежали на стуле, на тумбочке стоял стакан воды. Я застонала и потянулась за стаканом. Глоток воды не сравнится ни с какими алкогольными напитками. У Роберта Шекли есть короткий рассказ «Особый старательский», там золотоискатель отправляется на прииски на какую-то планету и мечтает заполучить знаменитый коктейль для золотоискателей. Так вот этот коктейль – просто вода. Чистая прозрачная вода, которая оказывается драгоценностью для умирающего на незнакомой планете. Давно я читала этот рассказ, еще в школе, не помню детали, помню только, что я обнаружила, что нет ничего слаще воды. Осознаешь это на следующий день после запоя, но не тогда, когда вливаешь в себя литры спиртного.

Жанны в комнате не было, это меня удивило слегка, если не насторожило. Жанна была строгих, ею же придуманных правил, вроде: 10 свиданий до первого поцелуя или никогда не звонить парням самой. Она часами замирала, глядя в одну точку, но ждала, когда вахтерша поднимется, ругаясь на Жанку на чем свет, что опять звонит ее хахаль, а она тут не телефонистка, чтобы бегать по этажам разыскивать молодежь, но при этом каждый раз звала Жанночку к телефону.

Жанна решила, что свой первый раз у нее будет только в законном браке, потому что не существует никаких гарантий, что мужчина не бросит тебя сразу после секса, а в правилах Жанны риск отсутствовал как таковой. У нее была распланирована каждая мелочь, и она этого не скрывала. Миша был в курсе всех ее странностей и принимал это. Он вообще уважал женщин. Меня восхищало, что он с нами считался, с женщинами, я имею в виду. Тогда мы были для общества в роли вечной обслуги – вырастить, обучить, полечить каждодневно, но вот обязанности посерьезнее припасены для мужчин. Вы замечали, что женщин брали в вагоновожатые, ну, может, еще в водители троллейбусов, но вот водитель автобуса – мужчина. Машинист – мужчина. Пилот – мужчина. Меня искренне удивляло, почему трамвай и троллейбус доверили женщинам, а автобусы нет. Потому что нельзя по рельсам сбежать с маршрута? Отклониться от курса? Заехать не туда? Какие-то вечные предрассудки. А Михаил был прогрессивных взглядов, но при этом уважал другие женские взгляды на традиционные патриархальные ценности.

Не могу с уверенностью сказать, готов ли он был тогда на ней жениться, раз принял то, что спать она с ним до свадьбы не будет или встречался просто, потому что нравилось проводить с ней время. Мы это так и не обсудили потом. Вроде как на тему его прошлых отношений был мораторий, и имя Жанны никогда не всплывало в нашей семейной жизни. Даже после того, как я узнала, что она удачно вышла замуж и уехала куда-то в Америку, я сдержалась посплетничать с мужем о судьбе бывшей дамы сердца. Я так поняла, что она или разочаровалась в русских мужчинах или просто ей тут все обрыдло. Жанна тоже в чем-то была не от мира сего, со сводом ее правил и глупейших принципов (не разогревать еду на сковородке, а есть только свежеприготовленное). Она отгораживалась от мира, надевая корону из правил, и в то же время всегда хотела быть своей в любой компании – такое сочетание любого сведет с ума.

Возвращаясь к первой пробе, я просыпаюсь в комнате общежития, а Жанны нет. Странно… Решила, может, до магазина с утра побежала. Трудно было соображать, что к чему, как и сейчас, только и думаешь, лишь бы не сдохнуть, пережить несколько часов, сутки, двое, чтобы вернуть свою жизнь назад, перестать умирать от головной боли, сушняка и стыда.

Про стыд – это отдельный разговор. Сначала, когда выпиваешь и творишь глупости под «мухой», стыдно долгое время: месяц, два, полгода, год, смотря как умудришься накуролесить. Смутные картины твоего позора накануне так и стоят перед глазами. А потом период неловкости за себя сокращается. Повеселилась в пятницу, не стыдно уже ко вторнику, а к следующей пятнице ты готова снова чудить с молодецким задором. Это так планка нравственности понижается?

С каждой пьянкой приближаешься к отметке, где чувство стыда отмирает, оно изживается частотой отвратительных проступков. Я на много лет распрощалась с каким бы то ни было смущением. Кто что с тобой вытворяет, что делаешь ты – ведь это вроде и не ты, потому что в обычной жизни ты так себя не ведешь. Получается, кто-то другой в тебя вселяется, а за незнакомого человека ты уже не отвечаешь. Удобно, правда, так рассуждать? Это когда еще можешь рассуждать. Потом перестаешь анализировать, просто хочется выпить и вернуться в состояние, когда тебе легче, когда ты для себя значим.

Прости, Света, мысли блуждают. Я ведь никогда откровенно и не разговаривала насчет алкоголизма. Потому что сначала не верила, что у меня проблемы с выпивкой и было плевать на увещевания близких, позднее на всех стало плевать и, прежде всего, на себя, потому что та, выпившая Ольга, выигрывала в любых спорах. Она и сейчас победила. Я не знаю, что она натворила. Это я несколько часов просидела с трупом в квартире, заполненной полицейскими и криминалистами, в чужом городе, а теперь второй час утомляю вас своими воспоминаниями. Она ушла, я осталась, и все это дерьмо разгребать мне.

Я очнулась ближе к вечеру, там же в общежитии, умирая от похмелья и стыда. Кто-то стучался, заглядывал, высунув голову в проем, хихикал и захлопывал дверь. Смешно им было. Жанна вернулась затемно. Комнату освещал фонарь, который обычно мешал спать нам по ночам, ослепляя электрическим светом. Жанна прошла и села на кровать, не включая лампу, видимо, боялась меня разбудить или боялась того, что я увижу ее лицо в тот момент. «Оля?» – тихонечко произнесла соседка. Комната наполнилась внезапно возникшим напряжением от её тяжелого вздоха и последующего, почти незаметного из-за уличного гула: «Ну, хорошо». Я притворилась спящей: ни Жанна, ни я не готовы были общаться. Поэтому я до утра не открывала глаза, хотя и не могла провалиться в глубокий сон.

Утром соседки уже не было в комнате. Видимо, она побежала пораньше к первой паре. Я, как обычно неспешно собралась, натянула застиранную выцветшую блузку, черные штаны и пошла пешком до института. Тогда тоже была весна. Не такая, как сейчас, приходящая неожиданно, врывающаяся летним изобилием одним днем во все дворы и улицы. Весна была такой, какой ей и полагается быть: размеренной, постепенной, иногда щедрой на тепло, иногда строго холодной, но всегда с надеждой. Когда открываешь окно или выходишь за порог дома и вдыхаешь свежий воздух, а он обещает добрые перемены, дарует ощущение важных открытий. Деревья долго стоят пустыми и за несколько дней преображаются, расцветают, и такая весна всегда подобно чуду.

Я шла мимо этого нарастающего и пока неочевидного волшебства, и мне впервые казалось, что даже голые ветки деревьев в курсе того, что я напилась, и шумят они по-особенному, чуть перешептываясь. И прохожие странно посматривают в мою сторону, весь город в курсе того, как глупо я себя вела и теперь посмеивается. Что же будет, когда я войду в аудиторию? Тут меня осенило, что Жанна могла вскочить пораньше только для того, чтобы выложить моему курсу о застолье накануне. Хотя глупое предположение: на этих посиделках был Семен, он мог разнести вплоть до деканата, у него ничего не удерживалось за зубами. Я зашла в лекционный класс, готовая умереть со стыда прямо на месте, и медленно села за первую парту, стараясь не издавать ни единого вздоха. К удивлению, никаких особых возгласов и иронизирующих шуточек не прозвучало. Так сзади пару смешков, но кто знает, о чем они в том момент шушукались.

Вечером я вернулась к себе в общежитие. Жанна сидела за письменным столом, поздоровалась со мной, как обычно, и с показательным усердием уставилась в книгу. Михаил после того случая заходил реже, и все равно, когда он бывал у нас, мы не могли наговориться. Уже когда окончательно потеплело, Жанна тащила его в парк или на аттракционы, поэтому до его призыва мы виделись пару раз.

Собственно, вот мое знакомство со спиртным, как у многих, отвратительно и не по-геройски. Сплошной «стыд и срам», как мне тогда представлялось. Знать бы наперед, что это далеко от стыда и срама, и сколько горя впоследствии мне принесет алкоголь. Но мы измеряем той мерой, какой обладаем в конкретный отрезок времени. И решения принимаем только из тех данных, которыми располагаем в тот же период.

Жанна рыдала сутки, узнав, что Миша идет в армию: никаких академических сроков, никаких увиливаний он не будет предпринимать, потому что хочет отдать дань родине. За день до отъезда он забежал к нам, но Жанны в комнате не было, она помчалась в последний момент покупать ему то ли пену для бритья, то ли станки, не помню и думается мне, что он предполагал, что ее не будет. Он переступил порог комнаты и замер, а я вопросительно уставилась на него, что-то лепеча про то, что Жанны нет и не знаю, во сколько вернется. Миша продолжал кивать, не сводя с меня глаз.

«Олька, ты обещай мне тут присматривать за Жанной, – его рот говорил, словно против воли. – И себя береги. Себя надо беречь, Олька, для чего-то стоящего. Нельзя себя разбазаривать».

Я видела, как каждое слово дается Мише с трудом, будто он вытаскивает их из-под пресса. Слово за словом, слово за словом, боясь навредить и разорвать цепочку важных для него фраз.

«Я буду писать тебе, если ты не против, сестренка. Ты стала такой близкой, что мне трудно от тебя отказаться насовсем. Я буду скучать по нашим разговорам, по нашим спорам о классической живописи, в которой я, честно говоря, ничего не понимаю. Только с тобой научился различать кубизм от импрессионистов, и то неточно, наугад, скорее, наблюдая за твоей реакцией. И не выпивай. Не надо тебе. Я не учу, мне бы просто не хотелось этого. Ты забавная, смешная, уверенная в себе и без всяких дополнительных средств. Да и не у всех получается найти свою норму. Многие ищут-ищут и спиваются, так и не узнав, что им алкоголь противопоказан и нормы, кроме как ноль градусов, для них и не предназначалось. Ты прости, наверное, я и, правда, сегодня вздумал тебя учить, но только на правах лучшего друга, который всем сердцем желает добра. Мне для тебя хочется самого лучшего, а времени мало. Ты мне тоже пиши, пожалуйста».

От каждой его фразы меня обдавало теплотой. Речь бывает такой убаюкивающей, качает на волнах и уносит все дальше от берега. Влечет то ли на погибель, то ли на счастье. Я слушала и только кивала в ответ, потому что мое тело унесло звуком его голоса на глубину. А он говорил и говорил. Я тонула. Миша открыл входную дверь и обернулся напоследок:

«Ты все поняла, Олька? Храни себя, – и где-то вдалеке за шумом словесных волн я услышала. – Для меня храни». И он закрыл за собой дверь.

Я выползла на берег реальности, когда очнулась лежащей в одиночестве в темноте. Жанна вернулась за полночь, так же неслышно разделась и легла в кровать. Меня окутало ощущение дежавю, как пару месяцев назад. Утром соседка заявила, что отныне она ничего не хочет слышать о Михаиле и, если я попробую у нее что-то спросить, это будет моя последняя фраза, обращенная к ней. Вот так. Он уехал, она придумала играть в молчанку, а я осталась не у дел.

Почти каждый день я бродила у здания Мишиного факультета, мне ужасно хотелось наткнуться на бывших однокурсников Михаила, но, как назло, летом в городе никто не попадался. Оставалось только ждать, то ли его письма, то ли его побывки. И я дождалась. Через два с половиной месяца пришло письмо на три, как сейчас помню, страницы. Такое трогательное. Михаил признавался, что влюбился давно в меня, как долго себе запрещал что-то чувствовать, потому что считал себя обязанным Жанне и что он навсегда будет виноват перед ней. Что тогда, перед отъездом в армию ему не хватило смелости открыться, и он решил, что сделает это письменно. Рассказал, что приезжает через несколько месяцев на побывку и будет счастлив, если я найду пару минут для встречи с ним.

Я читала письмо и рыдала взахлеб. На меня свалилось огромное тяжелое счастье и первое, о чем я подумала, что не заслуживаю такого мужчину, как Михаил. Где-то обязательно прячется подвох. Может, это Жанна решила меня проучить. Я отвечу ему, а она потом будет бегать по институту и размахивать письмом, надсмехаясь коллективно над моими чувствами. Я слышала ее жужжащий голос, разносившейся по просторным аудиториям и длинным бесконечным коридорам: «Да, как ты вообще могла поверить, что нужна Михаилу». Я отчетливо увидела, как ее глаза суживаются в одну тоненькую щель, губы вытягиваются в линию, все ее лицо – как параллельные штрихи, дрожащие мелкой рябью. Жанна хохочет, тычет в меня письмом, и я снова превращаюсь в невидимку, как в детстве.

Я спрятала конверт и запретила себе перечитывать страницы, тем более с кем-то делиться о своих догадках. Если это Мишино письмо, то я самая счастливая девушка, если это Жанна – то я самое глупое посмешище на планете. Мое счастье опять зависело от посторонних людей, но не от меня.

Знаете, почему аттракционы рассчитаны на 3—5 минут? Потому что невозможно физически выдержать такие встряски, удовольствие от процесса теряется. С эмоциями также, когда подпрыгиваешь от одной мысли, что тебя кто-то любит, и больно шлепаешься, осознавая, насколько ты одинок.

Как-то к нам заглянула новая девчонка, которая заехала в соседнюю комнату. Ксюша выросла в деревне, а потом родители перебрались в город, но тут у них не заладилось, они все продали, вернулись обратно, но Ксюша, привыкшая к городским условиям, наотрез отказалась уезжать. Родители сдались уговаривать ее жить в деревне, поселили у какой-то знакомой бабки, пока школу не закончит и не поступит в институт. Я поначалу думала, что Ксюша слишком развязная, откровенная, только потому, что она высоко налачивала челку и подводила глаза фиолетовым карандашом.

Я думала, что это по вине новоиспеченной подружки я так часто стала гулять. Если бы не она, я обязательно сидела бы в библиотеке и готовилась к коллоквиумам и семинарам. Но она возникала неожиданно к вечеру на пороге нашей с Жанной комнаты, откидывала в сторону мои книжки, разложенные на кровати, и приказным тоном объявляла: «Да успеешь ты все это вызубрить. Собирайся, идем к моим новым друзьям» и я отправлялась с ней.

Ксюша брала меня с собой на квартиры знакомых, где народ напивался в хлам, как в последний день существования Земли. Я тоже периодически нажиралась до отключки. Но в каком бы состоянии ни была, Ксюша всегда дотаскивала меня до кровати в общежитии. У нас было правило «своей кровати»: как и где бы ты ни веселилась, спать должна только в своей постели.

Хотела бы я сказать, что гулянки каждый раз проходили по-разному с мучительно одинаковым утром после загула. Нет, эти студенческие «выход в свет» были однотипными и шли по отработанному сценарию: чужая квартира или дискотека в доме культуры, Ксюша представляет меня новым знакомым, они даже не стараются скрыть разочарование, почему у такой симпатичной девчонки, как Ксюша, такая пухлая и уродливая подруга. Через час всем все равно, насколько я не дотягиваю до идеалов красоты. Мы с Ксюшей напиваемся пивом или водкой с соком, можем сбежать от одной компании и попасть к каким-то левым ребятам или вообще рвануть на другую вечеринку века.

Глупая бравада, экстрим и слабоумие, смешанное с внушительной дозой спиртного – две девчонки, которые отчаянно заполняли дни выдуманным весельем. Удивляюсь, как нам легко удавалось убежать от сборища пьяных мужиков или поменять компанию в разгар дискотеки. Мы были просто трофеем или украшением (ну, Ксюша, а я дешевая облезлая бижутерия).

Затем неизбежно наступало утро, когда было противно и гадко от себя. Когда ты полдня сидишь не за учебной партой, а над унитазом и выворачиваешь себя на изнанку, а попросту блюешь. Пытаешься хоть что-то вспомнить, но тщетно, вчерашняя ночь во вспышках света. Боишься узнать подробности вечера, потому что знаешь, что не оправишься от осознания, насколько жалкая, ничтожная и как себе противна, поэтому лучше ничего о себе такой не знать, не расспрашивать, как вытворяла накануне.

Конечно, утром как ритуал – дать себе зарок не пить, раз не знаешь меры. Задаешь себе вопросы, почему не остановилась, зачем тушила внутренний пожар из эмоций и проблем спиртом, отчего он усиливался и пожирал еще глубже.

Тебя тошнит почти до вечера, сердце колотится так, будто пробежала дистанцию в десять километров, во рту засуха, руки трясутся как у старика с Паркинсоном, хочется вывернуть себе кишки и сдохнуть прямо сейчас. Вычеркнуть из памяти и этот деть и себя саму.

Как люди бросают пить? Откуда у них такая сила воли? Я столько раз зарекалась не пить, но через несколько недель возникало желание немного расслабиться, ослабить внутреннюю струну, или канат, который душил, и я забывала свои обещания покончить с алкоголем. Я не говорила себе, что это срыв: «Подумаешь, просто выпила кружку пива», стакан, стопку, фужер, неважно. Он никогда не был в единственном числе.

Я ненавидела жизнь и себя в такие послезагульные утра, когда не могла припомнить, как добралась, когда оказывалась в чужой одежде или с пятнами вчерашнего ужина на подушке. Сейчас мне хочется наложить на себя руки или ждать, когда день закончится, пусть он закончится раньше. Завтра можно попробовать ужиться с собой заново. Завтра можно начинать сначала. Пробовать снова как-то вывернуть свою жизнь подальше от алкоголя. Теперь уже точно, когда мои руки в наручниках.

Еще я думаю, откуда у нас с Ксюшей было столько пустоты внутри, которую мы так дико заглушали алкоголем? В молодых девчонках не должно было быть столько боли.

Я не поддалась на провокации и во второй раз, когда псевдо Миша прислал письмо, спрашивая, что случилось, почему молчу, и сможем ли мы увидеться как друзья, когда он приедет. Меня разрывало от желания тут же броситься написать ему, что я тоже его люблю и жду. Но та холодная и жесткая Ольга, приказала заткнуться и не верить ни в какие эпистолярные чудеса.

«Такую рыжую уродку не за что любить. Думаешь, мать просто так на тебя всегда орала? Говорила, что ты тупая никчемная кобыла? Нет, матери так не поступают без причины. И эта причина – ты и все твое жалкое существование. Не воображай, что тебя, замарашку, полюбят. Иди картинки рисуй, как твой неудачник-папаша, и мечтай не спиться».

Та Ольга побеждала во внутренних монологах, потому что ребенок будет до последнего отрицать, что его не любят, что его отвергают близкие, а он не в силах этому противостоять. Мне достаточно было подойти к зеркалу, чтобы увидеть эту черно-рыжую, как у бездомного котенка, взлохмаченную голову, лицо, обсыпанное коричневыми точками, мой картошечный нос и части тела, которые были на два размера больше среднестатистических. Я рыжий колобок. Да, кому такое понравится? Кто такое чудо безродное полюбит? И я прятала его письма под матрас и старалась не думать.

Иногда я давала слабину и писала Мише многостраничный ответ. Рассказывала в подробностях, как проходит практика в школе, что дети какие-то озлобленные иногда попадаются, и я не знаю, как сделать, чтобы они стали чуть добрее и человечнее, потому что уверена, что искусство людей преображает в лучшую сторону. Тут я лицом к лицу столкнулась с восьмиклассниками, которые позволяют шуточки, если учитель выходит из кабинета, а я стою перед ними как перед расстрелом, обезоруженная. И эта пытка длится уже второй месяц, и теперь я сильно сомневаюсь, что правильно выбрала свое призвание.

Я описывала в деталях мои институтские будни, потом разрывала исписанные листы на мелкие кусочки. Но от того, что они все-таки были написаны, мне становилось легче.

По законам литературного жанра, если бы это происходило в каком-нибудь бульварном романе, мы бы обязательно встретились при жутко трогательных обстоятельствах. Он бы неожиданно нагрянул с огромным букетом цветов, и это обязательно были бы розы, потому что розы – всегда романтично и беспроигрышно. Я бы заметила его на расстоянии нескольких шагов и бросилась с разбегу на шею, и мы впервые поцеловались. Я прокручивала этот момент раз за разом, хотя обычно презирала всякую лирическую банальщину.

В жизни Миша подлетел ко мне прямо перед входом в институт, мы зашли в здание, сделали несколько шагов и застыли, глядя друг на друга в плохо освещенном тамбуре. Студенты сновали туда-сюда, мы явно мешали проходу, но нам было откровенно все равно. Он не спрашивал, почему молчала, достал из-под куртки пион и протянул его мне. Где он в декабре нашел пион, ума не приложу. Но цветок, надо сказать, держался бодро и подавал признаки жизни. Я его аккуратно взяла, покрутила в руках и сунула в сумку, не поблагодарив.

На годовщину свадьбы Миша приносил охапку разноцветных пионов. «Это хорошо, что ты любишь пионы, – повторял каждый год муж, отчаянно радуясь собственным умозаключениям. – Представляешь, ты любила бы лилии, мы умерли бы ночью от отравления угарных лилий». И почему он тогда решил, что мне нравятся пионы.

Через неделю после той встречи с Мишей я съехала от Жанны. С боем выбила себе комнату с новой соседкой на другом этаже, чтобы точно не пересекаться с бывшей возлюбленной Михаила. Получается, я увела жениха у Жанны, как говорится, отбила парня. Но я не считаю, что кого-то куда-то уводила. Он что бычок на привязи, что к нему можно подойти, развязать веревочку и увести подальше? Нет же. Так бывает, что одни люди сходятся, другие расходятся, и никакой драмы в этом нет. Обычная жизнь. Жалею, что мы не поговорили в открытую с Жанной, не высказали друг другу претензии и обиды, потому что недоговоренности обессиливают. Сама не замечаешь, как внутренние диалоги скапливаются, недосказанные реплики, которые не успели вырваться наружу вовремя, продолжают клевать изнутри или обрушиваются на невиноватых посторонних.

И таких историй с недовысказанными монологами у нас по жизни накапливается много, и они сосут нашу энергию, выкачивают силы, сжирают время и мысли. Может, нам одинаково дозированно выдают энергии, что в два года, что в сорок два года, но только тратится уже многое без твоего ведома, понимаешь. Утекает энергия по всем этим незакрытым ситуациям, а для полноценной и насыщенной жизни почти ничего не остается, поэтому ты и стараешься нащупать новый колодец. Для меня этим источником стал алкоголь. Я искала, куда провалиться от реальности, обрести выдуманный удобный мир или новые силы. Но до всех этих признаний в собственной слабости я успела наделать много ошибок.

Михаил был продолжением меня, поэтому и жизнь с ним была чем-то естественным, как дышать, есть, ходить в туалет, простите за подробность. Я не боялась с ним заняться первый раз любовью, не дрожала как осиновый лист, потому что все происходящее было правильным. А это для меня редкость. Я ищу подвох, не состыковки, жду удара.

Я жила в ожидании трагедии, под гнетом еще невидимой, но неминуемой беды, вместо того, чтобы радоваться. И если стоишь в оборонительной позиции, то всегда найдется тот, кто захочет нанести удар. Это лишь вопрос времени.

Михаил дослужил положенный срок в армии, и мы съехались через два года.

Он жил в это время у родителей, я договорилась с комнатой в общежитии. Ксюша звала меня на мероприятия, но теперь это были не студенческие пьянки, а тусовки резко разбогатевших мужиков, которые не знали, куда девать деньги и как с ними управляться, поэтому нещадно пропивали в кабаках, прожигали в казино и в сомнительных сделках.

Я могла несколько месяцев подряд не притрагиваться к алкоголю, поскольку чувствовала себя дерьмово не физически, а меня разрывало чувство вины. Я же другая. А эта взбалмошная неконтролируемая девица внутри меня пугает до чертиков. Она веселилась, радовалась, смешила людей, впадая в дикий раж. Могла зажиматься по углам с незнакомым мужчиной, но наличие в жизни Миши меня останавливало от измен. Хуже всего, что на утро просыпалась Я, и я должна была жить с последствиями. Я говорила уже, что чувство стыда притупляется со временем. Теперь мне стыдно было не годами, а месяцами, потом счет пошел на дни. После субботы с дикими плясками, самобичеванием в воскресенье и понедельник, к среде мой отрыв на выходных не казался катастрофой. А что, собственно, произошло? Поплесала, попела, домой же вернулась к себе в комнату.