Кто не спрятался, вылетит – не поймаешь

Светлана Люция Бринкер

Кто не спрятался, вылетит – не поймаешь

Здесь шесть новелл об исчезновениях.

Никогда не понимала, зачем люди играют в прятки. Как им не страшно открывать глаза и отправляться на поиски? Может быть, не найти никогда, позабыть того, кто притаился, обнаружить похожего, обознаться. Или сообразить, что зажмурился у притолоки родного дома, а открыл глаза в незнакомых краях. Прятки – может быть, единственная игра, в которую бывает лучше проиграть.

Ведь утраты в любом случае неизбежны. Мы теряем близких, драгоценные предметы и даже порой собственную личность и рассудок. Естественный ход событий связан с пропажами. Нелегко наблюдать, как со знакомой картины бытия исчезают объекты, как будто стираемые рукой недовольного собою художника. Лишь неутолимое любопытство к тому, куда уходят вещи, мысли и люди, принуждает меня не отводить взгляд.

В каждой из новелл рассказывается об одной пропаже. О том, почему все потери – навсегда. И что к находкам стоит относиться, как к подаркам судьбы и новым, невиданным чудесам.

Беглец и его мышь

Мариночка была всё время чем-то напугана.

По улицам она бегала, глядя под ноги, скрестив руки перед собой и ухватившись за ремень сумки, потому что ещё в школе какой-то старшеклассник, проходя мимо, схватил за грудь и поставил подножку. Теперь она всегда была начеку, обходя встречных по большой дуге, охотно спрыгивая в грязь. Собаки любого размера, даже на поводке, впадали в неистовство, стоило им заметить её подскакивающую фигурку: похоже, девушка напоминала им больную кошку. Мариночку невозможно было не обругать из проезжающей машины. Такой ор уже не выводил её из равновесия. Автомобиль – штука смертоносная, думала она. Не может же хищник не рычать.

Подруг у Мариночки не было. Девчонки только и мечтают разболтать все секреты и увести потенциальных женихов, говорила мама. Она разбиралась в людях!

Сколько дочь помнила, Лариса Семёновна была вечно занята подготовкой к скорой смерти. Примерно так: валилась на диван, хваталась за сердце, и Мариночка, ужасаясь, пулей летела мыть посуду, и за сметаной, и уроки учить, и на пианино играть, и юбку шить – и всё, что потребуется. Так мамину гибель удавалось предотвратить в последнюю секунду.

На семнадцатилетие Мариночке было сказано: «Самое ужасное – это не успеть!» Дочь сразу поняла ЧТО. Через пару месяцев после выпускного она послушно объявила, что выходит замуж. «Сходи», – с жестоким удовольствием ответила мать. Олег, Мариночкин кавалер, оказался незатейливым шутником. «На этом месте могли быть ваши сиськи!» – провозгласил он трубным голосом из рекламы, впервые увидев избранницу без одежды. Дальнейшие попытки раскрепостить жену успехом не увенчались. Мариночка получила два хронических инфекционных заболевания «по-женски», фистулу прямой кишки – и никакой уверенности, что делает хоть что-нибудь правильно. Правда, у них в квартире царил идеальный порядок, домовые маялись от безделья, воруя антидепрессанты у соседей, и всё-таки за полчаса до возвращения мужа с работы у Мариночки начинали дрожать руки. Притом её тогда ещё не били.

* * *

Развелись супруги скоро и с обоюдным облегчением. Олег нашёл себе другую любовь, Мариночка вернулась к маме. Повезло, утешила та. Штампик-то в паспорте, народный знак качества! Уже не скажут люди, что никто не брал.

Спеша по улицам, Мариночка часто думала об ужасной судьбе незамужних. Наверное, к двадцатнику в костях у них пробуждаются голодные черви и начинают грызть обречённых женщин изнутри. Со временем пропитанная ядом плоть отпадает с высохших скелетов, как с тел прокажённых. Дамы подхватывают её лоскуты на бегу, страдая безмолвно, как русалочки Андерсена. Слава Богу, ей самой удалось избежать этой чудовищной участи.

Но повсюду поджидали другие катастрофы. Отвлекись на минуту – и уже летишь в открытую пасть люка, жадного и неприметного городского монстра. Убийственные лезвия сосулек целятся с карнизов в наивные макушки. Ближние норовят ударить по правой щеке и ждут с нетерпением подставленной левой. Да и внутри тела не происходит ничего хорошего.

О физиологическом кошмаре Мариночка узнала, когда по требованию мамы («Я заболею, а ты меня спасёшь!») перешагнула порог медучилища. Пришлось научиться многому: недрогнувшей рукой колоть железом в страдающее мясо, мыть человека повсюду и даже там, куда заглядывать страшно. Но, увы, так и не получилось понять, как методом барона Мюнхгаузена в момент опасности вывернуть лису наизнанку.

Получив диплом медсестры, Мариночка оказалась перед выбором: квалифицированно наглотаться снотворных таблеток или найти способ смириться с повседневным кровавым кошмаром. Она научилась говорить себе (а кому бы ещё?) так: «Это вам не бумажки в бюро перекладывать! Я служу людям. Облегчаю страдания!» Приобрела опыт работы, в основном, заключающийся в понимании, что есть вещи похуже мотоциклиста с травматической ампутацией ног. А именно: шустрый, неудержимый дементный старичок с длинными острыми ногтями.

А потом Мариночка встретила свою судьбу.

* * *

Медбрат Лёва возник из знакомого больничного хаоса, вынырнул то ли из перевязочной, то ли из психиатрического. Он ничего не боялся. Когда они вместе курили на крыльце, её неотступное желание превратиться в мышь и впасть в спячку за камешком под травяным одеялком лет на триста ощущалось не слишком остро.

«Надо мной чтоб, вечно зеленея,Тёмный дуб склонялся и шумел»,

и всё такое.

Мать, удивительное дело, не вмешивалась. Они с дочерью почти не встречались, хотя и жили в одной квартире. Дежурства, подработки, каменный сон в промежутках между ними спасали от столкновений на кухне и у телевизора. Лариса Семёновна даже советы давать перестала. Разве что «одеваться теплее и не есть сладкого, а то покоровеешь!».

В таком виде маму стало легко любить.

Ей ведь исполнилось шестьдесят! И пока ни разу не умерла. Мариночке казался этот факт чудом всей жизни и немного – личной заслугой. Известно, что у послушных детей матери живут вечно.

А потом Мариночка с Лёвой расписались и стали жить-поживать в Лёвушкиной двушке. Это чудо ощущалось даже удивительнее маминой старости. Муж был высоким, гордым и красивым, как Человек-невидимка в исполнении Андрея Харитонова. За ним все врачихи ухлёстывали. Если что, девчонки сразу передали бы. Но повода не было.

Русский классик утверждал, что заканчивать историю свадьбой – всё равно, что поставить точку на том месте, где герой кладёт голову в пасть льва. И точно: главное было впереди. Вернулась Мариночка однажды домой и увидела чужого мёртвого дядьку на кухне. Носом в пол, с ножом под лопаткой. И одет незнакомец был как артист из фильма «Янки при дворе короля Артура». Вошёл Лёва. Мариночка нетерпеливо ожидала объяснения, уверенная, что оно будет хорошим.

– Сокровище, – сказал муж, внимательно наблюдая за лицом супруги, – я на самом деле из другой реальности, примерно соответствующей вашему тринадцатому веку. Мой давний враг тайно последовал за мной.

Лёва говорил короткими фразами, неторопливо подходя ближе и что-то разыскивая в кармане треников:

– Пришлось расправиться с негодяем. Не то у нас были бы неприятности. Ты, наверное, не поверишь…

– Ну почему же, я верю, – сама себе изумляясь, ответила Мариночка.

Удивительное дело: она всю жизнь готовилась к такому! Люди, незнакомые с жаждой убийства, таящейся в каждом автобусе, в балконах, поджидающих жертв, чтобы обрушиться с ними вниз с девятого этажа, не поверили бы. Подняли бы шум. Погубили бы себя и возлюбленного звонком в полицию. Но Мариночку неустанное бегство от преследователей, настоящих и сказочных, подготовило к самым невероятным ситуациям. Она не героиня второсортного триллера, чтобы заламывать ручки и требовать доказательств. Почему бы мужу, который ни разу её не обидел, не оказаться чернокнижником из альтернативного Средневековья? Чувствовался в нём человек незаурядный. Лёва даже ел, как аристократ! И никто из персонала не смел ему хамить, включая уборщиц.

Неприятностей не случилось. Медики быстро придумали, как поступить с трупом врага.

* * *

«Мой муж – чародей», – с восторгом думала Мариночка, развешивая капельницы и пристёгивая к кровати пациентку в делирии, плюющуюся и лягающуюся, как бешеный верблюд. Самоубийцы, наркоманы и даже пьяные дети представителей городской администрации – все пациенты скрылись за прозрачным театральным занавесом. Из-за него приглушённо доносились отголоски их страданий.

В таком виде их стало легко жалеть.

– Не входи больше в кладовку, пожалуйста, – целуя её в затылок, попросил муж.

Мариночка засмеялась счастливо, прижимаясь к нему, поглаживая по подбородку.

– Ты чего это?

– Проверяю, не растёт ли у тебя синяя борода.

Нет, борода не росла: Лёва брился охотно, наслаждаясь чужой и поразительно удобной технологией электробритв. Он вообще виртуозно приручал технику двадцать первого века. Освоил компьютер, властно усмирял пылесос. Когда ни у одного из супругов не случалось ночных дежурств, в сумерках, слушая ужасные голоса из-под подушки, напоминающие о долгах за квартиру и старых обидах, Мариночка сворачивалась под мышкой у любимого. А он шептал ей на ухо о благородных предках, о королях-братьях, разделивших страну не по справедливости. О бесконечных войнах, гибели целых городов, потере древних знаний. В итоге враждебный клан предательски захватил трон. Преследователи вынудили изгнанного принца прибегнуть к темнейшим ритуалам, принести кровавые жертвы. Почти уничтоженный креатурами Ночи, он выполз к воротам родовой крепости, чтобы принять достойную смерть в поединке. Но его бросили в казематы, пытали и оставили подыхать в темноте. Потребовалась почти вся кровь, чтобы бежать оттуда. Из-за слабости и боли была совершена ошибка в ритуале – и принц оказался в иных временах. В загадочной эпохе, где книги по истории содержали множество несовпадений.

Увы, негодяи нашли способ посылать по следу беглеца наёмных убийц. Их Лёвушка распознавал по признакам, слишком сложным для понимания неволшебников.

Жена охала, сопереживала. Но вскоре запутывалась в незнакомо звучащих именах, в непонятной системе взаимных обязательств древних чародейских родов. До мозга костей современная женщина, она никак не могла проникнуться мечтой мужа о реванше, о возвращении короны предков. Тогда Мариночка думала о Галилео, о Ньютоне. О том, сколько понадобилось открыть и исследовать для реализации простейшего внутримышечного укола. Не говоря уж о рентгене.

Колдуны и учёные были в равной мере пугающими существами. Те и другие – непонятны простым людям, хоть те за партой удавись! Если сравнить физиков-ядерщиков и некромантов-чернокнижников, колдуны казались в чём-то даже человечнее и ближе.

Влюблённые, принц и медсестра, скрывались от врагов в скромной хрущобе: зажигали свечи, играли в односложные слова. Но уже в тихие вечера счастья и взаимопонимания стала ощущаться неопределённая угроза. Видимо, кто-то шёл по следу – могущественный, беспощадный. Органы безопасности, уголовный розыск?.. Демон из потустороннего мира?

Преследователь не показывался, но присутствие его ощущалось явно, как огонь, поднесённый к закрытым глазам.

* * *

– Почему ты не стал здесь каким-нибудь… работником спецслужб? – нежно спросила Мариночка на прогулке, когда спонтанно всплывший вопрос о приобретении собаки закрылся к облегчению обоих. «Зачем нам пёс, раз есть ты», – сказал муж. Так мог бы выразиться и Олег, но Лёва, в отличие от него, не шутил. Мариночка растерянно хихикнула, испугалась и не стала додумывать, что любимый имел в виду.

– Ну ладно, не в полицию, – осторожно продолжила жена, – хотя тебе там врагов находить было бы проще. Но почему не… ну не в политику, что ли? К известному человеку не подкрадёшься незамеченным.

– Мой Наставник… Мы обсуждали опасность провала в чужое время, он приказал мне в этом случае сделаться медиком.

– Чтобы научиться человеколюбию и милосердию?

– Возможно, таков и был замысел, – отвечал муж, целуя сизый ёжик на макушке у Мариночки. – Но, сокровище моё, ты же профессионал, сама понимаешь, что таким вещам в больнице не научишься. Чтобы развить в себе гуманизм, надо с людьми пореже встречаться. Монахом-отшельником стать. Художником-фрилансером. Сторожем на маяке.

– Что неизбежно наводит меня на мысль: надо бы одинокой, забытой маме позвонить. Ты всё ещё против того, чтобы ей показаться? Мама до сих пор уверена, что я тебя выдумала.

– А когда увидит – ясно, сразу поверит!

– Ты прав: позвонит на другой день, расспросить, сколько ты взял за то, чтобы сыграть мужа. Она – мой кафкианский отец. Помнишь «Приговор»? Кстати, тебе не кажется, что вон тот дядька у перехода исподтишка за нами наблюдает? И одежда у него какая-то новая. Будто бы он себе купил всё разом, в одном магазине, даже шапку и сапоги…

– Ты у меня умница. Поезжай домой одна, я попозже буду.

А вечером:

– Ну? Это был он?

– Кто? – окинув жену острым, как бритва, взглядом, холодно спрашивал Лёва.

Мариночка немного пугалась, что любимый разозлится на идиотские вопросы. Хотя глуповато бояться высоты, если уже падаешь. Она бегала на работу, как всегда, не поднимая глаз, но всё замечая. Ловко прятала газетные статьи о серии убийств в их районе. Переключала канал, едва заходила речь о полицейских расследованиях. И, даже когда застала Лёву с зеленоволосой Лилей из приёмного покоя, не обиделась, а только немного забеспокоилась. Не залетела бы, дура малолетняя! Чернокнижье – ещё туда-сюда, но зарезанный на алтаре младенец, пусть даже чужой, мог бы навсегда отвратить от супружеского счастья.

Она извинялась перед мамой по телефону, мол, смены не совпадают, заняты, прийти не могут. Слышала: «Ясно! Каждый следующий муж хуже предыдущего!» – и сжимала кулаки, не смея возразить.

* * *

И вдруг Лариса Семёновна, по её же выражению, «загремела» в реанимацию: инсульт. Дочери позволили взять отпуск по уходу за матерью. Ларису Семёновну часто переворачивали, чистили трахеостому, мазали ноги увлажняющим кремом и рыдали над нею от беспредельного ужаса.

В одну из мучительных ночей Мариночка проснулась, чуть не свалившись с неудобного стула у постели матери. И увидела Лёву, стоящего напротив, там, где ритмично вздыхала машина искусственного дыхания и попискивал монитор.

– Спасибо, что приш…

Она заметила руку мужа, протянутую к регулятору экспираторного положительного давления.

– Что ты делаешь?

– Ничего особенного. Забираю тебя домой, – ответил муж тихо и непреклонно.

– Мамочка, это мой Лёва, – зарыдала дочь. – Он не злой, просто так вырастили, у них в семье это нормально.

– Что нормально? – угрюмо переспросил чернокнижник. – Что ты вообще знаешь о моей родне?

Он обошёл кровать, на которой умирала Лариса Семёновна, присел на корточки перед парализованной ужасом женой. Заглянул в её мокрое лицо беспощадными глазами.

– Семья – дерьмо! Вся эта чушь о самопожертвовании, заботе о родителях – гнуснейшая манипуляция лицемерного социума. Требование забыть себя, чтобы удовлетворить ожидания неудачников. И этому я должен был научиться? Бред! Эгоизм – это признак душевного здоровья, рефлекторный акт самосохранения. А нас принуждают служить отжившим своё развалинам, отдавать им деньги, время, эмоции. Эмоции! Человеку запрещают ненависть! Гнев! Ярость! Что следующее? Громкий смех?.. Отказываюсь плясать под дудки моралистов! Отказываюсь от бессмысленного церемониала скорби по больным и мёртвым! Это такая же тупость, как плакать над состриженными ногтями. Нет, ты не реви, ты слушай, больше никто тебе ничего подобного не скажет, кругом демагоги и ханжи. Оставь старуху, она и без тебя найдёт дорогу на ту сторону. Идём домой!

– Очень хорошо! – объявила довольная Лариса Семёновна, садясь в кровати и указывая на зятя пластиковой трубкой, извлечённой из собственного горла.

Машина ИВЛ обязана была при этом заорать как резаная. Однако притихший аппарат теперь заслоняла высокая пугающая фигура в накидке, похожая на палача.

– Вы записали это? – обратилась мать к существам, выглянувшим из-под кровати. Разум Мариночки отказался понимать, что они такое. Дочь механически повторила их послушное кивание.

– Я же запретил открывать кладовку! – прошипел Лёва, поднимаясь и отступая в полумрак.

– А ей и не нужно было, они мои собственные, – любезным тоном сообщила ведьма. И добавила официально, но с лёгким сожалением в голосе:

– Принц, вы меня разочаровали. Я сама предложила это испытание и готова была организовать Реставрацию. Однако вы только что произнесли всё необходимое, чтобы меня переубедить. А ведь добрую девочку вам приготовила, годы потратила на воспитание по-настоящему верной, понимающей, самоотверженной. А вы её исключительно в виде фамильяра[1] использовали… Итак, – подвело итог создание на больничной койке, – вы скомпрометировали себя, принц. При свидетелях признались в своём чудовищном эгоизме и неспособности контролировать дурные наклонности. Я подумаю ещё, отложить коронацию лет на триста или отдать вас уже сегодня на растерзание неупокоенным душам. Заберите его!

Из-под пальцев ведьмы вырвались тёмные штуковины, страшнее которых ничего и представить себе невозможно: иглы, раскрывающиеся жадными пастями или цепкие паучьи лапки, многие бестии или один ветвящийся морок – не разглядеть было в удушающем сумраке.

Это, неведомое, схватило визжащего Лёвушку и утащили под кровать.

* * *

Мариночка робко оглянулась. На шум должно было сбежаться всё отделение.

Но вот свет мигнул, и медсестра уткнулась мокрым носом в добротную серую кладку казематов.

Она превратилась в мышку и успокоилась наконец. И улеглась спать на триста лет за камешком под травяным одеялком.

Старинная песенка о физике

Была у нас соседка Нина Ивановна, учительница музыки. Такая вся из себя: «Для гармоничного развития личности ребёнка записываю вашего мальчика по средам и пятницам на фоно!» В переводе на людской и понятный: несите бабос, вы, недостойные звания родителей. Купите билет в лотерею, где разыгрывается лучшее будущее для детей. Таинственное и грозное «фоно» означало фортепиано. Попросту – древнее беккеровское пианино в квартире Нины Ивановны. Глухой, но всё ещё бодренький инструмент.

Мамуля, человек к наезду ближнего гиперчувствительный, прям-таки аллергический, восприняла требование соседки как «Всё для фронта, всё для победы!». И потащила меня по клавишам клацать. Хоть бедность страшная была. Вообще неясно, откуда тогда в доме гречка бралась. В возрасте веры в Деда Мороза считала, что еда материализуется из пятёрок и примерного поведения. Но уже в младших классах засомневалась – из-за падения курса шоколадного сырка по отношению к успехам в учёбе. После победы на олимпиаде по математике в холодильнике могло вообще не оказаться ни одного сырочка!

* * *

Но музыка в нашем доме подавалась в изобилии, даже если маме не платили зарплату два месяца подряд. В простенке между залом и кухней тоже стоял инструмент, ореховый «Красный Октябрь». Стыд-позор, но музыкальный слух я не унаследовала совершенно. Шум из пианинной утробы оставлял меня холодной. Аж до лёгкого насморка.

Нина Ивановна обещала маме развить мои музыкальные таланты. Спустя почти сорок лет утверждаю: остались завитыми. Польку от марша не отличу! Стараться буду, потеть, шевелить ушами, и всё равно не получится.

Нина Ивановна самоуверенно заявляла, что берёт не каждого, а только перспективных. Как Том Сойер на покраску забора, понятно? «Разве что один мальчик из тысячи, а то и из двух тысяч сумеет выбелить его как следует». Но раз уж все серьёзные женщины вокруг считали, что без па-ба-ба-бама не прожить, значит, приходилось симулировать музыкальность. Нот семь, вероятность угадать неплохая. То и дело меня грозили выписать из перспективных из-за очевидной бездарности. И мама с испуганным лицом бежала на второй этаж с припасённой со дня рождения коробочкой «Ассорти». Тогда уроки возобновлялись.

Поначалу против ненавистных этюдов и сонат помогало обкусывать кожу на пальцах до гнойных панарициев. С этой тактикой у нас боролись чесноком и йодом, перцем и упрёками в свинстве. Пришлось прекратить самоедство. «Познакомишься с молодым человеком, – пророчила мать. – Он тебя попросит Шуберта сыграть, а ты не сможешь. Он на тебе и не женится!» Этого допустить, конечно, было никак нельзя.

Ежедневно по часу на «Красном Октябре» отрабатывались Чайковский с Моцартом. А результат? Сегодня могу воспроизвести только «Старинную французскую песенку», заунывную мелодию. Играют её на множестве чёрных клавиш, которые я считаю своими персональными врагами. Не из расизма! Чёрные просто хуже. Спросите любого бездарного пианиста. Он подтвердит.

* * *

У соседки-музыкантши были дети, воспитанные строго, как черти в сундуке у священника. Чужой в дом – сразу прятались в другой комнате. Ходили тихо, спасибкали через каждое слово, как ненастоящие. Пацан и девчонка – намного, лет на пять младше меня. Мы почти не играли вместе. Пугнула их разок-другой валенками-пяткогрызами, чудищами, которые прикидываются обувью. И рогатой сортирной кудрой, чтоб малышня не по делу туалета не занимала. И всё равно малыши висли на мне, как блохи на собаке. Едва садилась за пианино, оба замирали поблизости и глядели на пальцы, на мою неуклюжую левую руку. Или заранее подкладывали кусочек фольги из-под шоколадки «Алёнка» под молоточек, пробуждающий ля малой октавы, – и ждали зловещего треска. Впрочем, за такое уже наказывали.

Папы у них тоже не было. То есть, у меня отец с самого начала отсутствовал, прочерк в паспорте, мама родила дочь, что называется, себе. А их папка недавно нашёл себе другую женщину. Говорили, лет на пятнадцать моложе Нины Ивановны. Расставались супруги по-бразильски, с рыданиями и пощёчинами. У нас на этаже соседский ор снизу слышно было великолепно. Народ узнал всё, что хотел. Вплоть до размера органа блудливого родителя.

– Меня оставляешь – ладно. Но детей?! – разносилось, благодаря великолепной подъездной акустике, как в Большом театре.

– Ничего, – гундел неверный муж, – у меня новые будут! Не такие шизанутые, как ты этих выдрессировала.

– Нет, Станя! – обещала Нина Ивановна своим хорошо поставленным контральто. – Не будет у тебя в жизни никаких других детей!

У нормальных людей Станислав – Стасик. А у неё – Станя. Любой бы от такой ерунды сбежал. Шучу. Он, наверное, устал просто: квартира маленькая, куда ни глянь – кто-нибудь из малышни крадётся по стеночке и извиняется за своё присутствие на каждом шагу. Уехал, короче, с молодой женой на Дальний Восток. Внизу притихло, разве что Чайковский иногда зазвучит или «Турецкий марш». Мама соседке старую бабушкину шубу предлагала тогда, но Нина Ивановна отказалась, мол, не нуждается. Нет – и не надо! Я потом распорола и аляску себе сшила, мехом внутрь. Не понимаю гордых, кто старую вещь презирает.

* * *

Так что отбарабанишь адажио («Третий палец, а не второй! Локоть не прижимай! Мягче, это тебе не “Танец с саблями”!») – и можно домой за «Властелина мира» Беляева. Или маминого Булгакова, что за трубой в ванной спрятан. Будто я не знаю, где книжки про голых ведьм и оторванные бошки, хе-хе. Иногда везло: во время урока музыки к Нине Ивановне приходили гости. С ними хозяйка уходила на кухню. Там незнакомые женщины плакали или умоляли о чём-то тоненькими, отчаянными голосами. Им возражали невнятно и угрюмо. Изредка голоса возвышались, но разобрать, о чём спорят, никакой возможности не было: только прекратишь клавиши терзать, раздаётся крик: «Заснула? С первого листа опять!» – и жалобные всхлипывания очередной гостьи.

Удивительно, каким влиянием обладала простая учительница музыки!

Мужчины заходили и на таинственную кухню приглашались очень редко. А если уж случалось, то сперва оставляли в прихожей большие тяжёлые сумки. Уходя, странно переспрашивали в дверях: «Так отдаст?» или «Выпустят?». Будто соседка работала в бюро прогнозов и знала будущее.

* * *

Когда я пошла в шестой, мамуля и музучительница постепенно сдружились. Занимали друг другу очереди, обсуждали реформы и разгул преступности. Вместе стали ездить на электричке в сад. Так почему-то назывался участок земли с домом, имущество соседки.

Со станции приходилось тащиться через лес, долго, безо всякой тропинки, чуть ли не по звериным следам. Нина Ивановна просила никогда без неё туда не ездить. Нам бы и так в голову не пришло. Зачем бы? В чужой сад? А потом скажут, мол, мы чужую картошку выкопали или трусы с верёвки спёрли.

По дороге молчаливые соседские дети шустро набирали по полному пакету грибов. И этим бесили до икоты: как я ни пялься, как по кустам ни скачи, ни одного гриба не находила! Даже муравьями проточенной сыроежки.

Долго ли, коротко ли по таинственным приметам находилась нужная полянка. На ней скособочился сруб, а за ним – небольшой огородик. Не помню, чтобы с него собирался какой-нибудь урожай, но пропалывали и чистили этот участок самоотверженно. Думаю, кривые рядки зелени задуманы были исключительно для воспитания детского характера. И наглядного примера, что картошка не растёт на магазинной полке.