Город Солнца. Сердце мглы

Протолкавшись, Артуро наконец увидел, что Аня сидит на свежесрубленной неоднородной гати, покрывавшей земляную гниль. За спиной Ани о чём-то спорили Екатерина Васильевна и Сальников. Неподалёку стоял Покачалов. Он лениво обтирался платком и с явным неудовольствием следил за происходящим. Возле Ани сидела Зои, бережно обнимавшая подругу за плечи, а возле них, частично опрокинутый в заросли, лежал индеец. Кажется, Шутка из кандоши.

Дима говорил, что имя Шутки по-русски звучит забавно. Но сейчас Ане было не до смеха. Индеец умирал. Поверхностное дыхание выдавало в нём последние отголоски жизни. Судя по разбухшей, покрытой бледно-синими разводами шее, Шутку укусила змея. Должно быть, обозлилась после громких ударов мачете и ждала в ветвях. А потом бросилась на удобно подставившегося человека. На месте Шутки мог оказаться любой из экспедиционной вереницы.

Самóй змеи поблизости не было, значит, прикончить её не успели. Укусила и тут же скрылась. Или до сих пор ждала где-нибудь поблизости, следя за поднятой из-за её нападения суетой. Артуро боязливо осмотрел ближайшие ветви.

Укус в шею не оставил индейцу шансов. Яд с первых секунд парализовал его тело. Никто не заметил, какой именно была напавшая на Шутку змея, что осложняло подбор сыворотки, да и Скоробогатов не стал бы понапрасну расходовать запасы лекарств. О себе, о своей дочери Лизе он позаботится, а потерю одного из носильщиков не ощутит. Одним индейцем меньше, одним больше. Не беда.

– Он ещё жив! – Аня заметила Артуро и обратилась к нему по-испански. – Сделай что-нибудь!

Артуро в ответ качнул головой. Другие кандоши растащили поклажу Шутки, распределили его груз. Кто-то снял с него сапоги и мачете. Они Шутке больше не пригодятся. Каких-либо чувств не выказали ни Макавачи, руководивший всеми кандоши, ни стоявший неподалёку Тсиримпо, плывший с ним в одной лодке и вроде считавшийся его другом.

Не найдя поддержки, Аня растерянно смотрела на свои руки. Сальников прорвался к ней мимо Екатерины Васильевны и, если бы не его дочь Зои, должно быть, силком поставил бы Аню на ноги и тычками заставил бы идти дальше. Боялся, что его накажут за внезапную остановку. Судя по глубоким шрамам на лице и частично обожжённой шее, Сальников знал: наказания у Скоробогатова бывают суровыми.

Аня смирилась. Поднялась на ноги и пошла вслед за остальными. Экспедиционная вереница возобновила ход. Когда Артуро в свою очередь перешагивал через тело Шутки, тот окончательно стих. О нём позаботятся джунгли.

За два часа до заката разбили лагерь. Привычное вечернее оживление, обыденные заботы о пресной воде, шелест растягиваемых гамаков и ароматы варящейся фасоли. Никто не вспоминал погибшего индейца. Среди кандоши, как и всегда, звучал смех. В сельве иное отношение к смерти.

Ночь, несмотря на ливень, прошла спокойно. После завтрака, когда экспедиция углубилась на несколько километров по тропе, деревья расступились, открыв несколько заболоченных участков и русло новоявленной речки; идти стало легче. Вскоре разведчики отыскали очередной ориентир – им вновь оказался обработанный человеком мелкозернистый конгломерат. Как и три предыдущих, он был украшен различимыми узорами. На радость всем Егоров распорядился вновь разбить лагерь, чтобы как следует осмотреть местность.

В пятистах метрах от конгломерата агуаруна обнаружили самострел – ловушку из натянутого лука со спусковой растяжкой. Если сюда и забрела группа вольных охотников, они, напуганные шумом экспедиции, давно укрылись в чащобе и не подумают сунуться к вооружённым людям, однако Артуро, как и Титуса, возглавлявшего агуаруна, смутило само расположение лука.

Он был закреплён на тропе, не проторённой, но явно намеченной каменным треугольником-указателем. Ловушку установили недавно – по словам Титуса, ещё ночью, за несколько часов до рассвета. Тетива и растяжка, сплетённые из лубяных волокон, – свежие. Остов лука и древко стрелы из пальмового дерева – свежие.

– От животного так не прячут. – Титус неловко, сбиваясь на гортанные звуки, выговаривал испанские слова. – Так прячут от человека.

Самострел был направлен под таким углом, чтобы ударить метра на полтора в высоту; скорее годился для охоты на человека, чем на мелкого зверя. Люди Скоробогатова не придали этому значения. Их спокойствие отчасти объяснялось тем, что самострел походил на тренировочную игрушку. Тетива натянута слабо, стрела лежит без наконечника и даже не заострена. Наткнись на растяжку, и едва почувствуешь тупой удар в бок. Вся конструкция с её колышками и лубяными нитями держалась на виду, ничем не прикрытая и потому заметная с нескольких шагов. Более того, здесь будто нарочно вытоптали траву, чтобы случайный путник заблаговременно подметил насторожённую ловушку.

– Такая скорее напугает, чем поранит, – кивнул Рауль.

Егоров распорядился не трогать самострел. Размыслив, отправил Титуса и двух его охотников, Туяса и Интапа, вперёд – разведать, не найдётся ли там следов, оставленных чужаками.

К самострелу подходили и другие участники экспедиции. Взглянуть на него забрели даже Зои с Аней. Дочь Сальникова, увидев растянутый лук, радостно захлопала в ладоши и принялась расспрашивать о нём Артуро. Аня, хмурая после вчерашней гибели индейца-кандоши, развлекала себя, делая наброски лагерной жизни. Зарисовала она и самострел, после чего увела подругу назад, в лагерь. Артуро дольше всех стоял возле лука. Что бы там ни говорили другие, здесь, в тропической глуши, эта находка была скверным знаком.

Глава третья. Бивак

Ноябрь. Хватило мозгов сунуться сюда в сезон дождей. И народу притащил – на целое кладбище наберётся. И кресло! Видал его кресло? Марден не отказался бы погреть в нём свой зад. Интересно, камин он тоже прихватил? Было бы неплохо. А что? Затопить камелёк, подпереть подошвы банкеткой и греть себе жилы, пока другие надрываются. И да, пусть… – да хоть бы девчонка! – пусть массирует плечи. Зря, что ли, тащилась? Полудурки… Шустов пошёл к апрелю, к сухому сезону. А этим чего не сиделось?

Зачастили ливни. Даже кайманы потянулись от больших рек к озёрам и протокам. Теперь и километра не пройдёшь, чтобы не наткнуться на раззявленную пасть кольчужной скотины. Тупые, неповоротливые, но моргни не вовремя, и сразу сцапают. Наверное, уже неделя, как из сельвы сбежали последние сборщики каучука, рыбаки всякие и любители черепашьих яиц. Вот и Мардену сидеть бы в норе и носу не показывать. Так нет, киснет тут. Спрятался на пригорке за кустами узколистой маранты и поглядывает за экспедицией Скоробогатова. Медленно идут, слабо. Им бы индейцев нагрузить парочкой диванов, торшеров и чем-нибудь таким – что у них там бывает с рюшами или подзорами? – вот тогда бы совсем весело было. Как ещё Скоробогатов пешком идёт? Мог бы в паланкине ехать для полноты картины.

Поганый ноябрь. И место поганое. Ни тебе попугаев нормальных, ни гоацина, ни какой-нибудь завалящей колибри. Единственная колибри здесь – на башке у полоумной девчонки, у той, что с гигантскими дырками в ушах. Тут и ловить некого. Разве крапивника. Только кому он нужен? Гринго крапивника не продать. У гринго в его лесах крапивников хватает. А ведь поёт неплохо, переливно, правда, торопится слишком. Сейчас тоже слыхать. Дождь ему побоку.

Здесь с птицами туго, но хлопни в ладоши, так с дерева пооблетает десяток-другой. Мелочь всякая, достойных перьев и не заметишь. Переметнутся на другое дерево, осядут на него, и на дереве сразу будто листьев поприбавится. Тут у всего свой камуфляж. На ходу глянешь: нет никого. А приглядись – тут и ленивец, и удав, и наглый капуцин втихаря лущит орехи. Как в детских картинках, где нужно искать всякую дрянь в куче других мелочей. Если не знаешь, куда смотреть и чего ждать, никогда и не заметишь. Все прячутся. Индейца, которого змея в шею укусила, хорошенько пообглодали. И хищники, и падальщики. Скоробогатов устроил пир для местной погани. На одного индейца меньше.

Вообще, Скоробогатов – молодец. Собрал себе весёлое сопровождение. Ладно кандоши, они мирные. Все как один стрижены под пажей, в джинсах и футболках. Дикого в них мало. В экспедицию их набрали носильщиками. А вот агуаруна – те позадиристее будут. Стрижены каждый на свой лад, выглядят куда более дико. Одежда льняная, может, домотканая. Низки какие-то, амулеты и обереги. Не хватает игл дикобраза в ноздрях. Если у кандоши обычные рюкзаки, то агуаруна закидывают на спину вощёные сумки, а ремень пускают по лбу. Среди них в экспедиции только охотники да следопыты. С такими лучше не связываться. Не хочется, чтобы психованный агуаруна снял с твоей отрезанной головы кожу, высушил её до размера с кулак и носил у себя на поясе – хвастал перед соплеменниками. Раньше агуаруна так и поступали. Марден знавал одного из них. Тот агуаруна называл себя «вождём семи рек». Или шести… Звучало гордо, а на деле это он мог за раз семь бутылок масаты выхлебать. Или шесть бутылок… В общем, с виду молчаливый, тихий, а как напьётся, идёт вразнос – успевай нырнуть под стол.

Сзади послышался шорох. Нет, в лесу всё шелестело, но Марден сразу уловил чужой звук, выбивавшийся из общего дождевого гомона. Плохо. Лучо не научился ходить по-настоящему тихо. Сам Марден в десять лет ходил не хуже ягуара. Даже сейчас, обрюзгнув, надсадив спину и дважды повредив левую ногу, мог бы, незамеченный, нависнуть над Скоробогатовым и как следует харкнуть ему в тарелку с маринованными анчоусами или что он там ест на ужин. А Лучо, поганец, в очередной раз прокололся.

– Я тебя слышал, – буркнул Марден.

Лучо ответил не сразу. Застыл шагах в десяти за спиной Мардена, будто в надежде, что тот бросил свои слова наугад. Чуть погодя наконец промолвил:

– Прости.

– Подотрись ты извинениями. Гринго тебя не заметят. А с нашими коричневыми друзьями будь осторожен.

– Понял.

– Понял он… Я велел тебе сидеть на биваке. И не оставлять его там одного.

– Он сказал, что справится.

Лучо неспешно приближался. Молодец, теперь шёл правильно – делал плоские шаги: опускал и поднимал стопу целиком, равномерно распределял вес между мыском и пяткой. Почему сразу нельзя было так идти? Ты походи пару лет медленно, потом и быстро ходить научишься.

– Я велел не разговаривать с ним без меня.

– Я и не разговаривал. – Лучо лёг рядом. Поглубже натянул капюшон дождевика. – Он сам сказал, что справится.

– Ясно. Упрямый, как старый мул на переправе. Что там с ловушкой?

– Как ты понял?

– А ты сам прикинь.

Прошло минут пять, прежде чем Лучо ответил:

– Ты знал, что я сразу уйду с бивака. И если бы я пошёл за тобой…

– …то был бы здесь ещё два часа назад.

– А два часа – как раз путь до предыдущего лагеря экспедиции…

– …и обратно. Ну и чего спрашиваешь, если сам можешь сообразить?

– Прости.

– Толку от тебя как от дохлой кошки.

– Наверное, побольше.

– Наверное, – хохотнул Марден. – Так что там с ловушкой?

– Самострел стоит. Они его не тронули.

– Самострел… А следы?

– Если и были, там всё затоптали.

– Чёрт бы их побрал. Ясно. А камень?

– Стоит.

Мардену хорошо запомнился тот валун. Шустов тоже шёл по меткам. Они с Дельгадо и Исабель с такой любовью прощупывали каждую из них, что подмывало оставить их в интимном уединении. Чёртовы психи. Но Шустов действовал умнее. Не пёр локомотивом через гущину – окольно выходил к камням, а потом уже один или вместе с Марденом налегке быстро осматривал непройденный и оставшийся позади участок тропы.

Шустов вообще подорванный был. За всё время, что они шли через джунгли, ни разу толком не присел. А Гаспар ленился, причитал по любому поводу. И жена у него была под стать. Как-то разревелась – вечно у неё были заскоки – из-за крестика, который забыла на предыдущей стоянке, так Шустов терпел-терпел её нытьё, а потом молча встал и ушёл. Вот ведь не лень ему было, пока остальные отдыхали, переться назад на десяток километров за крестиком! Но вообще он оказался прав. Исабель тогда успокоилась и дальше шла спокойно – через силу, натужно, но без скулежа.

Четвёртый по счёту валун Мардену особенно не понравился. Шустов и Дельгадо долго с ним возились. Нашли на нём высеченный узор: яблоко с лучами солнца над скрещёнными женскими руками. С какого перепуга они решили, что руки именно женские, Марден не понял, ну да ладно. Женские так женские. Из разговора – не то чтобы Марден подслушивал, но куда тут денешься, когда они над ухом трещат, – так вот из разговора Серхио и Гаспара получилось, что это вроде бы как символ какого-то там севильского общества, подбиравшего художников для жизни в возрождённом Эдеме. Чёртовы сектанты. Марден знавал одного сектанта – тот бегал с «особой Библией» по Амазонке, причём один, без проводников. А потом весь больной, в оспинах, отсиживался в Икитосе. По вечерам заглядывал в бар на Антонио Раймонди. Нет, не пил, а только сидел себе в углу и с тоской смотрел на пьющих. Непонятно, то ли завидовал им, то ли сострадал. Одно другого не лучше. Однажды зачитал Мардену проповедь. Любопытную такую, жаркую. Шустов с Дельгадо над своим валуном проповедовали не хуже.

Гаспар повторял, что узор отсылает – вечно его там что-то куда-то отсылало – к библейским сюжетам. Яблоко, по его словам, в действительности было инжиром. Он называл его плодом познания, а женские руки – протянутыми к нему руками Евы, осмелившейся нарушить запрет Эдемского сада.

– Неужели не очевидно, что символ выбрали не случайно? Он должен был соблазнять новичков познаниями, прежде недоступными простым смертным! Он означал великое дерзновение!

Шустов в ответ обвинял Дельгадо в близорукости, говорил, что тот упускает нюансы.

– И какие же это нюансы?

– Да, какие? – поддакнул тогда Марден.

Или не поддакнул. Чёрт его знает. Давно это было.

– Каждая из составляющих символа двойственна. Яблоко отсылает и к Ветхому Завету с его змием, и к мифологии кечуа. Бог Конирая Виракоча, вожделевший прекрасную Кауиллаку, спустился на землю в образе птицы и сел на ветви сладкой лукумы, под которыми Кауиллака ткала полотно для будущего мужа. Виракоча придал капле своего семени вид спелого плода лукумы и бросил его на землю. Кауиллака, соблазнившись сочной мякотью, съела паданец и так, оставаясь непорочной, понесла от бога. Согласись, очевидная перекличка с библейской темой непорочного зачатия. Так что яблоко, а точнее обобщённый плод, которым могла быть и фига, и лукума, для нашего возрождённого Эдема выступало символом одновременно греха и непорочности.

«Оставаясь непорочной, понесла от бога». Шустов так и сказал. Слово в слово. Марден и сам рассказал бы им про Конираю Виракочу, даром, что ли, знал всяких кечуа, но вот о прибабахах со съеденным семенем слышал впервые. Из разговора Шустова с Дельгадо эта деталь ему запомнилась больше всего. Он с тех пор раз пять пересказал её знакомым женщинам. Не то чтобы это помогало, но… было весело, да, смотреть на их реакцию. А Серхио между тем продолжал:

– Что же до скрещённых женских рук, тут не только христианская покорность. Ведь руки изображены под плодом – можно сказать, тянущимися к нему. Значит, их можно трактовать как устремление Евы вкусить познания, что само по себе выявляет двойственность символа. Добавь сюда прямую отсылку к Котошскому храму – одному из древнейших американских святилищ, украшенному барельефами именно таких, скрещённых, женских рук. Это один из ключевых символов древних панандских верований, утверждавших, помимо прочего, земную доступность божественных знаний.

Двойственность, везде двойственность! – не унимался Шустов. – Вспомни перевёрнутые лица на стеле Раймонди. Вспомни обелиск Тельо с его единством мужского и женского начала в образе разъярённых кайманов. Вспомни, наконец, Двери Сокола в Чавин-де-Уантаре и стоящие на входе в храм крылатые фигуры – мужскую и женскую. И скажи мне, что символ общества так примитивен, каким его сделали бы обыкновенные мошенники. Нет, здесь потрудились те, кто верил в свои брошюры, верил тому, что в них провозглашалось.

– Успокойся. – Гаспар сдался. – Если не заметил, я давно отказался от своей гипотезы.

– Но вспоминаешь её.

– Нет, не вспоминаю.

– И правильно делаешь. Судя по этому символу, по его многогранности, свобода верований и равенство культур были не только заявлены на бумаге, но и претворены в жизнь. Вспомни хотя бы храм-мечеть на полотне Одинцова.

– Если его кисти вообще можно верить.

Шустов вспылил. Всё понеслось по новой – с потоком названий, дат, имён, – и Мардену сделалось кисло. Нет, с поганым четвёртым валуном у него были связаны плохие воспоминания. И дело тут даже не в болтовне Шустова с Дельгадо, а в начавшейся следом чертовщине. Марден уже тогда решил, что со временем покинет экспедицию Шустова. Любопытно, конечно, посмотреть, куда ведут старинные указатели и допотопная карта, которую Серхио показывал Мардену лишь частично, но рисковать жизнью – увольте. В конце концов, у Шустова оставался ещё один, куда более покладистый проводник и сразу два носильщика-индейца. Их Марден с тех пор не видел. Как не видел и Дельгадо, и его дурную жену с её распрекрасным крестиком. А на следующий день после четвёртого валуна с женскими руками к ним прибилась самая настоящая дикая туземка.

Марден её не забыл. Старая ведьма. Вечером вышла к ним из джунглей и как ни в чём не бывало села рядышком у костра – с такой миной, словно шла с ними с первого дня, а тут лишь ненадолго отходила в кусты. Поначалу было смешно. Мало ли индейцев в дождевых лесах? Шустов на её появление не отреагировал. Потом предложил ей разделить с ним ужин. Старуха отказалась. В последующие дни она питалась исключительно сырым мясом. И тут Мардену стало не до смеха. Чокнутая. Одному дьяволу известно, где и как она добывала себе мясо и что держала на уме. Исабель и Гаспар перепугались. Умоляли отвадить ведьму, а Шустов отвечал им, что безопаснее держать туземку рядом.

– Она в любом случае будет знать о нас всё. А так есть шанс что-то узнать о ней. И о тех, кто её послал.

Вот это вот «тех, кто её послал» Мардену не понравилось. Он готов был поспорить на месячное жалование, да что там – на все обещанные ему деньги, – что Шустов и сам боялся старуху. Немудрено. Такую в городе-то увидишь, станет не по себе, а тут – глухие джунгли. Серхио прислушивался к её бормотанию, словно она была оракулом, готовым напророчить ему инкское золото и долгую жизнь на Копакабане.

Марден и сейчас, три года спустя, отказался даже на сотню метров приближаться к четвёртому валуну. И Лучо не стоило туда соваться. Но разве до мальчишки достучишься? Мозги-то цыплячьи.

– Вот. – Лучо протянул Мардену сложенный в несколько раз и перепачканный в саже листок.

– Опять?! Больная баба. Неймётся ей.

Жена Шустова, угодившая в лагерь на правах пленника, то есть вообще без прав, в каждом лагере оставляла чёртовы записки. Понимать бы ещё, что в них написано. Марден знал несколько слов по-русски, но едва ли это были слова, которые могла позволить себе такая женщина.

– Ладно, отнесём на бивак. Я тебе что, почтальоном нанялся? Я пока пойду, а ты накопай корней. – Марден, поднимаясь, указал Лучо на кусты маранты. – Сгодятся на ужин.

Лучо поручению не обрадовался, но за дело взялся без промедления. Экспедиционная группа Скоробогатова уже была далеко: мулы утóпали, лодки уплыли, куры улетели. Опасаться нечего.

– Через час выдвигаемся. Не отставай.

– Если что, нагоню.

– Не отставай! Нагонит он…

Возвращаясь к биваку, Марден в очередной раз подумал, что надо было бежать за Анды в тот же день, когда сын Шустова заявился к нему в Белен. Бежать без оглядки. Но Марден замешкался. И теперь расплачивался.

– Тупой индюк! – выругался Марден, различив впереди тёплую рябь дыма. – Сказано ведь, днём – никаких костров!

Дым вился тонкой нитью и был настолько полым, что в дождь вовсе становился прозрачным, да и ближайший из людей Скоробогатова шёл за километр отсюда. Но, если знать, куда смотреть и что искать, опытный глаз сразу вычислит слежку. Не хватало нарваться на агуарунское гостеприимство.

И Лучо, мелкий поганец! Ведь сказано было не уходить с бивака, не оставлять там этого индюка одного. Чёрт его знает, что он выкинет в следующий раз.

– Нет, если хочет увидеть свою голову отрубленной и высушенной, пожалуйста, милости просим, – ворчал Марден, пробираясь через напоённые водой логи, – но как-нибудь без меня.

Глава четвёртая. Старая ведьма

Дима, перекрикивая ливень, повторил:

– «Цивилизация чавин возникла на пустом месте. До них тут жили дикари. Прятались по пещерам, размахивали каменными топорами, может, выли на луну. А потом – бац! Появились чавин».

– Дим, я всё перевела. Слово в слово.

Аня лежала в гамаке Покачалова. Сам Никита вместе с Раулем отлучился в палатку Скоробогатова. Пропахшая пóтом ткань сестру не смущала. Вторую неделю, не переставая ни на час, шли дожди, и сил ублажать собственную брезгливость ни у кого не было. Диме порой казалось, что он начнёт ходить под себя, только бы не вылезать из-под тента.

– Ну, Вальтер Хосе, конечно, молодец, – наконец отозвался Артуро. – Любит своё дело. Но живёт в мире Дамбартон-Оукской конференции шестьдесят восьмого года и взрослеть явно не хочет.

– Что это значит?

– Значит, что он безнадёжно отстал. Не верит результатам новых радиоуглеродных анализов. Закопался в старых подшивках «Американ Антрополоджист» – из тех лет, где так любили ссылаться на Мензеля, Роу, Досона и прочую братию из Беркли.

Дима поморщился. Понял далеко не всё из переведённого Аней, но общую идею уловил: Вальтер Хосе, к которому они с Максимом приезжали обсудить Инти-Виракочу, не лучшим образом ответил на их вопрос о «величайшей тайне цивилизации чавин».

– До чавинцев в Южной Америке были и другие цивилизации. – Артуро елозил между зубами зубной нитью. Разговорившись, забывал о ней. Потом вновь принимался за чистку. Нить покраснела от крови, но племянника Дельгадо это не останавливало.

Дима не планировал приставать к Артуро с расспросами, но часом ранее увидел, как тот возвращается из палатки Скоробогатова без обычного сопровождения, и заставил себя натянуть влажные ботинки. Аня на его призыв откликнулась не сразу.

– Вообще-то Артуро говорит по-английски. Ты бы справился.

Лагерь после обеда выглядел мёртвым. Гамаки провисли под тяжестью тел, были неподвижны. Оба костра потухли. Куры и мулы молча ютились в наспех сооружённом загоне из лодок и свежесрубленных деревьев. Из палаток не доносилось ни слова – даже из той, где собрались люди Скоробогатова. Впрочем, дождь заглушал любые звуки.

Час назад Скоробогатов объявил днёвку. Рассчитывал, что охотники агуаруна осмотрят местность. Разумная предосторожность после «подарочка», сегодня утром обнаруженного в лагере. «Подарочком» его назвала Зои – правда, испугалась не меньше остальных. Агуаруна Катип, сын Титуса, в последнее время увивавшийся вокруг Ани, нашёл его первым – свежее чучело ленивца, вымазанное кровью, с грязью вместо внутренностей и со вставленными в глазницы комочками перьев. Кандоши такая инсталляция напугала до суеверного шёпота. Макавачи сказал, что это угроза, адресованная каждому из членов экспедиции. Впрочем, самих же кандоши Скоробогатов и заподозрил в первую очередь. Решил, что они нагоняли страх на охотников агуаруна, вечно подтрунивавших над ними из-за унизительной роли носильщиков и лагерной прислуги. Допрос ни к чему не привёл. Индейцы отрицали свою причастность. По всему выходило, что кто-то чужой ночью проник в центр оборудованной стоянки и смог, незамеченный, вывесить свой трофей на стволе дуплистого тамаринда. Чучело в итоге сожгли. Егоров раздал прежде не вооружённым кандоши помповые ружья, а охотников и следопытов агуаруна отправил разведать округу.

Дима радовался отдыху. В последние дни боль становилась невыносимой. Ноги, покрытые красными пятнами, зудели. Кожа в уголках между пальцами слоилась, покрывалась сочащимися язвочками. Неудивительно. Дима не помнил, когда в последний раз надевал сухие ботинки. По четыре раза в день менял носки, обрабатывал ступни детской присыпкой, которой с ним поделился Покачалов – к запасам талька он никого не подпускал, – но облегчения это не приносило. От присыпки ранки начинало жечь. Первое время Дима стеснялся изъязвлённых стоп, ботинки снимал в темноте, прятал в мешок и огрызался, если Аня предлагала выставить их сушиться к костру и намазать гуталином. Теперь стеснение, как и брезгливость, ушло. Дима не боялся свесить с гамака голые ноги, даже если рядом были Екатерина Васильевна или Зои. У всех на виду вставлял между пальцами смазанную вазелином вату. Вот и сейчас, забравшись в гамак Рауля, первым делом взялся за тюбик вазелина.