Кумир

Столько затаённой обиды и насупленной злобы он в себе вдруг увидел, что его передёрнуло. Будто посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. Может, потому, что в зеркале том тень дедова виднелась?..

Гришка надсадно выдохнул и вернулся в быль. Понял он, что Лёху неспроста прорвало. Видать, совсем скверно у него на душе было. Все симптомы на то имелись: начиная от его памятной речи на похоронах…

Горевать Алексей перестал так же резко, как начал.

– Отпоминовали, – выдохнул Гришка.

– Какое это всё ребячество, – без улыбки сказал Алексей.

– Может, это и ребячество, – так же бесцветно отвечал Гришка, – а только легче стало-таки.

– Терапия лесом и воплями, вот это что такое.

– Я и не ведал, что ты столько слов знаешь всяких разных, – искренне восхитился Гришка. – Может, нерифмованно где-то было, но знаешь, меня-таки зацепило. Даже не знаю, что сделалось со мной такое… Как будто провалился куда-то. В общем, не знал я, что ты так можешь, друже.

– Ты обо мне много не знаешь, Гриш.

– Как и ты обо мне, Лёш.

Гришка не выдержал, дружелюбно и открыто улыбнулся. Лёшка ответил тем же и поднялся с земли.

– Спасибо тебе, друже. – Гришка протянул руку. Алексей словно засомневался, нахмурился, но потом охотно протянул ладонь и пожал руку.

– Как же теперь?.. – по наитию от внезапного чувства опустошённости спросил Гришка.

– Я, пожалуй, на лядину37 схожу. Прямо отсюда и пойду. Хорошо мне там делается. Благолепное это место – где природа связь с человеком держит в мире и согласии, как в полюбовном браке.

– Что ты там найти собрался?

– Шишко38 того, с которым мы седмицу назад столкнулись.

– Ты веришь, что это леший был? Да то полесовщик39 обычный.

– И что же? Разве лесничий не может быть лешим? – Лёха светло улыбнулся, словно незаметную истину пояснял. Или же полоумную околесицу, в которую верил только он.

Но Гришка решил, что в околесице, пожалуй, не меньше истины, чем в голом факте.

– А я думаю… – задумавшись, сказал он. – Я думаю… может, пустынником40 стать?

– Тоже дельно, – похвалил Лёха и, завернувшись плотнее в куртёху, засобирался уходить.

Гришка не знал, что за никчемная идея сорвалась у него с языка – пустынником стать. Но что первое с языка соскочит – то самое верное, на поверхности души лежащее.

– Ну, Гриш, не хворай, бабушку призрей и лелей, и деда больше не поминай. – Алексей прощался так, словно им больше не суждено было увидеться.

Впервые за долгое время Алексей говорил, не раскидываясь напыщенными оборотами и мудрёными стихами. А говорил по-своему, всё также высокопарно, зато без театральщины и наигранности. Гришка всегда уважал друга, но теперь понял, что зауважал по-настоящему, полноценно. И подумал, что не такой уж Алексей неофил, каким сам себя обозвал. И не никакой Гришка не биофил, каким себя считал. Ему вообще показалось, что он только себя убеждал, будто лес – неотъемлемая часть его сущности. Но сейчас равнодушно оглядывал лес и думал, что без кого по-настоящему опустела бы жизнь, так это без Лёхи. Не без матушки-природы и даже не без Гвидона.

Он смотрел уходящему Лёхе в спину и пытался запомнить каждую чёрточку фигуры. Его песочные кудри были по-прежнему неряшливо разбросаны по плечам и подпрыгивали на ходу. Разве что походка изменилась. Посмирнее стала что ли…

По дороге домой тяжко было раздумывать. Но Гришка упорно изматывал себя мыслями, вил из себя печаль нитками, чтобы та вся вышла и уступила умиротворению. С умиротворения, пожалуй, начинается путь пустынничества.

О дедушке вовсе позабыл будто. Будущее мерцало неясной глубиной, и нельзя было его обмерять, как озеро или пруд.

Уже девятый класс отучивался Гришка. Совсем взрослый, пора думать, как дальше судьбу строить. Впервые тревога за непроглядное будущее просочилась в сердце. Всё ощутимее становился тот схожий с жумпелом страх, который турсучил бедного Лёху. Тот прикрывал своё тревожное состояние напыщенным красноречием, как комель прячется за толстым слоем мха, полностью укрывая корни дерева. Так и с Лёхой – настолько он оброс внешними прикидками и напускной уверенностью, что не различить было его сокровенного. Теперь они словно поменялись местами, и Гришка не знал, как отогнать надвигающийся исполинский ужас…

Так он добрёл до дома – подавленный и утомлённый. Из расписной будки на него глядели пёсьи глаза. Гвидон был на месте, значит, всё было в порядке. Но когда Гришка подозвал пса, тот не откликнулся, остался, где был. Это несколько подсуропило и без того гнилое настроение. Гришка сник, махнул рукой на пса и вяло зашагал в дом, не разбираясь, что не так.

Бабушка встретила его на пороге – не к добру, плохая примета же.

– Гришка, сынка, шастье-то какое! – бросилась она к нему, шамкая и глотая слова. – Дед вернулся!

Гришка решил, что ему мерекнулось, потом – что он сбрендил.

– Вернулся, вернулся, сынка, – заверяла бабушка, тряся его за плечи. – Заплутал он в лесу-то, напустил на него какой-т колдун силу нечистую.

Гришка вспомнил, как на первых порах после пропажи деда, бабушка ходила к кому-то – призвать деда в дом обратно колдовством.

– Так где он? – почти суеверно прошептал Гришка, поверив во все сходу и сразу.

– В светелке, – восторженным полушёпотом ответила бабушка. – Ты иди пока, сыночка, поздоровайся с дедушкой, а я к бабке Клаве пойду, у меня же гусей нет вовсе-тко!

А ведь и верно – вспомнил Гришка – дед любил гусей да цыплят жареных. Анатолий Семёнович вообще «сущий барин» был, как приговаривала бабушка. На его стороне было городское образование, учёные знания из области батрахологии, и приехал он сюда, в Тупики, лягушек изучать, исходя из топографических особенностей местности. Здесь Анатолий Семёнович, высокозначимый тонконатурный интеллигент, сошёлся с Гришкиной бабкой, не особо грамотной, суеверной, но что называется, интеллигенткой сельского склада. Бабушка не в пример много читала и много ажурных салфеток вязала, рисунком которых и заинтересовала эстетическое чувство деда.

Гришка, оставшись в передней, как-то перепугался сначала. Может, опять морок наседал на воображение. Как не свой, в полуподвешенном состоянии зашёл в светлицу. Эта комнатка всегда больше других наполнялась светом, будто запасая по углам солнечные лучи. Но сегодня здесь было по-вечернему сумрачно. Закат залил стены густой краской, и оттого комната была не то кровавого оттенка, не то брусничного.

– Здравствуй… – хрипло сказал Гришка, рассеивая молчание.

Согнутая фигура в старой дедовской одежде сидела на полу у комода и перебирала записи. У старика было изможденное, худое лицо, совсем недавно бритое, сухое и узкое, как у давно постящегося богомольца. Лицо улыбнулось, преобразилось до неузнавания, но глаза сузились и стали непроницаемыми.

– Гришка, внучек! – не вставая, крикнул дед. Голос у него был совсем не тот, какой помнил Гришка, и это его напугало. Дед будто каркал и говорил совсем просто, не благородно и размеренно, как тот, прежний дедушка.

– Ты где пропадал? Час-то уж поздний, а ты все шляешься, пострелёныш, – без злобы бранился Анатолий Семёнович. – Я тут пока по хрипому навету решил свои заметки перебрать, освежить кой-чего в памяти.

– Где ты был?.. Где ты был так долго? Три года? Где?

– Какие три года? Шишкой тебя стукнуло, или моль какая укусила? Я на три часа только отлучился, в лес ходил, грибов принёс.

– Каких ещё грибов?

– А белых насобирал. Сегодня утром дождик был, я и собрался и сходил вот.

– Какой еще дождик? Не было сегодня дождя!

– Эге, да ты не распаляйся, дружок! Ты может, и не слышал, но я ещё не настолько дед, чтобы не слышать дождя. Зато настолько дед, чтобы суставами ощущать и дождь, и любую другую погодную каверзу, – и дедушка знакомо подмигнул глазом.

Гришка вздрогнул. В голове и в ушах шумело, в висках навязчиво звенело. Гришка полусел-полуупал в старое кресло.

Что-то хрустнуло под ним. Оказалось, он сел на истёртый потрепанный зипунишко – весь в заплатах, в пыли, кое-где с мелкими торчащими сучьями и прилипшими листиками. Гришка заметил у кресла и прохудившиеся, обшитые шерстью чёботы и лукошко с грибами.

– Шишко… – промолвил Гришка и припомнил, что всё это престраннейшее одеяние уже видал. На том сумасбродце, которого они с Алексеем повстречали в лесу.

– Вы не мой дед! – Гришка в негодовании вскочил, толком не представляя, что собирается сделать. – Вы кто такой? Как бабушку обманули?

– Гришка, ты что это? – посерьёзнел старик. – Чего съел? Дурно тебе?

Лицо старика разгладилось, сам он приосанился и, по-хозяйски уперев кулак в бок, взыскательно глянул на Гришку. Теперь, наконец, походил на настоящего Анатолия Семёновича. Но Гришка не собирался сдаваться, абсолютно точно был уверен в своей правоте и памяти.

– Мой дед не стал бы собирать грибы, – подкинул Гришка, указав на лукошко. – И корзинки такой у него никогда не было.

– Какой корзинки, и про какие грибы ты талдычишь?

– Да вы… как же можно так над людьми издеваться? – сипло взмолился Гришка, чуть не падая от слабости. – Я вас прошу… Нет, я требую! – быстро сменил он тон. – Я требую, чтобы вы покинули наш дом и кончили ваши игры!

– Да ты видно, шутишь! Ополоумел, Гришок?

«Гришок». Только дед обращался к нему так, но так просто нельзя было сдаться.

– Признайтесь, это вы тогда в лесу были. И вы меня тогда подбивали против строителей!

– Каких строителей?..

– И лапку с двери тоже вы украли! – пресёк Гришка.

– Чертовщина какая-то. Если ты, Гришок, про медвежью лапку, так она на месте, только сегодня видел, если ты её не забрал. Чтоб ты знал, привёз я её твоей бабке в качестве подарка. Она сама просила найти настоящую медвежью лапку, ещё по молодости. Это она так требовала доказать ей мою привязанность. Как потом я выяснил, это здесь местная примета такая – вешать медвежью лапку на дверь, чтобы благословить дом на счастливое будущее.

Гришка помедлил, но продолжил, взяв себя в руки:

– Ну, так видно, не сработал ваш ритуал, товарищ, – он решил взять убедительностью, а не гневом, – не сработала ваша лапка, потому что дед мой пропал. Три года назад. Ушёл на болота искать какой-то вид квакши.

– Никуда я не уходил, – упорствовал старик. – И за каким лядом я бы три года там шлялся? Гришок, если ты вздумал поругаться, то ты зря. Я, может, не обижусь, но ты знаешь, потом всё припомню.

Старик встал, подошёл к окну, оттеняемый сумеречным светом. Гришке стало стыдно – настолько живым, правильным, свойским ему показался дед. В знакомой манере он вёл себя теперь. И даже заломил руки назад, как делал раньше, глубоко задумываясь над чем-то.

– Но то, что мой дед ушёл три года назад, вам все скажут. Это правда. Это истина.

– Да разве ж могёт быть истина одна? – голос у деда вновь изменился, начал отдавать хитрой ухмылкой и юркой хитринкой, как у того шишко. – Ежель у тебя истина одна, так и ты во всём мире один пуп земли, и никого-то не может быть правого. Да выходит ты бог тогда. Разве ж ты бог, а? Ну, отвечай.

– Нет, но ведь не скажете же вы, что всё это время дед мой здесь жил, с нами, с бабушкой и со мной?! Неправда это! Все соседи докажут.

– Эк забалабонил, – осклабился дед, – ну, раз оно так у тебя заведено, значит, ты не поверишь…

– Во что?

– А что закрутила меня пучина лесная и не смог я прорваться. Не знаю, скока прошло с того часа, как из дому ушёл. Только для меня как день. Ничего не помню, как пить дать не помню, Гришок. Ты уж прости меня, ежель обижу аль чего такого.

– Так это ты был в лесу тогда?

– Когда это?

– Мы с Лёхой были, видели тебя. В лохмотьях этих вот. Ты меня про Русь спрашивал и про застройщиков.

– А чёрт бы его знал. Может, и я там был. Да не помню. Оно все перепуталось у меня в голове. Неразбериха тяжкая в мыслях. Не знаю, что, как и где. Не верил твоей бабушке, а зря-зря. Чегой-то меня точно приворожило. Помню ток, как в лес сбирался, а потом всё… туман.

Странно было слушать, как меняются интонация и говор, и голос, и вообще всё в деде. Словно на него накатывал какой-то дурман, а потом отхлынивал, оставляя разум трезвым, но с широкими брешами в крепости памяти.

– Ты когда ушёл… – Гришка сглотнул, у него спирало дыхание. – Когда уходил, ты мне сказал: «Бабушку не забуду, а сеголетки41 так быстро растут, что их не узнать потом». Я это точно помню.

– А я вот ни черта не помню.

– Ты это сказал… как будто знал, что не вернёшься.

– Эк ты развернул-то. К тому клонишь, что я нароком ушёл и ничего не сказал?

Гришка промолчал. Не от смущения, а потому, что сам не знал, какой ответ на душе у него лежал.

– Я тебе так скажу: сам не знаю, отчего ляпнул экую глупость.

– Но ты меня узнаешь?

– Слава господи, да! – и дед поклонился Гришке до самого пола. Потом опять сел на пол и склонил голову набок, точно очумелый, вперившись в Гришку нездоровым немигающим взглядом.

– Ай да молодец юнец! – опять совершенно другим тоном объявил он. – Верно ты всё сделал, малец, верно! Шибчее и не нахвалю. Доволен он. А я ему нужен был, иначе как бы он пришёл? Кумира же отдал ящеру я. Все мы у него на счету. И ты тоже, удалец. Ты тоже ему путь-дорожку помог проложить. И с лапкой ты верно сделал. Всё верно сделал. Всё верно понял. Токмо знай-ка, что не могёт быть истины одной! Ты вот сейчас и здесь, и там в тот же час.

– Это как? – от слабости Гришка осел на пол.

– А вот так! Ты, Гришка-работяга, дома сейчас, со мной балакаешь. А Гришка-скрытник42 сейчас же на север продвигается, фатерку молебную затевает обустроить. Так и с дедом твоим приключилось.

Гришка молчал. Он чувствовал, как балансирует где-то на грани возможного, на периферии сознания, на рубеже времен.

Он видел, как дед поднялся и, заложив руки назад, пошёл вон из светелки, всё ещё облитый кровью заходящего солнца. Только воспринимал всё это так, будто видел издалека, на экране телевизора с чётким и достоверным изображением.

– Галина! – кричал где-то в доме дедов голос. – Гришок опять обои разрисовал, сеголеточка бедная! Неси ножницы, вырежем его талантливые художества, не дело это – висеть творчеству за диваном.

Гришка смежил веки, надеясь уснуть и проснуться в знакомой действительности. Сквозь зыбкую дрёму послышалось зазывное, волнующее дзиньканье.

«Динь-Дон» – дребезжали колокола. Размеренный трехчастный звон озарил вселенную, потом покатился мелкий, дробный, и снова гудящий, мощный.

Гришка подошел к окну. Колокола всё стучали, и он не знал, откуда несется музыка благовеста, ведь церковь уже снесли, но в душе ему стало так тепло, так счастливо, что он заулыбался. Его будто приподняло над землей, и вместе с утихающим и возвышающим звоном он плыл, слившись с течением каких-то флюидов, что невидимыми течениями охватывают весь земной шар.

«Динь-Дон» – не было больше Гришки, он слился с великой тайной существования. Когда звон утих, а солнце зашло, Гришка будто очистился, и его разум прояснился. Всё было хорошо. И в прошлом, и в настоящем, и в будущем.

Может, дед и вернулся с помутнённым рассудком, но это был Анатолий Семёнович, и от понимания этого Гришку переполняло благоденствие.

***

Много позже Гришка узнал, что у дедушки была болезнь – синдром Альцгеймера. Только это не значило, что колдун какой не мог приложить магию, чтобы напустить эдакую злокозненную пакость на Анатолия Семёновича. Ужель же дед так быстро заболел и плутал целых три года, блуждая среди штольней собственной памяти?

Не прошло и трех дней после возвращения деда, как он снова пропал… Но в этот раз Гришке уже не так тяжело было смириться с его утратой. Может, потому, что и не появлялся он на самом деле, и всё это только мерекнулось, как с той медведицей в ночи.

Сам же Гришка чуть позже тоже уехал. Одни говорили, что он бросился по следу деда и так и не вернулся. Кто-то доказывал, что он стал пустынником и пошел бытовать в лесу. Самые языкастые злословили, будто он уехал в город и там обустроился. Но недавно в одной статейке областной газеты упомянули кое-что интересное. Автор статьи, молодой журналист-энтузиаст Алексей Веригин, писал, что проезжая по заболоченной местности где-то на севере, наткнулся на маленький храм, где повстречал начетчика – знакомого из старых родных земель. Не упомянул только журналист, к какой вере причитывал себя упомянутый богомолец.

Игумен

Трясца. Великая, Матерью божьей ниспосланная лихорадка трясёт Михаило вторые вечерни подряд.

Лучина догорает квело и уныло. Остатки тепла и надежд ползут по отсыревшим стенам печоры.

Иисусе, сило непобедимая…

Аки Отче всевышний, чувствую аз себя мучеником. Не худшая ли из юдоль видеть корчи и потуги дитяти своего? Поле перебитых русов прошибает взор всяко, стоит перевести очи на мечущегося Михаило. Жутких сил стоит отогнать сей злокозненный образ, а для этого вспоминаю аз ворота Вениаминовы43. Пуще всякого фимиама умасливает их вид мой покой. Покой… Беспокой… Когда последний раз спал аз?

Иисусе, милости безконечная…

Акафисты, молитвы, отголоски паломничества. Смежилось всё; сладость путешествия в град Господень сникла, чувство вины пред сыном поблекло. Абы не просил аз великаго князя схимой 44 заменить дружинникову кольчугу мою, не потреб бы он оставить мне замену. Не пришла б нужда отправлять сына на службу тяжко-ратную. Булат али длань Божия срубила Михаило Данилыча?

Талисман Перуна, с тщанием обтесанный, складно выточенный, приятно сидит в руке. Но мои руки жжёт он клеймом. Мой сын, кровь и плоть моя – язычник, истукано и древомолящийся. «Язычник» кистенем бьёт по сердцу. Вновь и вновь хочу креститься, но персты мои тяжелы, а совесть грязна.

Скорбь моя туга, а презрение туже. Давеча писал аз о злобе и варварстве язычества, а в си дни вызнал, что сын мой к злу сему причастен. Нет позора и горя срамнее.

В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения.

Нашед дитяте на перебитом поле, нашед я и талисман на шее его. Талисман – символ Перуне, кровожадному божчишко страданий и войн.

Сжимаю косно пакостный предмет, очи саднит влага слёз, солоноватая, как капли Великого моря45. Молиться Отче за язычника – нет грешнее деяния. Молиться языческому богу за язычника – нет благостнее спасения.

Отче Великий Перуне! Прошу Тебя, проявись чрез меня, о Великий Перуне, я посвящаю себя Тебе…

«Ради отрока княжего, ради сына божьего, родного сына ради, себя и веру своя жалеть не смею», – осталась выцарапанная писалом на стене пещеры будоражащая надпись.

Василиса закончила свой маленький этюд, отёрла лоб и закрыла тетрадь. Тяжело ей дались старорусские слова, и тяжело далось прощупать внутреннюю сторону игумена Даниила, которого все по ошибке приняли за Григория Богослова. Многое она выдумала и додумала, но всё равно сидела довольная.

Она училась в выпускном классе и мечтала скорее вылететь из Тупиков пушечным ядром, одним махом оказаться в Москве или Питере.

Момент состоялся истинно окрыляющий. Она сидела в полуразрушенной церквёнке на окраине Тупиков, куда до этого всегда боялась заходить. А тут пришла, и, не успев основательно освоиться, написала эту спонтанную зарисовку про игумена. Не иначе, господь ей в уши шептал. Хотя, может и не Он…

Лик божий давно стёрся в храме. Везде он смотрел либо одним глазом, либо белыми прогалами глазниц. Нет, если тут и обитал бог, то уж точно не тот.

Озарённая новой затеей, она вспорхнула и подбежала к перекошенному иконостасу. Покусав губу, подумав, взяла камешек с пола и начала писать-скрести на стене.

«Говеть = гореть».

А когда написала, сама ужаснулась, представив, какой приступ истерики случился бы у матушки, увидь она… Но внутренний кровожадный зверь смеялся и заставлял упоённо ухмыляться.

Василиса посмотрела на стёртые лица святых. Точно в бездну мутную заглянула. Снова сердце сжалось, сдавило ласково и приятно. Её озарило наново.

Ей захотелось писать и писать. Она погрызла кончик ручки и начала. Ей представилось собственное будущее. Представилась история, прожжённая мистикой и архаическими загадками прошлого. И в центре этой истории была она сама. Только старше, пожалуй. И там её обязательно должны были убить. Куда красивой истории без смерти красивой умной женщины?

Она щелкнула пальцами и начала трудное дело, выписывая себя – роковую даму, рушащую догматы веры. Заглянув в светочи писательского вдохновения, нашла принца себе в пару. И персонажей, запутавшихся, как все романтические персонажи. Запутавшихся, как её любимый игумен Даниил-Григорий Богослов.

«Говеть = требы46 несть».

Примечания

1

Истопка (устар.) – изба.

2

Завалинка – насыпь, прокладываемая снаружи вдоль дома для предохранения от промерзания зимой.

3

Поскотник (местн.) – амбар для скота.

4

Колготня (устар.) – суета.

5

Зерновка – (зд.) злаковые травы, сено для покоса.

6

Облесение – голый участок вырубленного леса.

7

Засемка – (зд.) процесс высевания.

8

Белый корень – козлобородник.

9

Распуститься – (разг.) раскрепоститься, вести себя непослушно.

10

Опростаться – разрешиться от бремени, родить.

11

Сверчки.

12

Калабаш – трубка для курения.

13

Ажина (укр.) – ежевика.

14

Нагла кирпата – (укр.) «скорая смерть».

15

Стайка – (зд.) стойло для коров.

16

Цебуля (укр) – лук.

17

Кацап (укр.) – пренебрежительное именование русских.

18

Дрынкалить – пустозвонить, бахвалиться.

19

Подручник (устар.) – подчиненный.

20

Катуна (устар. тюрк.) – жена, госпожа, хозяйка.

21

Баско – хорошо; красиво.

22

Добрэ (укр.) – хорошо.

23

Слопец – опадный самолов, ловушка для ловли дичи.

24

Чок – одно из дул двуствольного ружья (чок и получок).

25

Синенький (укр. диалект.) – баклажан.

26

Крада – погребальный костер у древних славян.

27

Погост (зд.) – название поля для погребения усопшего.

28

Веснянка – обрядовая песня пробуждения природы или призыва весны.

29

Гайтан – шнурок для ношения крестика.

30

Ундина – то же что славянская русалка в скандинавском фольклоре.

31

Помучнеть (устар. диалект.) – побледнеть.

32

Мучно – (зд.) сыто, безбедно.

33

Пришиб – причал.

34

Держава – (зд.) символ власти в виде золотого шара, атрибут монархов наряду со скипетром.

35

Перелог – (зд.) заброшенный пахотный участок.

36

Дворовой – (зд.) домовой.

37

Лядина – используемый пахотный участок посреди леса на месте вырубки.

38

Шишко – нечистый лесной дух, леший.

39

Полесовщик – лесник.

40

Пустынник – отшельник.

41

Сеголетка – несозревший малек лягушки, (зд.) пасынок, желторот.

42

Скрытник – (зд.) старовер-раскольник.

43

Ворота Вениаминовы – ворота дворца в Иерусалиме.

44

Схима (устар.) – монашеское облачение.

45

Великое море (устар.) – название Черного моря.

46

Требы (зд.) – старообрядческие жертвы языческим богам.