Спецагент № 1. Неизвестный Николай Кузнецов

Той же весной 1929 года Ника впервые использовал на практике знания, приобретенные за три года в Тюменском и Талицком техникумах, – помог землякам составить правильный, обоснованный план посевных площадей. Это была серьезная помощь, так как крестьяне, привыкшие иметь дело с узкими индивидуальными наделами, на первых порах чувствовали себя неуверенно на больших участках с перепаханными межами.

Носить имя сельского комсомольца-активиста в ту пору было небезопасно. Кулацкий террор, никак не оправдывавший, конечно, массовые репрессии против крестьянства и целом, не был выдумкой, хотя масштабы его заведомо и сознательно преувеличивались. Но он действительно имел место и проявлялся порой в самых жестоких формах. Нике приходилось бывать с поручениями райисполкома не только в родной Зырянке, где его все знали сызмальства, но и в других деревнях, в том числе Чулине того же Таликого района. В этой деревне кулаки застрелили из пореза комсомольца Гошу Пылкова, зарубили топорами комсомольца Митю Козлова и активиста Петра Козлова, члена сельсовета Анастасию Козлову забили до смерти железным ломом.

Еще в дни сдачи вступительных экзаменов Ника познакомился, а потом и крепко сдружился с Федей Белоусовым и Володей Захаровым. После зачисления они старались и жить. вместе, маленькой коммуной. Федор Александрович Белоусов много десятилетий спустя рассказывал автору:

«Жили мы очень бедно. Володя и я получали стипендию. Ника долгое время стипендию не получал, считался обеспеченным. Мама Ники наезжала в Талицу, привозила продукты, помню замороженное молоко кружками. Я до поступления в техникум работал, у меня были кое-какие деньжонки и костюм бостоновый. В этом костюме мы по очереди ходили на танцы в Ургинский сад, да изредка на спектакли, которые в юродском клубе давали порой приезжавшие из Камышлова артисты тамошние.

Зимой 1928–1929 года мы совсем оголодали. Продукты из лавок стали исчезать, а на субботних базарах цены стали совсем несусветные. У меня от лучших времен имелось бельгийское охотничье ружье. Пришлось продать, а перед тем застрелил из него свою собаку Шельму, помесь пойнтера и гончей. Кормить ее было нечем…

Учились мы в одной группе. Уровень преподавания и требования к нам были очень высокими. Ника, помнится, всех превосходил в очень важном для нашей профессии предмете – черчении. Надо сказать, почему-то об этом никто не писал, что Ника Кузнецов одинаково свободно владел обеими руками. Я встречал, конечно, левшей, но так, что обеими – знавал только Нику. Так вот, самые тонкие обозначения на чертежах и планах лесонасаждений, особенно на левой кромке чертежа, он делал левой рукой. Работы его шли на выставки.

Прекрасно давалась ему и математика. Сильнее Ники в этом предмете был только Володя Захаров, вообще очень одаренный паренек. Позднее он поступил в Уральский лесотехнический институт. Не сомневаюсь, что вышел бы Володя в большие ученые, но на третьем курсе его арестовали – на него из зависти и давней неприязни донес наш же бывший однокурсник. Из лагеря Володя Захаров не вернулся. Сгинул…

Собственных вещей, кроме того, что на нем, у Ники почти что не было. Только гармошка-однорядка, которая, кажется, досталась ему от каких-то родственников. Брились мы все трое одной бритвой – она у меня до сих пор хранится.

Все годы в техникуме Ника участвовал в самодеятельности – в любительских спектаклях, пел тенором под свою же однорядку. Любимая песня была «По муромской дороге стояли три сосны»…

Нас поражала точность Ники – он никогда и никуда не опаздывал, хотя часов, разумеется, не имел. И аккуратность. Не терпел, к примеру, если у кого из нас пуговица болталась на живой нитке, тут же заставлял пришить как надо. И никогда не врал, даже по мелочам.

Из увлечений – любил лыжи, ходил после уроков хоть час, даже в сорокаградусные морозы».

Между тем обстановка в ТЛТ менялась к худшему. В стране в связи с массовой коллективизацией начиналась вакханалия всевозможных проработок и чисток, предшественница «Большого террора». Ее первые всплески докатывались и до далекого уральского городка. Над многими учащимися техникума сгущались тучи.

Летом 1929 года исключили из комсомола Федю Белоусова. Ему вменили в вину защиту на диспуте непролетарского поэта Сергея Есенина и происхождение – отец, дескать, поп. Первое обвинение абсолютно соответствовало истине, Федя действительно превыше всех поэтов русских ставил именно Есенина и защищал его от яростных нападок фанатичных приверженцев Маяковского, который, правда, к пролетариату тоже никакого отношения не имел. Что же касается происхождения, то Федя сумел доказать, что отец его никакой не поп, а вовсе неграмотный крестьянин из села Баштарского. Это спасло его от исключения из техникума.

Потом взялись за добродушного здоровяка Колю Киселева который действительно имел неосторожность родиться в семье деревенского священнослужителя. Киселеву, однако, повезло: его оставили в ТЛТ, но лишили стипендии. Наделенный недюжинной физической силой, он стал прирабатывать на жизнь разгрузкой и погрузкой вагонов на метизном заводе и станции Поклевской.

Следом исключили из комсомола (потом, правда, восстановили) однокашника еще по школе Андрея Яковенко. А через несколько недель тяжелый и незаслуженный удар обрушился и на Нику.

Активность Кузнецова, его принципиальность и популярносгь пришлись не по вкусу некоторым его однокурсникам. Сплелись в тугой узел задетое самолюбие, обыкновенная зависть и – главное – пустившая уже глубокие корни в обывательское сознание «политическая бдительность».

Как-то Нику вызвали в бюро ячейки. Дело обычное. Ничего не подозревая, он вошел в хорошо знакомую комнату, как всегда приветливо поздоровался с секретарем. Не ответив на приветствие, секретарь – они были хорошо знакомы, некоторое время даже жили в одной комнате – непривычно жестко бросил:

– Садись, Кузнецов!

Не по имени… Ника сел.

– Билет с собой? – последовал вопрос.

– Конечно.

– Предъяви.

Без еще ничего не понимая, Ника вынул из нагрудного кармана юнг-штурмовки аккуратно заправленный в картонную корочку комсомольский билет. Протянул секретарю.

Тот, насупив брови, долго и придирчиво стал изучать каждый листок, словно видел впервые, словно не сам какую-то неделю назад проставлял в нем отметку об уплате очередного членского взноса. И вдруг каким-то вороватым движением смахнул билет в ящик стола и молниеносно запер его на ключ. Ника растерялся.

– Ты что?! – только и спросил изумленно.

– За обман комсомола будешь отвечать перед ячейкой! – отчужденным голосом отчеканил секретарь, глядя сквозь Нику пустыми глазами.

Первые дни Ника полагал, что все происходящее – дурной сон, явное недоразумение, во всяком случае. Но это был не сон и вовсе не недоразумение. Настоящий заговор со всем арсеналом подлых средств – от грубого нарушения устава и подтасовки протоколов (не было созвано общее собрание, на заседание бюро умышленно не пригласили ребят, хорошо знавших Нику и его семью) до прямой клеветы.

Кузнецова обвинили в кулацком происхождении, в дружбе с «сомнительными элементами», в том, что отец его служил офицером в белой армии, убивал коммунистов, что сам Ника бежал от красных к Колчаку…

Абсурдность всех пунктов обвинения была очевидна, но на то и существует демагогия, чтобы белое выдавать за черное, а черное за белое. Увы, комсомольский аппарат, даже в микромодели первичной ячейки, уже успешно овладевал методами проворачивания так называемых «персональных дел».

Сильный и чистый молодой человек, Ника был готов к любым испытаниям, но только не к испытанию подлостью. Он не понимал, что юные карьеристы не нуждаются в прояснении истины, что они уже предрешили исход дела.

Ника обращается за поддержкой в коммуну. Вскоре в техникум поступил такой документ:

«Выписка из протокола № 4 общего собрания ячейки ВКП(б) коммуны «Красный пахарь» от 18 ноября 1929 года.

Присутствовало 10 человек.

Председатель собрания Бычков, секретарь Желнин.

Слушали: письмо тов. Кузнецова Никанора Ивановича, члена коммуны «Красный пахарь».

Постановили: зачитав письмо тов. Кузнецова, ячейка дает характеристику Кузнецову. За время его пребывания в коммуне никаких противопартийных поступков замечено не было, всю возложенную на него работу выполнял аккуратно и в срок, вел общественную и политпросветработу, в пьянке не замечен, связи с чуждым элементом не было, комсомолец примерный, на что и дается характеристика.

Относительно его отца ячейке ничего не известно, и от этого ими воздерживается.

Выписка верна.

Секретарь собрания Желнин. Отв. секретарь ячейки ВКП(б) Субботко».

Прислала справку Рухловского сельсовета Талицкого района Тюменского округа и мать Никоши:

«Дана настоящая гр-ке Кузнецовой Анне Петровне в том, что ее муж Кузнецов Иван Павлович при жизни своей занимался исключительно сельским хозяйством, торговлей не занимался и наемной силы не эксплуатировал».

Но суровое комсомольское следствие не нуждалось ни в этом документе, ни в каких-либо других. В том числе бесспорном официальном свидетельстве, что отец Кузнецова жил вовсе не в белой, а в Красной Армии.

В декабре 1929 года Ника Кузнецов, как выходец из семьи антисоветского «чуждого нам элемента, от которого мы ищем комсомол», был исключен из ВЛКСМ. Более того, настоянию бюро ячейки его поспешно отчислили и из техникума – всего за полгода до окончания. На руки вместо диплома дали филькину грамоту – справку о прослушанных предметах и производственной практике.

Кузнецов не сдается. Он пишет в окружную контрольную комиссию ВЛКСМ:

«Ошибка, что я якобы скрыл, что сын кулака, участвовавшего в арестах и убийствах коммунистов. На собрании не слушали – бюро и сразу РК. Не дали представить оправдательные документы.

Отец – зажиточный крестьянин, после революции середняк. После свержения царя отец избран председателем Зырянского сельского общества. Служил до 8 июля 1919. До переворота за 3 недели отец взял семью и спрятал в лесу за 40 верст неподалеку от Сибирского тракта. Белые нашли, взяли с телегами 3 лошади и угнали. Вернулся 15 июля 1920 года из Красной Армии, где служил добровольцем (44 года). Ни коровы, ни лошади не было…».

Особенно тяжело переживал Ника, что к нему прилепили ярлык «негодного элемента»: «Марка негодного – как кол в горло, забудешься, начнешь говорить, вспомнишь, и слово с языка не идет».

Он направляет заявление и в ЦК ВЛКСМ. Возмущенно указывает, что это сущее головотяпство ставить ему в вину, что он в восемь лет последовал за отцом…

Нужна была недюжинная сила воли, чтобы выстоять, не впасть в отчаяние, не озлобиться, не растерять веры в людей и людскую справедливость.

Кузнецов выстоял. Доказательство тому – вся его последующая жизнь. Но что ему оставалось делать тогда, в декабре 1929 года, когда, казалось, все рухнуло?

Решение подсказал, как оно часто бывает, случай. В ТЛТ учился Ваня Исыпов, по национальности коми-пермяк. У Вани была своя беда – его необоснованно лишили стипендии, и он, как и Ника, бился за восстановление справедливости. Вместе они ездили в Свердловск, где Ване удалось найти какой-то заработок. Исыпов два лета подряд проходил практику на своей родине, в лесоустроительной партии Коми-Пермяцкого окружного землеуправления. Он-то и рассказал Нике, что в Кудымкаре позарез нужны специалисты по лесному делу, уверял, что его могут взять на работу и без диплома, по справке об окончании двух с половиной курсов ТЛТ.

Так оно и оказалось. Проработав несколько месяцев дома, в коммуне, Ника Кузнецов отправился в столицу Коми-Пермяцкого национального округа город Кудымкар, где 20 апреля 1930 года был зачислен на скромную должность помощника таксатора в местном земельном управлении.

Так закончилась юность Николая Кузнецова. Началась взрослая жизнь.

Глава 3

В тридцатом году семья Кузнецовых навсегда распростилась с родной деревней. Возможно, учитывая последующие события на селе и судьбы крестьянства, оно было и к лучшему. Первой уехала старшая сестра Гася – учительствовать под Тобольск. Затем, как мы знаем, Ника. За ним последовала сестра Лидия, она устроилась секретарем Больше- Ефремовского сельсовета того же Талицкого района. Некоторое время оставались дома Анна Петровна и Виктор, работавший трактористом.

Но тут, в связи с начавшейся сплошной коллективизацией, по команде сверху коммуну «Красный пахарь» расформировали, вместо нее на этих землях образовали зачем-то два колхоза: «Большевик» и имени Энгельса. В этой реформации Виктору что-то здорово не понравилось. А потому он, забрав с собой мать, перебрался в поселок при станции Поклевская, где устроился на лесопильный завод.

Еще через год Лидия и Виктор окончательно утратили связь с селом, поселившись в бурно развивавшемся Свердловске. Сестра, закончив курсы, стала работать делопроизводителем-машинисткой на мебельном комбинате, брат – трактористом на строительстве Уралмаша.

Сохранилось одно из писем Ники Анне Петровне и Виктору, отправленных вскорости после обоснования в Кудымкаре:

«Здравствуйте, мои родные мама и Витя!

У меня дела идут хорошо. Работаю помощником таксатора в окружном земельном управлении. Работа нравится. Люди хорошие, по национальности коми-пермяки. Начал изучать язык коми. Очень своеобразный. Не похож ни на какие европейские языки. Уже немного разговариваю. Снял комнату, купил небольшой книжный шкаф, но он еще почти пустой. Понемногу начинаю заполнять. Купил несколько книг Горького, томик Маяковского, один том произведений Гете на немецком.

Витя, приезжай ко мне погостить. Посмотришь городок, повидаемся, поговорим о будущем; увидишь, как я работаю. Ехать нужно до Перми поездом, дальше пароходом по Каме до пристани Усть-Пожва. От нее, братец, пешочком или подводой, если посчастливится, до Кудымкара.

Мама, отпусти Витю ко мне. Дорожные расходы поделим по-братски. Труднее, пожалуй, ему будет отпроситься с работы, но думаю, что отпуск на семь-десять дней ему дадут.

Чуть не каждый день захожу в райком комсомола, а для меня пока ничего нет.

До свидания, дорогие. Ваш сын и брат Ника».

Такое вот, еще по-деревенски обстоятельное и уважительное письмо. Небольшое по объему, но сообщающее много о характере и интересах отправителя. Заметьте, что первое, о чем пишет Ника, – не о здоровье, не о жилищных условиях, даже не о жалованье – но о работе. И брату, приглашая погостить, пишет не «посмотришь, как я живу» или «как устроился», что было бы совершенно естественно, но – «увидишь, как я работаю».

Второе – огромное уважение и подлинная симпатия к малочисленному народу коми-пермякам, коих и сегодня насчитывается всего-то около ста пятидесяти тысяч человек. Ничего похожего на великорусское высокомерие. Наоборот, с первых же дней активное изучение своеобразного и, добавим от себя, очень трудного языка. Скольких межнациональных конфликтов могли бы избежать наши соотечественники, живущие среди других народов, если бы не считали, что поступаются принципами, запоминая хоть десяток-другой слов на местном языке!

Далее – на первые заработанные на новом месте деньги, надо полагать, не Бог весть как большие, Ника покупает не одежду или обувь, а книжный шкаф и книги. В том числе томик Гете на языке оригинала.

И, наконец, последнее. Важное и очень серьезное. Ника сообщает родным, что до сих пор нет ответа, положительного, на его письма во все более и более высокие комсомольские инстанции. Еще 30 марта он написал в окружной комитет комсомола: «Прошу сообщить результат моего дела о восстановлении в ряды ВЛКСМ. Запросите характеристику в РК Талицы и партячейку нашей коммуны. Пожалуйста, поторопитесь с решением, а то трудно ждать».

Глухо…

Почти что в отчаянии уже перед самым отъездом в Кудымкар Кузнецов пишет в Москву, секретарю Центрального Комитета ВЛКСМ:

«Сейчас, смотри мою психологию, считаю, что ленинец, энергии и веры в победу хватит, а меня считают социально чуждым за то, что отец был зажиточный… Головотяпство и больше ничего. Я с 13 мая 1929 года, когда у нас о коллективизации еще и не говорили, вступил в коммуну в соседнем сельском Совете, за две версты от нашей деревни. А сейчас район сплошной коллективизации. Работаю и сейчас в коммуне… руковожу комсомольской политшколой (!) и беспартийный, обидно. В окр. КК дело обо мне не разрешено, не знаю, долго ли еще так будут тянуть. У нас сейчас жарко, работы хватит, кулака ликвидировали, коллективизация на 88 процентов всего населения. Посевкампания в разгаре, ремонтируем, сортируем… Знай, что я КСМ в душе, не сдам позиции».

В Зырянке Ника ответа на этот крик своей души не получил. Напрасно ходил он в райком и весь первый год жизни в Кудымкаре.

…А Виктор таки навестил брата в его кудымкарской квартире в доме 33 по Пермяцкой улице, живописно сбегающей к речке Иньве. Пробыл неделю.

Есть некоторые основания полагать, что за все годы жизни в Кудымкаре Николай Кузнецов лишь единожды – в феврале 1932 года – приезжал в отпуск в Свердловск. Сохранилась фотография Николая с Виктором и Лидией, сделанная в тот приезд.

Кузнецов был и прав и не прав, когда писал брату, что коми-пермяцкий не похож ни на один европейский язык. В самом деле – уральский юноша мог иметь представление о звучании славянских, немецкого, английского, французского, итальянского языков. Между тем коми-пермяцкий принадлежит к угро-финской группе. В Европе на языках этой группы говорят сравнительно немногочисленные народы: финны, эстонцы, карелы, венгры… Вряд ли Николай мог встречать представителей этих народов у себя в Талице, слышать их речь или видеть письменность.

Предки нынешних коми-пермяков появились на Урале еще в IX веке. В конце XV столетия они вошли в состав Русского государства, были обращены в православие. Занимались в основном земледелием, но развиты были и такие промыслы как ткачество, обработка дерева, рыболовство, пчеловодство, кузнечное дело.

В 1925 году местное коренное население впервые в своей истории получило государственность: в составе Уральской области был образован Коми-Пермяцкий национальный округ (ныне в составе Пермской области) с центром в Кудымкаре. Это был первый национальный округ в СССР вообще.

Нынешний Кудымкар впервые упоминается в официальных документах XVI века. В петровские времена весь этот огромный край стал фактически вотчиной знаменитой семьи уральских предпринимателей графов Строгановых. Несколько столетий Кудымкар считался селом, лишь 20 июня 1933 года он получил статус поселка городского типа, а еще через пять лет и города.

До революции никакой серьезной промышленности в Кудымкаре не существовало. Учебных заведений имелось всего два: городское четырехклассное и женское училища. В 1929 году здесь был открыт лесотехнический, а в 1930-м и сельскохозяйственный техникум. Кудымкар становился настоящим центром лесного и сельского хозяйства, культурной жизни края.

В этом полугороде-полуселе предстояло Кузнецову провести очень важные четыре года своей жизни. Здесь он обрел многое, в том числе – то имя, с которым вошел в историю: Николай.

Как известно, приказом по ОкрЗУ Кузнецов был зачислен на должность 20 апреля, а через две недели он уже выехал в лес и приступил к устройству участков Кудымкарской лесной дачи. В конце июня лесоустроительная партия была разбита на две части. Кузнецова назначили старшим одной из них, под его началом оказались съемщик и практикант, учащийся местного лесотехникума. Следующие два месяца он работал совершенно самостоятельно и ответственно на Мечкорском участке. Порученная ему территория за этот срок была точнехонько поделена на ровные квадраты, изрезана визирными ходами. Затем настал черед собственно таксации. Кузнецов составляет, как положено, описание кварталов, определяет состав лесонасаждений и их запас.

Потом группа перешла на Лекубский участок, и тут, надо же случиться, заболел серьезно съемщик. Кузнецову пришлось одному устроить около двух тысяч гектаров. Завершал эту работу уже по снегу.

В следующем, 1931 году партия Кузнецова за сезон устроила около 14 тысяч гектаров лесных угодий.

В ноябре 1931 года на несколько дней Кузнецов выезжал в первую в своей жизни командировку, в областное управление лесов местного значения. По возвращении в Кудымкар Кузнецову пришлось, как говорится, хватить лиха. И дело не только в том, что из-за нехватки рабочих рук ему самому каждодневно приходилось браться за топор и мерную ленту. Но ноябрь в этих краях – уже лютая зима. Работали в морозы, отогревались у костра, тут же отрабатывали и записи.

Примечательно, что, вернувшись в город, Кузнецов счел первоочередным долгом представить к премиям двух своих рабочих. Содержание и форма сохранившегося документа донесли до нас дух того времени:

«Считаю необходимым премирование практиканта- съемщика выдвиженца Мелентьева А. П. за ударную работу в полевой период с.г. Работа производилась в исключительно тяжелых условиях (снятие со снабжения, задержка прод. нормы, кризис в рабочей силе, без полной спец, одежды и т. д.), т. Мелентьев показал себя способным к работе в ударном порядке, несмотря на эти трудности. Предлагаю Мелентьеву дать костюм за 50 рублей. Старшему рабочему Чугаеву И. В. за эту же работу предлагаю выдать брюки за 30 рублей.

Таксатор 2-й партии Н. Кузнецов»

Докладная записка была одобрена, и оба рабочих заслуженные премии получили.

П. Ф. Мелентьев, односельчанин упомянутого выше А. П. Мелентьева, через много лет вспоминал:

«В моей памяти навсегда остался случай, когда я нечаянно рубанул топором по ноге. Кузнецов весь день был с нами. Он оказал мне первую помощь, разорвал свою рубашку на ленты, перевязал мне рану, вынес меня на себе из лесной чащи на поляну, где находилась наша стоянка, привел лошадь. На ней довез до Кондовки, откуда на другой лошади отправил меня с запиской в Кувинскую больницу, а сам вернулся в лес, помочь Максиму прорубить все остальные визиры. Когда я болел, Кузнецов несколько раз навещал меня… Тогда мне шел всего лишь четырнадцатый год».

Наконец-то завершилась двухлетняя борьба Николая за восстановление в ВЛКСМ. Только 19 ноября 1931 года президиум Уральской областной конфликтной комиссии ВЛКСМ (протокол № 35) рассмотрел заявление Кузнецова Н. И.: «…в комсомоле с 1926 г., сын зажиточного крестьянина, сам служащий. Работает в Коми-Пермяцком округе лесозаготовителем. Исключен Талицким райкомом за скрытие социального происхождения, как сын кулака, участника белой банды. Кузнецовым Н. И. представлены документы, опровергающие это обвинение».

Далее формулировалось: учитывая, что предъявленное Кузнецову Н. И. обвинение не доказано – отец был в Красной Армии, – решение об исключении отменено. В комсомоле Кузнецов Н. И. восстановлен.

В характере Кузнецова странным образом сочеталась расположенность к людям, способность легко, но без навязчивости завязывать знакомства, с определенной внутренней скрытностью, даже замкнутостью. Во всяком случае, есть основания полагать, что он ничего не рассказывал и не писал родным об одном очень важном событии в своей личной жизни…

Вскоре по приезде в Кудымкар Кузнецов познакомился с сестрой хирургического отделения окружной больницы Леной Чугаевой. Девушка закончила Пермский медицинский техникум в январе 1930 года и приехала по распределению в Кудымкар на несколько недель раньше Кузнецова.

В небольшом городке они оказались в тесном кругу молодых специалистов, более того, однокурсница Лены была женой сослуживца Николая.

Лена Чугаева была секретарем комсомольской ячейки больницы и приняла живое участие в хлопотах Ники по восстановлению в ВЛКСМ. Товарищеские отношения сами собой переросли в иные, более близкие.

2 декабря 1930 года в местном загсе был зарегистрирован брак Чугаевой Елены Петровны с Кузнецовым Николаем Ивановичем.

Да-да, не Никанором, а именно Николаем. Эта запись – первое официальное упоминание Кузнецова как Николая. К сожалению, записи о перемене имени в архивах Кудымкарского загса не обнаружено. Не исключено, что таковой никогда и не совершалось. В беспаспортные времена такого рода самодеятельные поправки в документах были делом несложным и достаточно распространенным.

Молодые поселились на частной квартире у Татьяны Николаевны Суворовой на улице Ленина, 22. Но прожили вместе всего несколько месяцев. В феврале 1931 года внезапно и необъяснимо для многих знакомых семья распалась, и 4 марта брак был расторгнут. Как водится, точным объяснением случившегося мы не располагаем. Мнения общих друзей разделились. Одни считали виновником разрыва Николая, другие – Лену. Их пытались примирить – безуспешно. Вскоре Лена уехала из Кудымкара…

Кудымкарский краевед Г. К. Конин спустя несколько десятилетий разыскал Е. П. Чугаеву (ныне покойную) и встретился с ней. Выяснилось, что впоследствии она закончила медицинский институт в Перми, долгое время служила военным врачом на Дальнем Востоке. Последние годы жизни провела в Алма-Ате. И никогда никому не рассказывала, что в далекой молодости была женой легендарного разведчика. Заслуживает внимания, что Николай Кузнецов тоже никогда и никому не рассказывал, что был женат.