Давай ограбим банк

– У нее есть только я.

Воцарившаяся тишина напоминает минуту молчания. Я инстинктивно пытаюсь выдернуть руку из лап второго охранника.

В кабинете главного врача никого нет. Сажусь на стул и обхватываю голову руками. Так обычно делают, когда пытаются собрать расползшиеся мысли обратно в голову. Не получается. Мыслей нет. Только работающий на полную катушку кондиционер навевает ассоциации с моргом.

– Добрый день, молодой человек, – говорит вошедший в кабинет мужчина лет пятидесяти. Седой, толстый, какой-то обрюзгший.

– Может, расскажете, что случилось с моей сестрой? – не выдерживаю я.

Он начинает сыпать медицинскими терминами, которые я не то что понять, даже загуглить не смогу. Из всего более или менее понятные словосочетания: «критическое состояние», «требуется вмешательство».

– То есть ей нужна операция, да?

Вибек кивает. Воцаряется тишина.

– Молодой человек. Она попала в хорошую клинику, и здесь есть все необходимое для операции. Я узнал вашу ситуацию, и мог бы сделать все возможные скидки, но я не уверен… Не уверен, что это имеет смысл. Слишком сложная операция. Ваша страховка ее не покроет.

– Стоп. Государство очень мило отобрало у меня сестру, сказав, что я не в состоянии о ней заботиться. По большому счету детский дом должен заплатить за операцию или кто там?.. – начинаю я приходить в себя.

– Вы не правы. Девушка сбежала из интерната. Об этом успели уведомить полицию, поэтому как раз интернат никакой ответственности за нее не нес. Тем не менее Бонни можно поставить в очередь на операцию. Здесь вы правы.

– Очередь?

– Да, – это слово он произнес как приговор. – Поэтому я и не понимаю, что сейчас делать.

– Операцию, – отвечаю я. Обычно в фильмах люди не соглашаются на операцию. Их нужно уговаривать, чтобы врачи попытались спасти их близких. Обычно врачи переживают за пациентов больше, чем родственники. Почему сейчас все не так? Одутловатое лицо доктора Вибека смотрит на меня своими немигающими глазками под стеклами очков.

– С моей стороны это будет неверное решение.

– Как… вообще все это возможно, а? – спрашиваю я, обращаясь неизвестно к кому.

– Молодой человек. Я врач и должен пытаться помочь каждому, кто оказывается в этой больнице, но иногда я должен принимать трудные решения. Пересадка требуется троим в той палате. Бонни сбежала из интерната для трудных подростков, разбилась на мотоцикле, а в ее крови обнаружили наркотики. Причем это уже не первый раз, когда их обнаруживают. Более того, из-за них у нее и отказала печень. Интернат отказался оплачивать операцию. Хотя обычно директора таких мест готовы сами на улице подаяние просить, только бы спасти своих подопечных. Их можно обязать оплатить операцию в судебном порядке. Рассказывать, на сколько это может растянуться, или не стоит? Вы можете пойти в банк через дорогу и попросить кредит. Мы с ними сотрудничаем, у них льготные налоги и тому подобное. Но какой шанс, что вам дадут кредит? Я вижу, что вы реально оцениваете свои возможности. Хорошо, если предположить, что я не заметил этого и подал прошение на донорский орган… Каков шанс, что операцию одобрят девушке-наркоманке из интерната для трудных подростков? Разбившейся на мотоцикле? С минимальными шансами на успешный исход? – Каждое произнесенное слово заколачивает гвоздь мне в мозг.

Из нас двоих умной и красивой всегда была Бонни. А я был тем, кто должен защищать умную и красивую. Я просто должен кого-нибудь защищать, понимаете? Поднимаюсь со стула и направляюсь к двери. Эти три с половиной шага даются мне с большим трудом. Я как будто вспоминаю, как нужно правильно делать шаги. В голове шумит. Знаете, все звуки заслонил такой противный гул, какой обычно слышишь, если поднести к уху ракушку с дохлым моллюском внутри…

А потом я ограбил банк и взял в заложницы Верену Вибек. Что я натворил, а?

6. Бункер

Верена

Я хожу от стены к стене, периодически ударяясь плечом о бетон. Выглядит так, будто я хочу выломать перегородку. Я должна что-то сделать. Что-то придумать. Изменить. Исправить. В голове вспыхивают все виды глаголов и деепричастий. Формулировки законов и обрывки воспоминаний. Постепенно мои метания от стены к стене становятся более осмысленными. Я замечаю стопку каких-то бумаг, оказавшихся эскизами татуировок, иллюстрациями и портретами. Стены здесь разрисованы граффити. Кое-где рисунки выглядят даже симпатично, а где-то – совершенно безумно. Справа от входа готическими буквами выведена надпись: «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь». Прикольно. Интересно, что это значит? Я в том смысле, что имел в виду тот, кто это написал?

Кто-то тут очень любил рисовать. У этого кого-то был талант. Затем замечаю решетку вентиляции. Приварена. Зато хоть не задохнусь здесь. У стены лавка. Спать на ней невозможно. Деревянная. Шириной в одну доску.

Я сажусь на лавку и приваливаюсь к стене. На лицо капает вода. Я закрываю глаза и вспоминаю. Минута за минутой. Шаг за шагом. Почему я оказалась здесь?

Постепенно адреналин выжигает во мне все силы. Мысли уходят в свободное плавание, и я буквально выключаюсь. Снится солнечная Барселона. Просыпаюсь от грохота наверху. Чувствую, что все лицо и одежда промокли от капающей с потолка воды. Очень неприятное ощущение. Открываю глаза и с минуту пытаюсь вспомнить, где я нахожусь. Зажмуриваюсь. Иногда сознание не стоит того, чтобы в него приходить. Да и вообще, это еще большой вопрос, что считать реальностью. Во сне я гуляю по одному из пляжей Барселоны и ветер играет с моими волосами, а в реальности я сижу в чьем-то подвале и вряд ли мне удастся отсюда выбраться. Какой резон приходить в себя? Почему бы не заснуть и не проснуться? Я бы с радостью проспала эту часть своей жизни, я хочу туда, где happy end и титры. Там ведь обязательно должен быть счастливый конец, правда?

Поднимаю голову вверх и вижу, что люк чуть отодвинут.

– Эй! Выпусти меня отсюда! – ору я. Пара глаз тут же исчезает и люк с грохотом возвращается на свое законное место. По крайней мере теперь ясно, что я здесь не одна. Он меня слышит, а значит можно попробовать достучаться до его человеческих чувств.

Начинаю кричать и стучать по трубам. Удары кулаком никакого эффекта не имеют. В углу с рисунками валяется кусок какой-то деревяшки. Начинаю стучать им. Тоже безрезультатно. Пытаюсь найти что-то металлическое. Рефлекторно похлопываю себя по карманам и в этот момент понимаю, что на мне ремень с металлической пряжкой. Начинаю стучать им. Звук в бункере такой, что я сейчас оглохну. На мгновение кажется, что мои действия возымели эффект, но я ошиблась. Ничего. Тишина. Да чтоб он провалился! Если мне суждено отсюда выбраться, я отомщу. Обещаю отомстить. В этот момент взгляд натыкается на надпись: «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь».

Пусть все мосты горят, пусть все горит. Черт!

Судя по виду, помещение действительно напоминает бункер. Бомбоубежище. Тут слабо мерцает лампочка ватт на 30. Почти все стены, кроме той, что с надписью, скрыты в полумраке. И все же эта лампочка позволяет более или менее ориентироваться в пространстве. Оно не прямоугольное, как мне показалось, когда я в панике шагала от стены к стене. Одна часть комнаты имеет выступ.

Приступаю к изучению выступа. Стучу по стене. Раздается глухой звук. Это гипсокартон. Даже по текстуре понятно. От удара по бетону никакого звук не было бы. Хватаю деревяшку и колочу ею по стене. Особенного эффекта не наблюдается. Ударяю снова. На сей раз успешнее. Провожу рукой по месту удара. Там явно ощущается вмятина. По моим представлениям, гипсокартонную перегородку можно пробить одним ударом. Ничего подобного. Боевики врут. Ну, или я не Брюс Уиллис.

В конце концов, деревяшка все-таки пробивает дыру в стене. Здесь уже проще. Руками разламываю перегородку. Там небольшое продолжение закутка, заваленное строительным мусором. И на что я, собственно говоря, надеялась? Обнаружить здесь склеп маньяка?

В этот момент слышу какой-то шорох. Тут же оглядываюсь по сторонам. Черт! Ремень остался валяться где-то в другом углу, рядом с трубой. Если ударить пряжкой, можно вырубить человека. Сейчас у меня под рукой несчастная деревяшка.

О чем я вообще думаю? Кого я смогу вырубить деревяшкой? Я даже ударить не смогу. Убьют быстрее.

– Эй, – слышится голос Микки, – у тебя все в порядке?

– Издеваешься… – Я перелезаю через обломки перегородки и выхожу к нему. Он спустился сюда. Вид, полагаю, у меня устрашающий. Учитывая кусок деревяшки в руках и пыль с алебастром в волосах.

– Я еду принес, – будто оправдываясь, говорит он.

– Спасибо, – киваю я.

Знаете, это напомнило ситуацию, когда домашний, выхоленный кот встречает жирную крысу. Еще неизвестно, кто из нас больше боится. И кто из нас крыса.

– Послушай, выпусти меня отсюда, я никому ничего не скажу, – совсем жалким тоном говорю я.

– Тогда от Бонни откажутся. Если ради нее нужно будет тебя убить, я это сделаю, – совсем другим голосом говорит он. – Прости.

– Даже не сомневаюсь, – бормочу я.

Наблюдаю за тем, как он поднимается по лестнице. Швыряю в удаляющуюся фигуру деревяшкой.

– Я отомщу, – кричу я.

– Даже не сомневаюсь, – в тон мне отвечает Микки.

Смотрю на пакет с едой, который он мне принес. Там хлеб, бутылка минералки и яблоки. Только сейчас понимаю, что дико хочу есть. С наслаждением откусываю от еще теплой булки и выпиваю почти всю минералку залпом.

Следующие сутки проходят в прежнем режиме. То есть ничего не происходит. Микки больше не спускается сюда.

Когда паника проходит, становится понятно, что пытка только началась. Нет ничего страшнее, чем остаться наедине со своими мыслями.

От нечего делать начинаю изучать сваленные в кучу рисунки. В основном это эскизы татуировок. Причем из них, наверное, на десяти из пятидесяти изображен феникс, объятый огнем. И эта фраза вязью: «И пусть мосты, которые кто-то там сжигает, что-нибудь освещают». Поскольку эта фраза вот уже неизвестно сколько времени мозолит мне глаза, я ее ненавижу. Поначалу она казалась интригующей, сейчас уже нет.

Бонни вряд ли поправится. Если его сестра попала в клинику моего отца, то он бы сделал все, чтобы отправить ее на операцию. После того разговора, я его, конечно, ненавижу, но врач он хороший. И человек тоже неплохой. Просто он отец, он должен устроить личное счастье дочери в соответствии с тем, что он подразумевает под этим словом. Если отец не хотел делать операцию Бонни, значит все безнадежно. А если не станет Бонни, то и меня не будет.

Крышка люка отъезжает. Звук металлического скрежета этого люка радует. Задираю голову и вижу Микки. Я хочу было начать умолять меня выпустить, но быстро понимаю всю бессмысленность подобных просьб. Весь он сейчас коктейль из нервов и адреналина. Можно было бы попытаться затеять драку и все-таки вылезти отсюда… но потом отгоняю эти мысли. У него наверняка при себе оружие. Да и убить ему ничего не стоит.

– Как… Бонни? – спрашиваю наконец я.

Микки продолжает смотреть на меня. Кажется, он даже не слышал вопроса.

– Жива, – глухо произносит он. Микки считает, что все должны переживать за его сестру.

– Я рада, – отвечаю я и пытаюсь разглядеть его лицо.

– Я больше, – отвечает он.

– Что больше? – не понимаю я.

– Больше рад, – поясняет он.

– Нельзя говорить «больше рад», – говорю я.

– Кто сказал?

– Что? Что нельзя так говорить? Грамматика.

– Слушай, ты говоришь это со дна подвала – ты не заметила, что я тут немного вольно трактую законы и правила? Особенно грамматики? – злится он и уже собирается задвинуть люк обратно, когда я в панике окликаю его.

– Что еще? – раздраженно спрашивает он.

– Книжки какие-нибудь хоть дай, тут невозможно находиться, – жалобно прошу я. Он медленно кивает.

– Только не «Пятьдесят оттенков серого», я тебя очень прошу, – уже вполне нормальным голосом добавляю я.

– Вот я сейчас не понял прикол, – отвечает он.

– Забей, – бормочу я.

Тут в меня летит какая-то маленькая книжка в мягком переплете. Она даже на книгу не тянет. Так, тоненькая брошюрка. Томас де Квинси. «Убийство как вид изящных искусств» – читаю на обложке.

– Издеваешься? – кричу я ему.

– Ага, – говорит он и задвигает дверь у меня над головой.

Когда он закрывает люк, здесь исчезают даже те три вшивых лучика солнечного света, что проникали сюда. Они дарили надежду. А сейчас я вновь остаюсь наедине со своими последними часами жизни. А, нет. Вру. Со мной еще Томас де Квинси. «Английский писатель, автор знаменитой „Исповеди англичанина, употребляющего опиум“», как гласит аннотация. Никогда не читала его знаменитую исповедь. Даже не слышала о ней.

Все читали про пять степеней умирания и тому подобные глупости? Я не читала, но слышала раз сто, не меньше. Отрицание, гнев, торги, депрессия и смирение – кажется, так. Глупости. За последние 48 часов я уже раз пять прошла все эти стадии сзади наперед и спереди назад. Особенно прикольный коктейль из гнева, депрессии и желания курить. Дикого и непреодолимого.

Еще одна проблема возникает спустя трое суток после того, как крышка люка захлопнулась в первый раз. Линзы. Зеленые оттеночные линзы. Моя мантия-невидимка, благодаря которой я могу видеть этот мир более или менее отчетливо, а вот мои настоящие серые глаза не видит никто. Это все громко и пафосно, но их нужно снимать после двенадцати часов ношения. Сутки в них можно пробыть легко, а вот на вторые в глазах появляется сухость. Возникает постоянно ощущение соринки в глазу, которое потихоньку перерастает в ощущение бревна в черепе. Мир потихоньку теряет свои очертания. Глаза слезятся.

По крайней мере я знаю, что прошло больше двух суток. Во всем нужно искать положительные стороны. Рано или поздно они сами отвалятся. Правда, есть вероятность, что к этому моменту я ослепну.

Проходит еще несколько часов, и дверь люка вновь открывается. Вижу волосы Микки. Он уже пытается скинуть пакет с едой.

– Стой! – ору я что есть сил.

– Что такое? – недовольно спрашивает он.

– Выпусти… – В этот момент он уже хочет закрыть люк. – Подожди. Дослушай до конца. Пожалуйста. Дослушай. Здесь нет душа, воды, сигарет, света…. Я знаю ведь, ты хороший. Я вижу. Так вышло. Понимаю. Просто разреши мне подняться наверх, умыться хотя бы. Я ведь человек. Живой, настоящий человек… – Микки молча смотрит на меня. Минуту. Две. Три. Наконец он молча «выпускает» лестницу, и та с грохотом выезжает.

У меня дух захватывает от радости. Я жаловалась на жизнь в автобусе Барселона – Берлин? Правда? Ну так вот, счастье – это когда тебе разрешают умыться.

– Только ненадолго.

Поднимаюсь и вылезаю из подвала. Вокруг слишком много света. Это довольно большая студия без минимального подобия ремонта. Все стены здесь раскрашены граффити. Прямо по бетону. В центре комнаты старый диван с протертой во всех местах обивкой. Кухня завалена коробками из-под пиццы. Такое ощущение, что это помещение оккупировали бездомные подростки.

– Все в порядке? – спрашивает Микки, подозрительно рассматривая меня.

– Нет, – я пытаюсь унять вновь подступившие слезы.

Микки делает неловкий шаг вперед, видимо, желая обнять меня. Я делаю два шага назад и начинаю озираться по сторонам.

– Давай душ покажу, – говорит наконец он. – Только попробуй заорать.

– Не поможет? – спрашиваю я.

– Не-а, тут соседей нет, – разводит он руками.

Ванна здесь представляет собой весьма удручающее зрелище. Здесь тоже повсюду граффити. Есть зеркало. На полке перед ним только один шампунь и ярко-зеленое глицериновое мыло. Ванна в желтых подтеках. Такое ощущение, что здесь не жил никто много лет и лишь недавно вновь поселились. В зеркале отражаются перепутанные волосы, испачканное копотью лицо и совершенно непотребного вида футболка. Ярко-красные слезящиеся глаза. Из-за резкого света глаза пронзает боль. Такое ощущение, что в них кислотой брызнули. Судорожно включаю кран, сую руки под воду и тут же лезу пальцами в глаза. Высушенные чуть ли не до состояния пластмассы линзы падают на раковину. Одна, затем вторая.

Если снимать их недостаточно вымытыми руками, на которых остались следы алебастра, побелки и черт знает еще чего, организм отреагирует вполне обоснованной вспышкой боли. Я сгибаюсь, присаживаюсь на бортик ванны и закрываю лицо руками. Нужно просто досчитать до десяти, и все пройдет. Как и любой человек, который носит линзы, я не раз и не два задерживала срок снятия линз. Смотрю на прилипшие к раковине ярко-зеленые кусочки пленки. До такого состояния я себя ни разу не доводила.

Глаза продолжают слезиться. Еще хуже то, что я теперь вообще ничего не вижу. Очень размытые очертания и то только на уровне вытянутой руки. Начинаю стягивать с себя одежду. Опасливо кошусь на дверь и проверяю, заперла ли ее. Потом еще проверяю.

– Ты там застряла? – спрашивает Микки.

– Нет! – испуганно кричу я и посильнее поворачиваю кран с горячей водой.

Выхожу из душа. Микки сидит на диване. Перед ним включенный телевизор. Он оборачивается и недоверчиво смотрит на меня. Я осторожно прохожу через комнату и встаю возле окна. Вид не воодушевляет. То есть он мог бы и радовать, но не в сложившейся ситуации. За стеклом лишь стволы деревьев. Вернее, смутные их очертания. Представьте себе только что нарисованный пейзаж, а теперь проведите по нему рукой, старательно размазывая краски по холсту. Вот именно таким я теперь вижу мир.

Рядом со мной на подоконнике стоит клетка с хомяком. Жирное и довольное жизнью создание. Я осторожно сую мизинец в клетку. Хомяк тут же с интересом подбегает к мизинцу и начинает тщательно его изучать. Микки не протестует, хотя я чувствую, как он напряжен. По телевизору заканчивается выпуск новостей.

– Не понимаю… Меня совсем никто не ищет? – спрашиваю наконец я. Больше у телевизора, чем у Микки.

– Кто тебе сказал?

– По мне, так твои фотографии должны уже в каждом выпуске показывать, – честно отвечаю я и делаю глубокий вдох. Не нужно показывать людям то, как ты их боишься. Мы все все-таки от животных произошли. Если человек видит, что его боятся, он начинает нападать.

– Про ограбление банка говорили, но моего лица никто не показывал, – говорит Микки.

– Я тебя отведу, – говорит он. Поднимается и идет к люку.

– Я никуда не пойду. – встаю с подоконника, убираю руки от хомяка и сжимаю их в кулаки. Упорно смотрю куда-то в плинтус, который теряется в белесом тумане отвратительного зрения. Никто не увидит мои настоящие глаза. Для меня это хуже изнасилования. – Думаешь, я не понимаю? Выживет Бонни или нет, ты все равно меня убьешь. Либо от злости, либо из страха, что я расскажу все полиции.

Ногти больно впились мне в кожу ладоней. Микки подходит ко мне и пытается заглянуть в глаза. Сейчас, наверное, кажется, что я слепая, потому что смотрю на несуществующий плинтус.

– Дыши. Просто дыши, – говорит он и подходит еще ближе.

Я делаю шаг назад, упираюсь в подоконник и продолжаю смотреть на плинтус.

– Я не буду сидеть в том подвале, лучше застрели меня сейчас… – У меня заканчивается весь запас воздуха и слов.

– Дыши, – слышу голос Микки. – Я отхожу, видишь? Все хорошо. Я не хочу тебе ничего плохого.

– Вижу, – сдаюсь я. Это звучало бы как сарказм, если бы тон не был таким жалким.

– Если ради того, чтобы спасти свою сестру, я должен буду кого-то убить, я это сделаю. По-моему, это правильно.

– Нет. Я юриспруденцию в Штатах изучала, так вот это совсем не правильно. – Тон уже почти нормальный.

– Пожалуйста, слышишь? Пожалуйста, потерпи еще немного. Через пару дней все закончится. Я обещаю. Хорошо? – говорит он и выжидательно смотрит на меня.

Киваю.

В его руках начинает вибрировать телефон. Он смотрит на определившийся номер и поворачивается ко мне.

– Мне нужно пять минут. Ты ведь будешь вести себя хорошо? Верно?

Киваю и смотрю в плинтус. Я остаюсь одна. Как только дверь за Микки захлопывается, начинаю пытаться открыть окно. Вижу, что Микки стоит сейчас на углу дома, держит руку с телефоном у уха и с тревогой косится на окно. Бесполезно. Я беру со стола пачку и закуриваю. Поворачиваюсь к окну. Хомяк от всех этих громких звуков забился вглубь клетки. Он с явным осуждением отворачивается от меня. Микки возвращается минут через десять. Он ставит чайник и молча делает кофе. Подходит и ставит на подоконник чашку и тарелку с бутербродами. Тут же делает шаг назад и поднимает руки вверх.

– Видишь? Я не хочу тебе ничего плохого. Давай договоримся, если все будет хорошо – а так и будет, – я высажу тебя возле твоего дома, ты постучишься в дверь и обнимешь своего отца. Все расскажешь и фоторобот составишь. Ты хоть знаешь, как я выгляжу? Для фоторобота?

– Не знаю, – бормочу я.

– Так подними глаза и посмотри, запомни, – говорит он и заглядывает мне в глаза.

– Ты в джинсах, странно… – невпопад говорю я.

– А в чем, по-твоему, я должен быть? – спрашивает он.

– Ты взял меня в заложники. Не знаю. В парандже? В костюме из латекса?

Он хмыкает.

– Давно ты с тем парнем встречаешься? – спрашивает вдруг он.

– Это мой жених, – говорю я. – Полгода.

– Как так вышло, если ты в Штатах училась? – хмурится он.

– Он ждал.

– Это странно. Вместе, это когда рядом. А так, я не понимаю.

– Он тоже учился, – оправдываюсь я.

– Ага, – саркастически соглашается Микки. – У меня тоже невеста есть, тоже вот жду.

– А в чем дело? – интересуюсь я.

– Она старше меня. Успешная, а я пока что никто, – сокрушается Микки.

– Давно вы знакомы?

– Да с детства ее знаю. Кайли Миноуг, хорошая певица, – разводит руками он.

– Когда свадьба? – спрашиваю я, не сразу поняв шутку.

– Думаю скоро, только она пока об этом не знает, – отвечает он.

– В заложники ее возьмешь? – улыбаюсь я и тут же понимаю, что опять сморозила глупость. Лучше молчать. Если ничего не говорить, твои слова не разозлят человека.

– Возможно, – соглашается он. Мы молчим какое-то время. Я сосредоточиваю все свое внимание на хомяке. – Расскажи мне о себе, Верена Вибек, – говорит он вдруг.

– Что именно?

– Да что угодно. Всегда интересовало то, как могло бы быть, если бы все было хорошо. Как живут счастливые люди? – спрашивает он и ищет что-то в телефоне.

– Я не знаю, – честно говорю я. Правда не знаю, как живут счастливые. Даже как живут, не знаю. Я жила полтора года назад, а потом превратилась в привидение. Я могу рассказать, как живут призраки. Они ездят в автобусах, наблюдают за тем, как живут другие люди, смотрят фильмы.

– Судя по соцсетям, ты перестала существовать полтора года назад, – заключает он, отрывая голову от телефона. – Ты ведь уверена, что я убью тебя, так? Ну, так исповедуйся, – говорит он.

– Ты не похож на священника, больше на палача, – отвечаю я.

– Ну, считай, что я на две ставки работаю.

Я пытаюсь задавать вопросы, но он упорно отшучивается и задает вопросы мне. Я тоже пытаюсь как-то вывернуться, но, в конце концов, отвечаю на один вопрос, потом на второй, а потом просто рассказываю обо всем. Меня начинает подташнивать от звука своего голоса. Никогда столько не говорила. Вернее, разговаривала много, но когда-то давно. Например, когда защищала японского каннибала Иссэя Сагаву. На улице темнеет, но я продолжаю говорить. Замолкаю, делаю вдох, считаю до десяти и снова говорю. Это напоминает сеанс у хорошего психолога. Микки молчит и лишь изредка что-то уточняет. Обычно какие-то детали.

– Ты не хотела никогда отомстить? – глухо спрашивает он.

А почему, интересно, я до сих пор не покончила жизнь самоубийством? Это единственное, ради чего действительно стоит жить.

– Лучший способ отомстить – жить дальше. Я пыталась, но, как видишь, у меня не получилось, – отвечаю я.

– По сколько часов в день ты изучала странички в соцсетях? – спрашивает вдруг он, и я чувствую, как он улыбается.

– Не знаю.

– Ты разговариваешь чужими статусами, – поясняет он. Микки поднимается с дивана и идет к кофеварке. Наливает еще воды в прозрачный чайник, засыпает туда несколько ложек кофе и подвешивает на специальный крючок. Нажимает на кнопку, и машина начинает утробно гудеть. Параллельно набирает чей-то номер телефона.

– Ифти? Как там… Да? Нет… Черт! – последнее слово он произносит очень агрессивно. Что-то не так. Он случайно задевает чашку на барной стойке, и та разбивается вдребезги. Он выключает телефон и отбрасывает его. Трубка летит через всю стойку и каким-то чудом удерживается на столешнице.

– Тебе пора! – шипит он и хватает меня за локоть.

– Нет… Пожалуйста, только не обратно в подвал! – успеваю я сказать, но он уже тащит меня вниз и с силой толкает с середины лестницы. Крышка люка снова захлопывается. Опять кажется, что навсегда.

Лечу с высоты метра в три. Больно ударяюсь плечом о бетон. Холодно и страшно. Я подползаю к одной из стен, обхватываю ноги руками и утыкаюсь лицом в колени. Поза эмбриона. Так и засыпаю.