Мой сенбернар Лондон

Казалось, мы счастливы, в семье есть любовь – что еще здесь может добавить собака? А вот же, добавила.

– Ничего хорошего из него не вырастет. Помяните мое слово, ни-че-го. Где уж вам такого воспитать, да вы и с Мишкой не справитесь, – Евгения Арнольдовна взяла на себя роль резонера. Не совсем всерьез, но и не только в шутку. Бывает, начнет любя, а потом увлечется и ворчит уже по-настоящему. Ее сомнения насчет Лондона, в принципе, понятны, но а Мишка-то тут причем? Видимо, за компанию. Ну, и чтобы картина нашего мрачного будущего была законченной и полной.

Лондон как-то с самого начала понимал, что есть правила. Не знаю, конечно, но временами казалось даже, если б мы даже и не предложили ему правила, он все равно потребовал бы их. Он хочет жить в осмысленном, четко структурированном мире. А те элементы мира, что относятся к хаосу, например, бродячие собаки, люди, размахивающие руками на улице, вообще все, кто подпадает под категорию «чужие», категорически им отвергались. Правда, когда началась дрессировка, Лондон вполне мог решить, что мир оказался слишком уж организованным, а правила могут быть весьма утомительными.

И еще одна добродетель нашего Лондона – он не изгрыз, пока рос, ни одной вещи в квартире. Вообще ни одной! Я принес ему большую палку-рогатину толщиной с руку примерно. С этой рогатиной связана вот какая история, точнее, история могла бы быть связана, чуть было не произошла. Палка лежала на балконе у Евгении Арнольдовны. Она тщательно завернула мне ее в какую-то плотную ткань зеленого цвета. Я собрался уже уходить, а путь от дома Евгении Арнольдовны до автобусной остановки лежит мимо комплекса зданий, где то и дело проходят разные выставки, форумы и т. д. Выставка, на которой я и приобрел Лондона, тоже проходила там, но в этот день там как раз ждали приезда премьера или кого-то еще в этом роде. И я вдруг не без ужаса вижу – рогатина завернута так, что самым что ни на есть подозрительным образом напоминает тщательно упакованное ружье или какой-нибудь карабин: рога, как будто приклад, остальное, как ствол. Поделился своими сомнениями, Евгения Арнольдовна раздражилась (она всегда чуть что раздражалась), дескать, иди, не выдумывай, нечего демонстрировать тут свое богатое воображение, сойдет и так. А как пойдешь? Там наверняка на крышах снайперы, а тут я с «ружьем». Посмеялся, конечно, но взял такси, поехал в объезд.

Дома торжественно распаковал рогатину. «Держи, Лондон, я из-за нее рисковал». Проинструктировал зверя – только это и можно грызть. Он так и понял. С энтузиазмом принялся за рогатину. Довольно быстро палка рогатиной быть перестала. Лондон, под настроение, с воодушевлением обрабатывал то, что от нее осталось, а бывало, под другое настроение, неторопливо, лежа на своем месте (на своем законном месте), держа палку в пасти за комель, меланхолично жевал ее, как сигару – джентльмен в клубе – во всяком случае, в соответствии с нашими киношными представлениями о викторианской Англии.

А мы-то, опять же (в который раз!), наслушавшись рассказов-страшилок собаководов, были морально готовы остаться без стульев, ножек стола и тапочек. Действительно, кто-то, дабы уберечь мебель, мазал ее аджикой – всю (!), кто-то прятал тапочки поближе к потолку. А были и такие, для кого вещь оказалась важнее собаки, кто делал выбор в пользу вещи. Я же отшучивался в том духе, что живое по своему онтологическому статусу выше неживого, следовательно, Лондон заведомо важнее любого предмета интерьера, любой одежды и прочего. Здесь, как ни странно, Евгения Арнольдовна была со мной согласна. Только раз, уже будучи взрослым, Лондон сжевал тапок, и тапок этот принадлежал Евгении Арнольдовне, но причина была вполне уважительная. Я уехал на неделю. Для него это было впервые. И он съел тапочку от тоски. Евгения Арнольдовна эту неделю жила у нас, движимая желанием поддержать Аню, помогать по дому. И пострадала. Мои же вещи, по ее словам, он нюхал часами, ностальгически и благоговейно. Все время, что я был не дома, на душе неспокойно: а вдруг Лондон думает, что я не вернусь? Вдруг он считает, что не увидит меня никогда больше? Нет, он же верит в цикличность и осмысленность своего сенбернарьего времени, успокаивал я свою совесть. Времени, что всегда возвращает ему меня. А через час ли, через неделю – это уже второй вопрос. Это уже детали. Мне было спокойнее думать так. И в книжке я прочитал, что собаки воспринимают утраченное время не столь драматично, как мы. Но раз он сжевал тапочку, значит, разницу между днем и неделей разлуки почувствовал и тосковал. Но я верил в его опыт. А опыт был недвусмыслен – я ухожу для того, чтобы вернуться. Стало быть, Лондон ждал с надеждой и был уверен в своей надежде. К тому же, я все объяснил ему перед отъездом. Да и Аня ему сколько раз ему говорила, что я вернусь, и он наверняка понял. Не мог не понять! Значит, все не так уж и беспросветно было? Он верил мне, верил Ане. Но тапочку все же сжевал. Я же теперь старался как можно реже куда-либо уезжать.

У многих собаковладельцев идёт многолетняя борьба с питомцами за мягкую мебель. И идет она, скажем так, с переменным успехом. Лондон же никогда не посягал на наш диван. Не порывался, скажем, залезть на него. Если мы уходим, можно смело оставлять открытыми все комнаты, он не ляжет ни на диван, ни на наше ложе, ни на Мишкину кушетку. Риторический вопрос «кто спал на моей кровати?» так никогда и не прозвучал в нашем доме. И не то, чтобы Лондон сдерживал себя, кажется, даже в мыслях у него такого не было, чтобы взять и улечься на диван. Опять-таки, может быть, потому что родился и рос в вольере. Там уж точно ему не узнать, что такое диван, да и просто коврик. Хотя, оказавшись у нас, мог легко догадаться, с его-то умом. Тем более, Норочка подавала пример. Ей же не возбранялось. Но, видимо, этим же самым умом, он и понял – ему нельзя.

– Наверное, он считает, что Норочка создана для дивана, – пытается объяснить Мишка.

– А у него иное предназначение, – подхватываю, иронизирую я.

Другое дело, если кто-то из нас опрометчиво сел на диван. Лондон начинает радостно тыкаться мордой, лизать тебя, в результате, слюна не только на тебе, но и на диване. Сами удивились, как мы быстро привыкли, перестали замечать его слюни. Ну да, он же любит. Его любовь проявляется, в том числе, и не в таких формах, как нам хотелось бы, но это любовь…

А диван, что диван? Хотели вообще-то оставить его Мишке в наследство (дежурная шутка у нас такая), стало быть, не судьба. Да, и правильно, пусть наш ребенок всего добивается в жизни сам. Пусть дерзает, ставит себе самые смелые цели.

– В виде дивана? – интересуется Мишка.

Даже выросши, сделавшись громадным, он не только ничего не попортил, но и как-то даже не загромождал собой квартиру. Нельзя сказать что его было слишком много в домашнем нашем пространстве. Для сравнения, в семье моего брата был миттельшнауцер. Так впечатление такое, что эта милая собачка находится одновременно во всех четырех комнатах их квартиры, а заодно и на кухне с ванной. К тому же, собачка никогда не замолкала. Детская мечта брата «о собачке» сбылась весьма неожиданным образом – он женился на девушке, а у ее родителей была собака. Датский дог, точнее догиня, песочного цвета, полосатая. Я, подросток, впервые в жизни увидел полосатую собаку. Пожилая, умная, величественная и очень добрая. Никоим образом не намекаю, что Саша женился ради собаки, просто так совпало. Мама рассказывала, что брат выгуливал ее с совершенно счастливым видом и радовался, когда прохожие начинали расспрашивать его о собаке. Некоторая пикантность ситуации заключалась в том, что собаку звали Бэллой, а мама у нас Бэлла, Бэлла Андреевна. Конечно же, никто не виноват. Родители Дины, жены брата, когда заводили щенка, вряд ли могли предвидеть, что их дочь десть лет спустя выйдет замуж за человека, чья мама окажется тезкой их замечательного животного. Родители Дины извинялись как бы. Мама наша только смеялась. Но, пришло время, и догиня, увы, умерла. А вскоре семья завела новую собачку, вот этого самого миттеля, и опять девочку, и опять назвали ее Бэллой. Мама обиделась на всю жизнь. В отличие от мамы, не думаю, что у родителей Дины это была какая-то демонстрация – равнодушие просто, ну не пришло людям в голову, что у Бэллы Андреевны тоже могут быть чувства. А почему Саша, сын, не подал голос? Не имел его в той семье напрочь? Или же не стал усложнять отношения с родителями жены из-за такого пустяка? Мама говорит, что она еще может быть поняла, если б они завели такого же дога, но назвать ее именем эту пустоголовую, ни на минуту не замолкающую, бородатую образину?! Так вот, по контрасту с этим, в общем-то, ни в чем ни повинным миттелем, Лондон в квартире молчал. И это не преувеличение – голоса не подавал вообще. Лежит себе и лежит. Изредка перейдет от своего места в коридоре в комнату и уляжется там (в комнате у него тоже есть коврик). Спит или же просто лежит, положив голову на лапы – думает о чем-то своем. Думает так, что на громадном лбу собираются складки. Ловишь себя на том, что сам начинаешь как-то уже совсем по-лондонски морщить лоб. Аня даже говорила, что впечатление такое, будто у него только наружность собаки, маска собаки, а под ней нечто более серьезное. И это ее умиляет, восхищает даже, но иногда почему-то чуть жутко.

Правда, стоит Лондону, особенно если летом, когда мы живем с открытыми окнами, услышать на улице чей-нибудь лай – все! становится явственно – Лондон все же собака. (Ну, и слава богу, конечно.) Лондон выскакивает на балкон наводить порядок. Да! оказалось, что, при всей своей высокоинтеллектуальности, не различает он собак по голосам. С балкона, не видя, он мог облаять ту собачку, с которой вообще-то дружил. Ничего, главное, что голоса Мишки и Ани узнает. Так, например, идут они поиграть в бадминтон во дворе, Лондон как услышит их, бежит на балкон. Балкон застеклен, пластиковая перегородка балкона у нас очень высокая, и Лондон может поднять над ней только нос. Он не видит их, но по голосам понимает, все у них хорошо. А вот и Анин радостный крик:

– Мишка, смотри! Нос Лондона.

– Тоже мне открытие, – ворчит на балконе Евгения Арнольдовна.

Кстати, балкона он поначалу боялся, чувствовал, что под полом не земля (почвенник наш!), а что-то не столь надежное, если вообще не эфемерное. (У нас всего-то второй этаж.) Он подозревал пустоту под полом. Но я подал ему пример. Он же видит, как мужественно я выхожу на балкон. К тому же, летом я сижу на балконе, в кресле. А разве может Лондон не улечься рядом с моим креслом? (Кресло над бездной, в его представлении!) Так любовь ко мне победила его, должно быть, генетический чуть было не сказал, метафизический(!) страх перед пустотой. Любовь, как известно из литературы и особенно из кинематографа, побеждает все! Кстати, о любви – Лондон мог лизать меня часами, методично, обстоятельно. Мне, как человеку, у которого никогда не было собаки, поначалу было как-то странно. Но Лондон так радовался. Он проявляет чувства так. Как может, да? И с этим считаешься. И чувства его уважаешь.

Если Аня на кухне ли, у себя ли в комнате рассмеется, да и не рассмеется даже, просто начнет говорить оживленно, Лондон прибежит сразу: что тут у тебя? радость?! Я тоже хочу. Ну да, Лондон соучаствует.

Десятимесячный Лондон выполнил Мишкину команду «сидеть». Мишка в полном восторге, говорит, что открыл у себя талант укротителя зверей и весь остаток своей жизни посвятит животным. Мы с Аней спрашиваем, как он это понимает. Говорит, что будет заботиться о зверях, лечить их, защищать, дрессировать ну и, конечно, повелевать. Для их же пользы, они же неразумные. И тут же нам, для наглядности:

– Лондон, сидеть!

Радостный Лондон садится.

– Лондон исполняет не потому, что любит меня, – теоретизирует Мишка, – он понимает мое превосходство. Лондон, вставай, чтобы я мог тебе снова скомандовать. Давай-давай, – и тут же, радостно, – Сидеть!

Я стою за спиной у Мишки и жестом подаю нашей собачке эту самую команду. И все счастливы.

Лондон никогда не пытался хитрить с нами. Ни разу не сделал ничего «за спиной» у нас. (Это было открытием для меня.) Не говоря уже, чтобы сделать что-то назло. Безукоризненно честная собака. Мишка, правда, сомневался, от большого ли ума у него это. Острить-то наш ребенок острил, а сам точно такой же. Но он и тут, дабы оставить последнее слово за собой, не исключал, что и у него самого это не от большого ума.

Кстати, Мишка лишь только играл в свое «превосходство над Лондоном», понимал, что превосходства и нет, а ему, на самом-то деле, и не надо. Мишке хорошо, когда «равенство.

Как же мне тяжело давалась такая вещь, как стрижка когтей зверя. Возьмешь чуть выше, чем нужно, и у Лондона пойдет кровь. Лондон не то что не обижался, но и, в отличие от меня(!), реагировал совершенно спокойно. Лежит себе зализывает свой коготь. И совершенно не понимает, чего это я нервничаю. А вот мытье ему сразу же не понравилось. Чего это его бедненького, маленького суют в какую-то ванну?! Он потерпит, конечно, он такой. Но нельзя не признать, что у хозяев весьма извращенные вкусы. Сами помоют, а потом, видимо, сами же и сообразят, что сделали не то, начинают сушить, вытирать… Но он никогда не пытался вырваться, спрятаться, дабы избежать этой зверской ванны. Раз нам это надо, значит надо.

Когда я был совсем еще маленьким, папа показал мне на улице собаку. Коротконогая такая, рыженькая дворняжка, хвост калачиком, семенит себе, несет в зубах пирожок ли, беляш. Беляш большой, в половину самой собачки. «А почему она не съедает его? – задумался отец, – Несет. И, наверное, долго уже несет. А ведь у нее могут и отобрать. Почему не съедает, пока не отняла какая-нибудь большая собака? Потому, что несет своим детям»? Это врезалось в память – собачка несет, старается, должна принести, накормить щенков. И что с того, что вокруг равнодушный город, холодный, промозглый, враждебный мир. Эта мысль, точнее, это переживание пришло много позже, когда я стал уже большим. А тогда мне, ребенку просто было интересно и только – ой! собачка несет пирожок. Ну, и конечно, сколько-то сентиментальности и сочувствия тоже было. А вот я, юноша, предвкушающий жизнь, обольщающийся на ее счет, да и на собственный (я все же догадывался тогда) – вдруг это я только вообразил себе, будто мир мне должен, по недостатку и бедности воображения считаю, что я защищен от его бессмыслицы и безысходности в несоизмеримо большей мере, нежели эта собачка с пирожком. Эта юношеская жалость к себе самому, как она все же комична. Но мир действительно мне ничего не должен, бытие безысходно, а собачка все так и семенит со своим пирожком.

Пригласили как-то мужа нашей заводчицы на консультацию: то, что Лондон честный, это, конечно, замечательно, но хотелось бы, чтоб он был еще и хорошо обученным. Лондону уже где-то около полугода. Он прекрасно помнит этого нашего гостя, но дает ему понять: «Я уже не твой. Рад тебя видеть, конечно, но ты здесь только гость». А тот с Лондоном сразу как-то так, по-хозяйски. Судя по всему, хотел продемонстрировать перед нами свою власть над ним. (У меня ревность сразу, не слишком-то сильная, но кольнула все ж таки.) Лондон этот его тон проигнорировал. Муж заводчицы высокий, мощный, на щеках совсем еще юношеский румянец. Не по годам ответственный, положительный, скажем так, «обстоятельный». И настолько терпеливый, я ведь то и дело ему звонил насчет воспитания Лондона, малейшее мое сомнение, недоумение требовало его экспертизы. А вот в книжке написано…опять звоню ему, надо же книжку перепроверить. (Всякое же в книжке можно написать. По себе знаю.) В общем, то, что он меня выдержал, делает ему честь, безусловно. Но эта его профессиональная спесь, так, наверное, можно назвать. «Да я любую собаку, хоть кавказца, хоть алабая с цепи сниму, уведу с собой». И много чего еще в этом же духе.

Уходя, он сделал вид, что хочет забрать Лондона. Лондон наглядно показал ему, всё – детство кончилось. А мы рады, еще бы, он любит нас и только нас! Мы и не сомневались, а вот же, радуемся. Мы – его настоящее, перевесившее, вытеснившее, затмившее его «счастливое детство». Я даже Анечку, кажется, никогда не ревновал, а тут, пожалуйста!

Скорее всего Лондон понимал, что наш гость заявляет свои права на него не всерьез, так что с его точки зрения он рявкнул на своего бывшего хозяина (не знаю, так ли он понимает статус своих заводчиков) с некоторым превышением. Скажем так, для профилактики.

Немало есть рассказов о том, что собака может отличать плохого человека от хорошего. Это все же не так, за исключением каких-то уж явных, вопиющих случаев. Жаль, конечно. И пес, каким бы он ни был умным и грозным, все равно наивен пред лицом человека и потому уязвим. Страшно представить, если бы Лондон попал не к нам. А что, если б он оказался у людей безответственных, а то и злых? Хотя, вряд ли… сенбернаров, как правило, приобретают люди положительные и чем-то на них похожие. Но сидел бы он на цепи в усадьбе, и все. И не развился бы. Сидел бы себе на цепи и ничего не понимал. Анечка в лицах показывает, как Лондон «сидит на цепи и ничего не понимает». Нам говорили, что у цепных, да и просто у живущих во дворе, на приусадебном участке собак проблемы с коммуникацией, они в самом деле плохо понимают своих хозяев. Мы же с Лондоном все время вместе. Мы с ним разговариваем. И он умнеет, он динамичен, развивается. Впрочем, об этом будет отдельная глава. Когда говоришь с Лондоном, конечно, он далеко не все понимает, так и должно быть, но его реакции на тебя действительно становятся все сложнее. Боюсь, не все, далеко не все я здесь смог уловить. Аня смеялась, что применительно к Лондону речь уже, кажется, идет об эволюционном развитии, о личностном росте… «Еще бы и толк какой был от вашей собаки», – пытается охладить наш энтузиазм Евгения Арнольдовна.

Да, о «толке»! Отец мне, в свое время, рассказывал, про одного своего знакомого, который выстроил всю свою жизнь на основе «собачьих связей». (Речь о советском быте.) Вот он на утреннем выгуле общается с хозяйкой боксера, а она директор ателье. Вот он объясняет, как ухаживать за шерстью колли заму главного врача городской больницы. Вот договорился о вязке с начальником местного РОВД. Человек так и прожил, преисполненный глубокого самоуважения, с сознанием собственной избранности. Здесь папа несколько не согласился с этим моим морализаторством, говорит, человек понимал, что получил от жизни существенно больше, нежели ему было положено… То есть мы с отцом рассуждаем о счастье человека, перехитрившего жизнь.

А какая у него была собака, папа уже не помнит, но что-то такое достаточно маленькое. А у нас целый Лондон, и надо же! ни одной «мафиозной» связи. Вот и попробуй тут «перехитрить жизнь».

Мой приятель ждет меня во дворе. Я пригласил его на нашу вечернюю прогулку. Лондон, он теперь уже совсем взрослый, человека этого прекрасно знает, все нормально. А мы с приятелем заодно и пообщаемся. Спустились мы с нашим зверем во двор. А Лондон его в сумерках не признал. (Собаки же довольно близоруки.) И рявкнул, увидев, что эта человеческая фигурка сделала движение нам навстречу. В следующую секунду уже, опознав, извинялся. Терся лбом об него, и на морде написано: «Как я мог так обознаться? Ты же не сердишься, правда? Честно не сердишься, да?» У него получалось без заискивания, на равных. Лондон вообще не заискивал никогда. Это его чувство собственного достоинства исключало и подхалимаж, и спесь, и нарциссизм. А ведь когда мы давали ему имя «Лондон», то, конечно же, и не подозревали даже о таком его врожденном? полагающимся по породе? развившемся? чувстве достоинства. Кажется, надо брать с него пример. Хотя бы, попробовать.

Мишка, уже не помню по какому поводу, но явно под впечатлением душевных добродетелей нашего Лондона:

– Эх, если бы люди произошли от сенбернара.

Что тут сказать, вздохнул только:

– У нас тогда была бы совсем другая история.

Так вот, возвращаясь все же к моему чуть было не пострадавшему приятелю: не подпустив ко мне чужого, Лондон поступил как собака социально-положительная, а извинившись перед ни в чем не виноватым, он проявил себя в качестве собаки интеллигентной, м-м…да. Приятель все понял, смеялся, да, но с тех пор мы с ним общались в основном по телефону. Он говорит, что собака, безусловно, друг хозяина, но не человека вовсе.

Когда взрослый Лондон мог уже ездить в трамвае (чего нам стоило привить ему этот навык – отдельная песнь!), он из деликатности старался занимать как меньше места, дабы не стеснить окружающих. Однажды один гражданин понял эту деликатность Лондона как страх, решил, что пес уступает ему, потому что боится его. (Экстраполировал собственную поведенческую модель на нашего сенбернара.) И стал вполне подловато наступать ему на лапу. Спокойно и сдержано я объяснил «гражданину», что он неправильно понял нашего пса.

– Ты, чё, угрожаешь?

– Объясняю просто. И с единственной целью, чтобы вам не начал объяснять он, – погладил по голове Лондона. Он был уже в том возрасте, когда его морда с превеликим трудом умещалась в самый большой намордник, какой нам только удалось найти.

Гуляли мы с Евгенией Арнольдовной в парке. Был праздничный день, и потому много пьяных. Евгения Арнольдовна сказала, что с Лондоном чувствует себя под защитой. А Лондон тогда в полную свою силу толком еще и не вошел. Став стареньким, Лондон, конечно, уже не был столь подозрителен и насторожен при виде незнакомцев, но охранных инстинктов своих не утратил, отслеживал ситуацию на прогулке. Только, в соответствие с возрастом, делал это без лишней суеты и не напрягался по надуманным поводам.

Когда Лондон достиг своей интеллектуальной, да и физической зрелости, то есть где-то после двух лет, я поймал его вот на чем: ему было неловко перед нами, когда он болел, совестно, что мы расстраиваемся из-за него (он же видит, что мы расстраиваемся!), хлопочем, прилагаем усилия. Лондону было стыдно огорчать нас и заставлять нас возиться с ним. Конечно, это касалось не слишком тяжелых заболеваний, когда он страдал серьезно, тут уже ему не до сантиментов, он уходил в себя.

Наш ветеринар объяснил, что собака есть психологический слепок со своих хозяев. Я, конечно, тронут, даже польщен, но, тем не менее, я бы не стал записывать все добродетели Лондона на свой счет. Что-то в нем было свое, заложенное изначально. Да, наверное, не развилось бы в менее благоприятных условиях. Но заложено в нем было многое. И мы сами учились у него… было, было чему.

6. Кулинарные изыски

Заводчица велела кормить его коровьим рубцом. Вещь, дескать, бесценная для нормального физического и нравственного развития щенка. К тому же, недорогая. Действительно, недорогая. Но очень уж специфическая. Особенно своим запахом. Начинаешь его разделывать, и очень быстро возникает желание заплатить любые деньги, лишь бы не было этого чудного запаха.

Я купил себе противогаз, не респиратор, а противогаз именно, настоящий, наверно, армейский. И в этом противогазе, в перчатках по локоть, в приобретенном для этих нужд специальном фартуке разделывал, да что там! рубил этот самый рубец полуметровым ножом-мачете. Однажды священнодействую над любимым своим рубцом, можно сказать, увлекся. Вдруг звонок. И я, механически, «на автомате», во всем этом своем прикиде иду открывать дверь. Фантазирую, конечно же… не «на автомате», просто знал, что это Аня, она как раз должна была сейчас вернуться из гастронома, и я решил ее немного развлечь. Открыл дверь, а на пороге тетенька, пришла проверять электросчетчик. Так совпало.

Аня уверяла, что меня вполне можно снимать в кино. Что-нибудь этакое, в жанре постапокалипсис. Со стороны виднее, конечно, но в нашей квартире дело, кажется, шло, ну пока что еще к самому апокалипсису. (Не будем перепрыгивать через этапы!) Опять же, из-за запаха.

В общем, мы решили перевести нашего юного монстра на нормальную человеческую пищу. Было, конечно, некоторое чувство вины перед заводчицей, дескать, мы оказались не на уровне ее методических требований, мы дилетанты… «Но он же так радуется рубцу», – не сдавалась наша заводчица. Действительно, радуется. Потому, что он в жизни не ел ничего другого. Он просто думал, что в жизни нет и не может быть ничего прекраснее рубца. (Чувство вины нас уже покинуло.) А тут такое открытие – существует курятина, овсяная каша, творожок, кефир, печень, почки, рис.

Когда приносишь сумки с продуктами, Лондон так трогательно их обнюхивает. Знает, там много чего, что для него и не предназначено вовсе, так что радость его бескорыстна.

На время еды ушки маленькому Лондону приходилось завязывать на затылке, чтобы они – огромные, почти до земли (в этом возрасте Лондон походил на бассет-хаунда) не испачкались в каше. Итак, преисполненный энтузиазма Лондон ест, а мы стоим рядом и радуемся.

Чуть позже подобрали ему сухой корм. Попробовав пять-шесть сортов, он выбрал один, не из дорогих, о счастье! и оставался верен ему всю жизнь. Даже в старости не отказался от него. (Привязанность длинною в жизнь!) Кроме того, этот же самый корм, оказалось, можно было использовать как поощрительное лакомство при дрессировке. Странно, да? Он же и так ест его каждый день, а на улице, дашь ему зернышко за то, что выполнил команду, он и рад. Кусочки сыра как награду мы использовали редко, когда разучивали с ним то, что ему совсем уж тяжело дается.