В двух шагах от горизонта

Будто бы не знает слова «риэлтор», но тогда это было совсем другое, особенно, когда он помогал их общему знакомому, но всего более своему товарищу продать квартиру, чтобы тот мог переехать в другой город, и никого не мог найти, или цену предлагали мизерную, как он сам говорил, пока по-дружески не выкупил сам, в рассрочку, правда, но вроде бы чуточку дороже, чем называл от имени покупателей, сильно жаловавшихся на ветхость, отдаленность и что-то там еще. А через год цены утроились. Но разве кто знал об этом?

«Зато он не видит всего ужаса, который происходит».

Это Наташа, по-женски жесткая, но все равно правильно акцентированная, почти чуткая. Только холодный поцелуй медсестры. Который не пришлось отведать.

«Где ты видишь ужас? Это просто апокалипсис и падение в бездну».  И саспенс, добавил, повернувшись к Саше.

Увидел, как по толстой ветке дерева карабкается кошка, устремляя взгляд на сидящего несколько выше скворца, правда, без особого энтузиазма и надежды на удачу, но все же подчиняясь своей природе.

«Это на тебя похороны подействовали, – сказал Саша. – Ничего не случилось. Город живет, как раньше, работает. Все как раньше. И будет только лучше».

«Ты живешь почти рядом с Косей. Так?»

«Ну, допустим. Жил».

«А мне пришлось пройти через два блок-поста, аки тать, крадучись и содрогаясь от мысли, что с бадуна возьмут потехи ради… Знаешь, что там происходит? Сколько там шприцев лежит прямо под ногами?»

«Давай я тебе пропуск оформлю», – оживленно сказал Николай, впомнив о своей значимости и демонстрируя стремление помочь. Его щеки налились багрянцем.

«Давайте лучше примем по глотку Хеннсли», – сказал с ударением.

«Я сейчас еще принесу. И телефон уже зарядился, наверное», – Саша поднялся. Вышел.

«Он был женат?» – спросила Наташа и махнула головой на дверь.

«Нет, – ответил. – Ни разу не был».

«А ты разве не знаешь?» – многозначительно, но без интонации произнес Николай.

«Что?» – спросила Наташа, поднимая брови.

«Его женщины не интересуют».

«Ну-у, меня они в данный момент тоже не интересуют».

Перевел взгляд на рюмку.

«Теперь ему будет несладко. Если не уедет».

Наташа задумалась.

«И он так и живет один?»

«У него что-то было когда-то. Но не сложилось. Видимо, он еще сам тогда не знал, что с ним».

Наташа покосилась в сторону двери.

«Ему нужно внимание. Это может стать причиной шизофрении».

«То-то он бывает иногда сам не свой», – Николай вытер губы салфеткой.

«Почти как я».

«А ты разве тоже?» – серьезно спросил Николай.

«Еще как! Сейчас особенно», – он взял тон на повышение.

Николай сдвинул брови, передвигая смыслы.

«Ты с ним видишься?» – спросила Наташа, игнорируя самобичевание.

«Не в этом смысле. Но поддерживаем контакт».

Саша вернулся с телефоном и бутылкой. Принялся обтирать.

Наташа встала и вышла с телефоном.

«За нас», – сказал Николай, протягивая рюмку.

«За то, чтобы помнили друг друга», – ответил Саша.

«За тех, кто еще остался из наших».

«Скажи – ты и вправду работаешь на студии?»

«Правда. Жму на кнопки».

«Скоро всё перейдет под единый контроль. Будет полноценная автономия с нашей властью. Это пока неофициальная информация, но верная».

«Значит, я останусь без работы».

«Если это случится, звони. Я смогу помочь. Я тебе скажу: времена наступят нелегкие, придется потерпеть. Но зато потом…».

Николай важно потянулся за сигаретой.

«Помоги Саше. Он со своим огородом точно не вытянет. А у меня профиль другой. Музыкальный».

«Будет нам и музыка, будет и оркестр».

Наташа вернулась, дозвонившись.

«Нас так мало осталось – давайте встретимся через год», – пробурчал Николай, затянувшись.

«Напитков хватит. Мангал у меня тоже есть. Соберемся, хоть на несколько дней», – Саша гостеприимно подал вперед руки к ветвистым вишням и черешням, яблоням и грушам, травянистой лужайке с качающимся гамаком.

«Заляжем за матрасы», – сказал, цитируя. И добавил на всякий случай: – «В обороне».

«Нет. На матрасы без меня», – сказала Наташа покосилась взглядом и сжалась в плечах. Испуг отразился на лице. Ее совсем не стало видно, только оригинальный аромат секси обволок коконом пространство.

Ответить или оставить как есть? Подумал, в порыве изложения смысла, превратно истолкованного из классики, засомневался, что будет уличен в примитивизме субъективного познания, раз и навсегда падет на глазах в плоскую пустынную безжизненность, – и оставил без ответа.

«Я поеду, пожалуй. Поздно уже».

«Я провожу. До остановки». Он сделал к ней шаг, отодвигаясь от Николая.

Она почти отскочила. Взгляд брызнул испугом.

«Я такси заказала».

«Неважно. Сейчас неспокойно».

«Я тебя боюсь».

«Не того боишься, Наташа».

«Не того». Снова повторил он.

Она задержала взгляд, стараясь прочесть нечто в его глазах, – словно стараясь. Так они смотрели в глаза друг друга, а мужчины на них.

«Ты не был таким в классе».

Мы все не были такими. Казалось, что не были, потому что видели мир детскими глазами и не знали, кто мы есть. Вот и Коля не был, гонял в футбол и еще там во что со всеми, и даже тискал девчонок на последней парте, тех, которые уже не могли скрыть эти половые признаки, раннего созревания, тогда как остальные могли продолжать носить свои белые и черные фартушки без выточек, а на уроке играл в «очко» на деньги на каком-нибудь учебнике между сиденьями, пока не стал начальником участка на производстве у главного инвестора, заместителем директора по какой-товой части, в то время когда Кося сначала тоже не был таким, пока он готовился к вступительным экзаменам в универ, а просто виделся иногда с его Таней, которая всё еще как будто желала, хотя уже и не так экзальтированно, впрочем, как и он, и они, удовлетворенные обоюдным юношеским порывом, продолжали играть во взрослую любовь, подпитывая собственные чувства, поддерживая химическую реакцию для будущих ощущений. Знал ли кто в классе об этой комбинации? – нет, пожалуй, ибо многие тайны появлялись на свет уже много позже, когда и альбомы выпускников едва ли возможно было найти в затхлом прошлом.

«Мы с Сашей проводим. И посадим в такси. Как знать, может, это последняя встреча для всех нас. Или не для всех».

Она как будто успокоилась и принялась собираться.

Или ненавижу. Но без любви. Не знаю, что это такое. Пожалуй, точно – из психоанализа, а не… и только про женщин. Он потянулся, приближаясь, потянул носом запах вокруг нее, но никакого бергамота не было, кроме сигарет и духов, почти неслышимых, но и не опасных.

«Мне тоже пора». Дернулся и Николай.

Телефон зарядился.

– Телефон зарядился, – а ты лежи, я тебе подам.

Женщина принесла телефон.

– Что там? – спросил он, прислушиваясь.

– Тяжко, но пока держатся. Но если надавят, снесут всю площадь. Никто не спасется.

Рядом заворочались. Забормотали. Женщина всё никак не уходила, переминалась с ноги на ногу.

– Ты пока без памяти лежал, тебе звонок был.

– Кто? – в виски ударило током.

– Жена. Я же не знала, что ты донецкий, думала – местный, приедет, успокоится.

– Успокоилась?

– Сейчас знаешь, сколько людей пропало и никаких известий? – Как всё началось? Моего сына два дня не было, телефон отключен. Что я пережила! Ты не знаешь.

– Нашелся?

– Явился. Они с друзьями мальчишник устроили. Пили трое суток безвылазно. Но зато цел. А то он у меня задира, натворил бы бед. Уж лучше так – похмелится и придет в себя.

– Я выйду.

– Ты не обижайся, может, не надо было говорить – волноваться теперь будет. Но я ее успокоила…

– Спасибо.

Он попытался встать, но тут же опустился на место. Сил не было, при этом голова оказалась неимоверно тяжелой.

– Проснись.

Он открыл глаза и увидел над собой Лену, которая поддерживала его голову холодными руками. Холод исходил от нее, щеки ярко горели от резкого перепада температур, почти скрывая веснушки. Она заметила его удивление.

– Как ты нашла меня?

– Волонтеры сказали, когда твой телефон заряжался.

Он приподнялся, потягиваясь застывшим телом.

– Мы сейчас поедем ко мне, и ты не выйдешь на улицу, пока не встанешь на ноги.

– Сначала дай мне отдышаться. Я здесь совсем окоченел.

– Конечно.

– А что здесь происходит? Музыка – или это у меня голова гудит. Может, мне остаться?

– Справятся без тебя.

Когда они вышли наружу, уже звучали динамики колонок, мираж восстановил недавнюю картину, и даже голос в микрофоне, отсчитывающий первый разряд чисел, подоспел из одного театра действий в другой, не изменяясь. И уже не музыка, не концерт для массовки – завопил чей-то голос, призывая, осуждая и уничтожая, издалека фигура схожим силуэтом освятила место выступления, и на подиум потянулись персонажи друг за другом. Начали по очереди подходить отбеленными лицами к микрофону, подбирая длинные шутейные рукава, декламируя в пространство, перехватывая эстафету и передавая великодушно. Запутался длинный в проводах, выдернул чеку из гнезда. Звук провалился. Иконостас осуждающе повернул профили к эпицентру, не зная, как себя демонстрировать в данной ситуации. Но засуетились, щупая на четвереньках вдоль «лапши», и быстро восстановили. Зацокали языком в мягкую поролоновую подушечку, испуская пары истины, посчитали считалку, вздохнули. Длинный, быстро сменивший свою вигонь на спортивную колумбию, просунув предварительно голову в воротник шерстяного свитера с подворотом, перепоясав джинсы ремешком от дяди Левы, притопнув ножкой в лайковых туфельках о пол, чтобы согреть пальцы в тонких носочках, оторвался от иконостаса. Козырек прикрыл очки от сфокусированных софитов. Глянул на себя со стороны. Не так, мешает, нет величественности, привабливости – гламурно и недемократично, вдалеке от народа – скинул, передал кому-то из свиты. Сверкнул плешью, стряхивая бремя, но тут же подхватываемое и фиксируемое лямками на плечах – ни с кем не делимое. Сделал «па» вперед – носочки врозь, коленки вместе – и понеслась! Отрепетировано! Без вмятин в словах и слогах, без выбоин в предложениях. На третью четверть притоп и пауза, можно кашлянуть для правдивости, подтянуть следующий абзац, и жаль, что нет под боком хормейстера – поверил, уж будьте покойны – поверил бы. Но верили не все. И даже пытались охладить пыл пылью, посыпая голову белым пеплом.

Вот оно! Эврида-Эврипида! – воскликнул вроде, но никто не услышал. Все были обращены к иконостасу, с которого все еще вещали, уже не прерываясь на беззвучие. Он развернулся, увлекаемый Леной под руку.

Дозвонилась.

– Всё хорошо, – сказал, прикрывая микрофон, чтобы не было слышно. Но звуки просачивались сквозь щели между пальцами.

– Это с улицы, сейчас везде шумно, – ответил на вопрос. Но жена не унималась.

– Со мной всё в порядке. Не знаю, где кум. Ты слышишь? – это я, значит, со мной всё в порядке, а ты умница все равно. И я вас всех люблю.

Это был последний козырь, но и он не сработал.

«Я уже все знаю. В больнице был? Зашили? Давай, разворачивайся домой. Я в новостях видела. Вот только не поняла – ты там на чьей стороне? Ничего не хочу знать», – сказала с ноткой в голосе, и непонятно было, о чем больше она беспокоилась: о его верности или здоровье. Он соглашался безоговорочно, успевая вставлять двусложные звуки. «Я позвоню, как только буду знать, когда смогу уехать», – отвечал он. «Уезжай, пока не поздно. Уезжай». «Не могу», – зачем-то сказал он. «Иначе я приеду». «Нет. Этого не надо. Не надо. Всё будет хорошо. А тебе нужно быть рядом с детьми». Было не очень убедительно, что-то не то выскакивало в его словах, но он не сумел перебороть в себе нечто, болела голова, и тупая чувственность растеклось по его сознанию.

– Что-то голова разболелась. От напряжения, наверное.

– Тебя сейчас Вика домой отведет.

– Я не спешу. Посижу немного и все пройдет.

– Это тебе кажется. Я тебя все время за руку держу. И потом – что тебе здесь делать. Здесь условия – сам видишь. Теперь раненых будет ещё больше. Если есть возможность – лучше дома. Если будет штурм, всё может случиться… Вику заодно проводишь, и мне спокойней будет. А завтра я приду, куплю чего-нибудь, приготовлю.

Аргумент про Вику сработал. Он согласился. Вика ждала его, кроме сумочки в руках у нее ничего не было.

– Осторожней в дороге, Витя, прошу.

– Что, так плохо?

– Плохо.

– Тогда как же ты?

– Я никуда не полезу и всегда успею уйти.

– Но они не успели.

Он кивнул на Вику.

– Они не знали, что такое будет.

И через мгновение добавила.

– Да и никто не знал.

Голова шумела, пока Вика вела его, а за спиной слышен был бой барабанов, голос в репродукторах и что-то еще невнятное, но тревожно необычное, непривычно новое для слуха. Они шли, и он наслаждался морозным воздухом, глотая легкими, а звуки всё отдалялись и глохли за строениями и поворотами улиц, пока Викина рука не сжала крепко и не дернула его, останавливая, но они были уже слишком близко, и живот молоденькой беременной, бледной и с дрожащими руками уставился в их сторону, пока муж её, постарше, без шапки, которая лежала рядом у его ног, водил рукой по взъерошенной шевелюре, пытаясь заслонить собой болотного цвета вселенский Lanos.

– Ну что остановились, проходим, – сказал Доня, поводя битой и отодвигая в сторону парня, чтобы видеть его и Вику. Юра и двое стояли рядом, но Петровича среди них не было. Наверное, за углом в переулке или в темноте под деревом, где не видно, чем он занимается в холод, хотя даже и видя, чем он занимается, – ну кто скажет слово, если нет общественного, даже биологического.

Доня вгляделся из-под фонарного луча.

– Во, наши, – сказал Юра из-за плеча парня, смиренно сделавшего шаг в сторону. – Это наш.

Вика снизу испуганно заглянула ему в глаза, пытаясь найти ответ. Но ответа не было. Была бледность, пробивающая сквозь полумрак и сжатые, подрагивающие губы.

– Витёк! – воскликнул он. – Ловкач! Куда пропал?

Разбитое в мозаику лобовое стекло отсвечивало мелкими прожекторами, наложив сеточку на лицо Дони, пробегая по игривой бите. Вмятина на капоте тенью легла на лакированную поверхность.

– Что случилось? – спросил он не своим голосом, и кровь запульсировала в висках. Он заглянул в водительскую дверь – ключ в замке зажигания и мертво повисший брелок защиты.

– Автомайдан, – сказал Юра.

– Мы никакого отношения к автомайдану не имеем, мы ехали домой. Разве вы не видите, что моя жена беременна?

– Заткнись! Прикрытие, – спокойно ответил Доня. Бита нервно дернулась в руке, задрожала конвульсивно. – Небось, привязала подушку к животу – а мы сейчас это проверим.

Времени не оставалось. Но тут затошнило, закружилась голова.

– А что так слабо? – он через силу кивнул на стекло. – Дай-ка.

Он выдернул свою руку из мокрой ладошки Вики, а затем биту из рук Дони. В голове движение остановилось и повеяло ментоловым холодком. С размаха ударил по мозаике. Дробленые фрагменты дождиком зашумели внутрь, оставив канву по периметру вдоль резинового крепления. Парочка отшатнулась.

– А вы садитесь! – повернулся он к ним. Те осторожно втиснулись на пассажирские места.

– И ты садись, сказал он Вике.

Юра начал беспокоиться. Покосился на него.

– Ты что хочешь делать? – спросил и сделал шаг вперед.

– Сожгу к чертям собачьим. Всех. Зажигалка есть?

Полезли в карманы.

Пауза на размышление. Выигранные секунды.

Но ближе оказался Доня, не вникая в произнесенное, а реагируя на действия профессионально. Он тоже сделал движение, закрывая собой Юру. Тогда он ударил. Сильно, в Доню, по телу сбоку, и тут же приготовил короткий замах для Юры. Ничего не возникло в его памяти, ни разбитые головы, ни покалеченные тела, улитками закрученные вокруг себя, покрытые густой вязкой слизью, истекающие ею… Но тот отпрянул от рухнувшего со стоном передовика. Двое прижались к невидимой воздушной стене. И если где-то в темноте и была подмога, то уже не успевала, так как он сидел внутри машины. Одной рукой закрыл дверцу, пока включал зажигание и стартер одним поворотом, нервно снял с ручника и направил автомобиль прямо без разбора, не полагаясь ни на быструю реакцию разбойников, ни стараясь маневром объехать, оставляя сзади себя ошарашенную группу людей, обездвиженного Доню на асфальте рядом с шапкой и запах горелой резины. Машину сильно качнуло, когда заднее колесо переехало через что-то мягкое, и все в машине поняли, через что именно. Вика и парень побледнели, но он не видел, сосредоточившись и мыслями, и взглядом на дороге. Беременной и бледнеть уже было ни к чему – даже на улице ее бледность отсвечивала.

– Куда? – коротко сказал через сто метров, пока улица ещё прямо тянулась в темноту. Все молчали в оцепенении.

– Вика, куда нам?

– Пока прямо, – ответила та, сама вряд ли понимая, что произошло и что они целы. Беременная с мужем молча подл сидели сзади, не зная, как понимать произошедшее.

– А они как же? – спросила Вика.

Он глянул в зеркало.

– Мы выйдем, а вы дальше сами. Как жена?

– Терпимо, – ответила беременная.

Морозный ветер уколами врывался в салон.

– В роддом не надо?

– Обошлось, кажется.

– Не останавливайте никому, особенно гаишникам. Сможешь?

– Постараюсь.

Их остановили. У блок-поста стояла очередь. Автобус свернул к обочине, водитель сначала открыл дверь, и кто-то попытался выйти с раскрытой пачкой и зажигалкой наготове, но тут к ним подбежал с автоматом наперевес.

– Всем вернуться на свои места. – Не сказал, рявкнул жестко, зло. – Водитель, дверь закрой.

На улице, впереди было шумно, кто-то кого-то уговаривал низкой хрипотой, просил, но слов не было слышно, затем смешалось несколько голосов, перешедших в крик, раздался короткий одиночный. Прижимай сильнее к плечу, а то без ключицы останешься, сказал старлей. Но отдача все равно была ощутима, а привыкнуть так и не успел. Хватит, стрельбу сдал. Хватило на два года строевой. Перед присягой обязательный ритуал. На полигоне пыль поднималась с насыпи, куда ушла очередь, мишени то падали, то поднимались под следующую стрельбу. Пять-сорок пять, и мифические легенды о смещенном центре тяжести, из-за которого блуждающее путешествие по телу предполагалось непредсказуемым и фатальным. А комроты предупреждал только о рикошетах и поносе после солдатской столовой, если не помыть руки вовремя перед построением на прием пищи, к которому приступить тоже по команде.

Леня колыхнулся частью тела в проход, но тут же погрузился в кресло, бессмысленно глядя впереди себя, не обращая внимания на шум вокруг. На улице, в стороне от дороги понесли в брезенте, не замечая выпавшей наружу фелони. Земля белым, холодным пухом под фелонью, стелющей узкую дорожку. Мягко скрипнула под солдатскими коркоранами. «Ты иди, договорись о благословении на съемку», – сказал режиссер, артикулируя звуками, продюсер тоже кивнул. Он растерянно задумался, перед часовней, пока фундамент под будущий собор в честь годовалой даты рождества Христова еще только закладывался опалубкой и арматурными шпилями. Вот и получили навеки от Европы – христианство и выпивку. «У тебя вид представительный. Ну посмотри – кто пойдет? Я?» Идти действительно было некому, в чем и состоял казус ситуации. Ну не Киму же, в конце концов, с его лицом, рожденным от золотой лягушки, хотя он и учился вместе с Шукшиным на одном курсе. К православному-то батюшке. Они тысячу раз правы оба. Перепугает маздой. Но и это не помогло, как не помогла и серебряная цепочка с крестиком на шее. Вы откуда взялись!? – возопил гнусаво из зарослей вокруг губ. Телевизионщики! Чур вас! Показываете всякую пропаганду, Филарета Амвросиевского, раскольника и анафемата превозносите – геть! не видать вам благословения, а то ведь еще какую скверну пасквильную наснимаете, православную единую церковь хулите, и фильмы ваши – о расколе, – перебила фелонь низким тенором, почесывая небритость в виде бороды, но совсем не рыжей, как представлялось ему почему-то, но все же бурой и седоватой слегка, – говорила монотонно, размеренно, в тактах въезжая на горку октавы и, набрав духу, передохнув чревом и легкими, перекинув ноги через высоту, ускорялась вниз без смены регистра, выпуская запах постного борща на кислой капусте и телячьих котлет с чесночной приправой, обмакнутых в яблочную аджику на свежих, разрезанных пополам, сочных помидорках, а после запитых чем кто послал, а он лишь недоуменно смотрел на золотистую вышивку такими же детски наивными бирюзовыми глазами, открывая то и дело рот, словно собираясь перебить, восстановить статус кво, внести ясность – как замирал в гипнотическом трансе, кажется убаюканный, пока не начал постепенно выстраивать конструкцию отношений, и уже заглянул несколько раз через плечо в ожидании того, что вот-вот из створок часовенки выкатят под очередной взмах широкого отворота заскорузлыми инокскими дланями с черным налетом времени кульгавую пушченцию на пересохших спицах с гравировкой и личным факсимиле посадского старца, а сзади с зажигалкой перед грудью зажатой длани одной и лукошком раскрашенных пасхальным ажуром меленьких под калибр ствола ядер, нагроможденных горкой, аки у той самой царь-пушки, что в парке у горисполкома, – все это через локоток другой руки, бодренько засеменит тетка Мария, развевая красным подолом об искрящие металлическими набойками на армейских каблуках сапоги; однако пушченцию не катили, не собрались, чтобы после разверзнуться, черные облака под грозовой набат, как и подсохшая бесплодная ветвь не пала на камни под ноги, не зачесалось в левом и правом глазу, и ситуация выглядела нелепо, ибо ему и в голову не пришло оправдываться, всерьез принимая колкости упрямого ребенка и отвечая на них либо в подобном стиле, либо логическими аргументами и фактами, краеведческими помыслами о кусочке Донецкой святой земли, научными и философскими выкладками, которые все равно нивелировались бы в значимости до размытого безликого пятна. А изнутри черного проема тянуло прохладой и запахом, и светлячки размыто тлели в амплитудах пред иконостасом. Хотел, было, позвать на помощь просветленного, дабы воздействовать на воображение джокером из рукава, тем более что хуже и быть уже не могло, растерянность заполнила все ячейки сознания, – однако никого рядом не оказалось, сожаление прошло безлико и без кульминации. Пушченцию, тем временем, отливали на заднем дворе. И пока фелонь менторствовала и метала анафемы, изредка по-человечески побрызгивая дисперсами изо рта после акафисто, не дожидаясь, пока выкатят, он ретировался, кинув прощальный наивно-детский взор на грозную пясть, а после и доложил Киму с сожалением, и сам же после исправил ситуацию, позвонив и по телефону получив благословение на съемку пещерий у схимонаха Горловского архиепископа Алипия.

В автобусе молчали, делали вид, будто не видят, как фелонь струится по земле, – хотя по лицам сползал страх и недоумение, – помелом, захватывая легкий снежок на недавно еще вскопанном, не тронутый частыми ногами, которые и здесь по суху, не намокая. А его ноги начинали мерзнуть в истертых ботинках, не находя места для разминки, где не было разгона крови. Беготня вдоль и поперек, сумбур завьюжил и вихрем захватил все вокруг, какофония бессмысленных звуков дробью колотила в стекла и стенки, пронзала насквозь мощью свирепости.

Па-да-ба – табадабада, табадабада; па-да-ба – табадабада, табадабада, па-да-ба-да-а-а, – растянуто и фальшиво напел он в окно, между сидящими рядом с ним. Слух и голосовые связки явно были не в ладах друг с другом. Лицо его озарилось улыбкой, похожей на те, которые свойственны людям нездорового ума, несущих в себе иную субстанцию бытия, да и бытия ли вообще, а Николай все продолжал вещать эпические баллады неоконструктивизма и Бердяевщины, не касаясь, правда, богокосмичного предшественника, но сталкивая и раздвигая цивилизации, которые планетарно в масштабе разворачивались на глазах за тесным уже столом, усердно копая, сам того не ведая, под сгнившим днищем Гегелева ложа, смахивая со лба капельки пота, но забывая про глубокие залысины, смело отвоевавшие у короткой стрижки плодородную площадь и сомкнувшиеся на макушке, усеянные густыми шариками, поплевывая на мозолистые (с чего бы?) ладони, сгущая и раздвигая брови и углубляя носовые складки, стращая и сокрушая, в то время как Саша всё смотрел в одну точку, и точка эта была налипшая изнутри на стенку бутылки бубочка виноградного зерна, в то время как она двигала зрачками по своим бледно-розовым обезжиренным ладоням с разноцветно накрашенными ногтями на тонких пальцах, универсальных с точки зрения различных манипуляций медицинского и физиологического характера, которого ей было не занимать, и уж скольких она небось исцарапала, сняла не один слой эпидермиса, чтобы дать волю фантазии ума для оправдания, когда дойдет дело и до этого. У меня тост. Давайте выпьем за наших женщин, за тебя, Наташа, за остальных наших, которых нет сейчас рядом. Виват! Стоя! Под звон хрустального стекла! Он заспотыкался на фразах и поднял рюмку, потянулся чокнуться. Да ты и впрямь будешь жить вечно, – сказала она, отстраняясь в страхе. Вот она, благодарность женщины, ну ладно давай о тех детях которых покалечили и сломали в первую ночь наших ваших детях о том что произошло позже и почему что вообще произошло когда быдло превратилось в народ а население осталось быдлом о Бильдерберге где наверное уже прошло собрание акционеров по данному поводу и резолюция скреплена кровавой печатью.