Однажды в детстве, после Войны

Тоже не густо.

Ведь этими продуктами предполагалось в течение года кормить семью и домашних животных, но все-таки хоть что-то, но выдавали. В других колхозах, бывало, давали сущие слезы.

В Брагинском районе был один совхоз в деревне Соболи, там, поскольку это было государственное сельхозпредприятие, платили настоящую зарплату и уровень жизни был значительно выше, чем в Сельце, хотя моя деревня не считалась бедной. В сравнении, например, с деревней Петрицкое, где вообще на трудодень ничего не выдавали и люди выживали только за счёт даров леса и различных промыслов.

Затем, когда наш колхоз стал миллионером, оплата за труд существенно повысилась, но все равно Абрамовичей и Потаниных так и не появилось. Люди стали жить при среднем достатке.

Конечно, серьезным подспорьем, а по некоторым продуктам и основным источником, были домашнее хозяйство и огород. Молоком и молочными продуктами обеспечивала корова. Только благодаря ей нам удалось с трудом, но без голодных обмороков пережить голод 1947 года. Ведь получать ежедневно при жирности 4,2% 15-20 литров молока – а именно такого качества и столько давала нам наша Лыска, – это значит, что семья обеспечена маслом, творогом и другими молочными продуктам.

Кроме того, корова избавляла нас от необходимости покупать молоко и сдавать государству (а был такой налог, который приходилось платить вне зависимости от наличия скотины). Практически каждый вечер после дойки домашних коров мы, ребятишки, несли в 3-х литровых бидончиках на колхозную ферму молоко. Там измеряли жирность и объем, записывали в специальную книжку, которая выдавалась владельцу коровы. Всего разрешалось держать в одном хозяйстве одну корову и одну телку. Телку, как правило, продавали, а бычок был обречен.

Я до сих пор с благодарностью вспоминаю нашу кормилицу, которая в течение многих лет кормила и поила нашу семью. Не счесть – сколько раз мы все мысленно благодарили того неизвестного мне командира Красной Армии, который в суровом 1944 году подарил Лыску нашей семье.

Кроме коровы, семье разрешалось содержать определенное количество овец и свиней. Количество птицы законом не ограничивалось, но оно регулировалось наличием корма. У нас было в разное время 1-2 кабанчика, пара овец, штук пять кур, не считая цыплят, голов пять взрослых гусей и обязательно гусак, несколько уток.

Наиболее трудным, и, видимо, поэтому хорошо запомнившимся был 1947 год. Всего два года прошло после Великой Отечественной войны. В колхозах отсутствовала техника, не хватало лошадей, а ведь именно лошадь была основной тягловой силой в сельском хозяйстве. На них и пахали, перевозили грузы и людей. Первый грузовик появился в нашем колхозе где-то около 1950 года. Появление "полуторки" было значительным событием особенно для нас, мальчишек. В течение долгого времени можно было наблюдать такую картинку: по улице деревни едет грузовик, а за ним в пыли, большая ватага мальчишек. Улица не асфальтирована, обочины заросли травой, а по центру тележная колея, песок.

За счастье считалось подержаться за борт автомобиля. Я уж молчу о тех счастливчиках, которые имели возможность прокатиться хотя бы в кузове. Попасть в кабину даже не мечталось.

Но вернемся в голодный 1947 год. Сейчас голод 1947 года почти забыт, но мне он врезался в память, хотя я был совсем маленьким.

Мне шесть лет. Кушать хочется постоянно. Организм требует мяса, а ему в ограниченном количестве предлагают картошку.

Сегодня, анализируя обеспечение продуктами нашей семьи, полным голодом его назвать трудно. Да, не было хлеба. Да, забыли, как пахнет мясо. Надоел борщ с грибами, которых тоже было не слишком много. Отсутствовал сахар, но ведь было молоко, были масло, творог и полный подвал картошки. Правда, он был как-то и не совсем наш, но об этом ниже.

Из этого времени мне вспоминается история о разделе грибов, сваренных в борще. Семья была большая, и на всех их не хватало. Чтобы решить проблему «по справедливости» старший брат Алексей (1928 г.р.) предложил меряться на емке [3].

[3] Емка (белорус.) – черенок от ухвата.

Смысл в том, что один бросает емку вверх, второй ее ловит. Затем, остальные накладывают свои руки до верха емки. Выигрывает тот, чья рука окажется сверху. Кто выиграл, тот с грибами. Вроде бы все действительно, по справедливости. За исключением того, что старшие братья могли регулировать сжатие руки, а, значит, и до некоторой степени влиять на конечный результат, что противоречит первоначально заявленному принципу. В течение некоторого времени выигрывали старшие Алексей и Петр (1930 г.р.), которые делились со мной как самым маленьким. Сеня же грибов не получал и, в конце концов, за одним из обедов не выдержал и от такой «справедливости» заплакал. Решением мамы грибная лотерея была прекращена и в последующем делила она сама. По принципу – «понемногу, но всем». Всем, кроме себя.

Необходимо отметить важную деталь – все ели из одной миски и если там попадался лакомый кусочек, то каждый член семьи старался его оттолкнуть от себя. Было голодно, но жадности не было. Было даже как-то стыдно показать окружающим, что ты хочешь кушать.

До сих пор не могу забыть, как я пришел к соседям по фамилии Коцур во время обеда их семьи. Семья большая, пятеро детей и двое взрослых. Дядя Петр – инвалид войны, он ходил на протезе и работал заведующим колхозным складом. Бывал в их доме хлебушек чаще, чем в других. И меня его дочери Елена и Мария частенько кусочком хлеба угощали. Жили мы с соседями очень дружно, как одна семья. И вот тетя Катя приглашает меня садиться за стол обедать, а я отказываюсь, мотивируя тем, что уже поел дома. Садиться за стол я отказался, но отвести взгляд от лежащей на столе полбуханки хлеба было выше моих сил.

Дядя Петр заметил это и, отрезав солидный кусок хлеба, протягивая мне, говорит: «Я знаю, ты дома хорошо наелся, но вот попробуй какой у нас хлеб». Отказать в просьбе я не смог.

Так же как не мог отказать проживавшей у нас бухгалтеру завода Марии, которая каждый вечер приносила мне в кровать кусочек черного хлеба и вручала его со словами: «На, Ванька, согрейся».

Чтобы как- то спасти нас от голода, мама приняла предложение председателя колхоза Филиппа Делец разместить в нашем доме крахмальный мини-завод. Из двух имеющихся одна комната стала заводом, а в другой жили мы. Подвал же, где хранился картофель для завода, был общим. Тем и спаслись в 1947-м.

Затем в этой комнате в течение нескольких лет размещалась вовноческа. Вовноческа – это малый шерсточесальный заводик, который состоял собственно из одной машины, приводимой в движение ручкой. Устройство простое. Большой барабан (диаметром около метра и шириной 1,5 метра), несколько барабанов разного диаметра, на которые набивались металлические щетки разной высоты, подающий стол и принимающий барабан. Один из барабанов, закрыт деревянным кожухом от посторонних глаз. Рассказываю так подробно, ибо без этих знаний невозможно будет понять, откуда у меня появились теплые шерстяные носки, а затем и валенки. Работал агрегат следующим образом: один человек налегая на ручку крутил большой барабан, второй бросал кусочки нечесаной шерсти на приемный стол. У приемного барабана стоял Тит Романюк по кличке «Кривой» (на фронте потерял ногу), который снимал с барабана хорошо расчесанную, уложенную ровным слоем шерсть, сворачивал ее в кудель, и передавал благодарному хозяину. В помещении, где работал агрегат, пыль стояла неимоверная, да и запах нечесаной шерсти был не из приятных.

Я у дядьки Тита был, конечно, первым помощником. Смазка и чистка агрегата лежала на мне. За это мне от него перепадало довольно часто кое-чего съедобного (он всегда приходил на работу с сумкой, в которой были маленькие глиняные горшочки с едой), но главная добыча была в барабанах. На них всегда оставалось немного шерсти, на каждом понемножку, а на закрытом – чуть побольше чем обычно. Клиентов было много, а чистил технику я исправно почти после каждого посетителя. В итоге к вечеру набиралось немного шерсти. Конечно, большая часть шла дядьке Титу, но и мне к следующей зиме хватило на валенки. Вот так просто решилась проблема теплых рукавиц и зимней обуви.

Правда, валенки эти были не мои личные, а одни на всю семью. Свалял их прямо в нашем доме кочующий вальщик. Технологию изготовления валенок не помню, но на всю жизнь остался неприятный запах химического вещества, которое применялось при валянии. Размер у наших валенок получился большой и надевал их тот, кому было нужнее. Вот сейчас вспоминаю, и кажется мне в них нужды не было. Вполне комфортно чувствовал себя в бурках. Впервые валенки я надел в 1960 году уже, будучи рядовым солдатом, оператором станции «Снар-2» батареи разведки начальника артиллерии, легендарной 120-й гвардейской мотострелковой Краснознаменной Рогачевской орденов Суворова и Кутузова дивизии имени Верховного Совета БССР.

Другим семьям было труднее. Особенно страшна была весна. В пищу употреблялось все, чем можно было набить сосущий живот без особо серьезных последствий. Ели лебеду, крапиву, первый щавель, растущий на Большом и Малом Островах. Цветы акаций (до сих пор ощущаю их сладковато приторный вкус) ели сырыми и подмешивали в хлеб.

Толпы людей ходили весной по еще не совсем оттаявшей земле и собирали то, что осталось после осенней уборки картофеля. Затем этот гнилой и мерзлый картофель, который почему-то называли «бубликами», оттаивали, протирали через сито, промывали водой и использовали в пищу оставшийся на дне посуды крахмал. Из него же варили затируху, кисель, а если собирали много, то пекли крахмальные блины [4].

[4] Голод в СССР 1946—1947 гг., по мнению большинства исследователей, был следствием двух причин. Первая – это развал сельского хозяйства в западных регионах страны из-за последствий многолетних военных действий. Это было следствием недостатка рабочих рук, техники и лошадей, уничтожения множества сёл и деревень.

Немного статистики – за время войны более 70 тысяч (тысяч!!!) сел и деревень просто исчезли с карты СССР. Были уничтожены в ходе военных действий, часто – сожжены вместе с жителями. Из 9200 населенных пунктов, разрушенных и сожженных немецкими оккупантами и коллаборационистами в Белоруссии во время Великой Отечественной войны, свыше 5295 были уничтожены карателями вместе со всем или с частью населения.

После войны численность трудоспособного мужского сельского населения откатилась к уровню 1931 года, поставок сельхозтехники в годы войны не велось, имевшаяся сельхозтехника была либо вывезена немцами, либо пришла в негодность. Поголовье лошадей составляло около 45% от довоенного, поголовье скота также резко сократилось. Показатели 1940 года по количеству крупного рогатого скота в РСФСР были достигнуты только к началу 50-х, поголовье свиней сравнялось с довоенным только в 1950 г., а количество коз и овец в этом году еще изрядно уступало показателям 1940-го года.

Как следствие – валовая продукция сельского хозяйства за годы войны сократилась на 40%. Это первый фактор.

Второй – засуха 1946 года. Она не была катастрофической, но для ослабленного организма, как известно, даже обычная простуда может оказаться фатальной. В итоге урожай зерновых в 1947 году составил 98,5 млн тонн, что на 20 млн тонн ниже, чем в 1940 году и на 25 млн ниже, чем в 1950-м.

Голод охватил почти все западные области СССР – число больных с диагнозом «дистрофия» составило по РСФСР 600 тыс., на Украине – более 800 тыс., в Молдавии – более 300 тыс. Смертность от дистрофии иногда достигала 10% от общего числа людей, которым был поставлен этот диагноз, также выросла заболеваемость так называемой «асептической ангиной», вызванной употреблением в пищу неубранного прошлогоднего зерна, бывшего под снегом. Особенно высокой была детская смертность, в начале 1947 года составлявшая до 20% общего числа умерших. (прим. редактора).

Однако, несмотря ни на что, в нашей деревне не умер ни один человек от голода. Во многом это заслуга местных властей. Особо нуждающимся оказывал помощь колхоз. В деревне, в доме моего дяди Андрея, раскулаченного и высланного с семьёй в Котлас, был создан детский сад и там было бесплатное питание. Контроль осуществлял лично председатель. Да, всем не хватало хлеба, жиров, но спасала картошка.

При этом, несмотря на голод и бедность, мы все же оставались мальчишками, которым хотелось хоть каких-нибудь развлечений. Взрослым нами заниматься времени не было, и поэтому свой досуг мы организовывали сами.

Глава третья. Деревенские клички. Маршал и «Депутатка». Важнейшие из искусств – кино, танцы и спорт

Я уже упоминал про появившуюся в деревне «полуторку». Шофер дядя Андрей (деревенская кличка Вихранок) для нас, мальчишек, был если не богом, то небожителем точно.

Почему вместо фамилии называю кличку? В нашей деревне очень многие семьи имели именушки, которые переходили от родителей к детям. Забывались причины и обстоятельства, из-за которых деревенские остряки наделяли человека порой оскорбительным прозвищем. Дело иногда доходило до смешного. Приезжий спрашивает, где найти Семена Бута. Народ задумывается и молчит. Не знают такого. И только после того как кто-то скажет: «А, так это же Семен Алабон». Все разочаровано произносят «Ну, что ж ты? Так бы и спросил!». Получается, Бута нет, а Алабона все знают. Причем приклеивались именушки намертво. Вот прошли годы, помню всех односельчан, но многие фамилии забыл (мало ими пользовались), а прозвища помню.

Вообще происхождение и значение многих прозвищ совершенно непонятно. Хотя многие из них раскрывали глубинную сущность данного человека. Кроме того, при помощи прозвищ было легче идентифицировать личность. Сразу оговорюсь реакция людей на эти прозвища была разной. Одни воспринимали их с юмором, другие болезненно морщились, но воспринимали молча, а бывали случаи, когда дело доходило и до драки.

К сожалению, или к счастью, в деревне было много людей, носящих одинаковую фамилию. Я уже упоминал двух Бутов – «предпринимателя» Василия Алабона и охотника Якова Шаматуна. Фамилия «Бут» у нас в Сельце была очень распространенной – на памятнике погибшим односельчанам она упоминается больше 15 раз. Поэтому, что бы отличить одного Бута от другого и использовали клички. «Алабон» получилось, скорее всего, как производное от «балаболка». Когда дядя Андрей говорил, то слова произносил невнятно и быстро. «Шаматун» получился скорее из за его суматошного поведения.

Но мало того, что совпадали фамилии – имена тоже частенько совпадали. И вот как здесь без клички? Поэтому один Семен Бут был Алабон, а второй Семен Бут – Семен Юрков.

Иногда клички становились «почти фамилиями». Вот, к примеру, мой друг детства Коля Мироненко (на снимке справа, слева – я) получил в наследство от родителей прозвище «Довбун». Что это означает – я до сих пор не пойму. Но его двоюродный брат Иван тоже стал «Довбуном», работал заведующим колхозным лесопильным хозяйством. Или Алексей Делец, который в деревне известен как «Леша Каркин». Моего крестного отца Федора Ясиновца все почему-то звали «Воробей». Его зять Михаил Новик, который никакого отношения к рождению этого прозвища не имел, тоже становится «Воробьем», хотя это не мешает ему в течение нескольких лет избираться бригадиром полеводческой бригады. Двоюродный брат Антон Кравченко – в деревне больше известен как "Гершен".

Характерно, что наличие оскорбительного прозвища совершенно не увязывалось с общественным положением, авторитетом человека в деревенском коллективе.

В течение многих лет председателем колхоза избирался Василий Иванович Казаченко.

Уважаемый всеми человек. Участник войны. Орденоносец. Внимательный, заботливый, умный руководитель. И тем не менее получил прозвище – «Цебер». Цебер – широкая деревянная кадушка. Здесь, видимо, основанием послужила его фигура. Невысокий, но плотный был мужчина. Да и весом бог не обидел – когда садился в председательскую бричку, а затем спустя годы, «Победу» – рессоры проседали порядком.

Второй председатель колхоза, с которым я был в очень хороших, возможно, даже дружеских отношениях, Федя Журав, в наследство от родителей получил кличку «Цуй». Хотя в весе не уступал Василию Ивановичу, но все равно остался «Цуем».

Были у нас «Здрок», «Мисюра», «Коршак», «Зелик», «Заяц», «Пипка», «Пуд», «Баран», «Медведь», «Тхор», «Шаматун», «Бабай», «Беба», «Мудрик», «Повар», «Шорник», «Бомкала», «Кныр», «Коршащиха» и т.д.

В абсолютном большинстве это хорошие порядочные люди, с некоторыми из них я нахожусь в родственных отношениях, других искренне уважаю за их жизненное кредо, за желание и умение трудиться. Взять хотя бы дядю Сашу Авдеенко. Ровесник моей мамы, 1907 года рождения. Участник войны. Один из двух шоферов в нашей послевоенной деревне. Родился и постоянно жил в нашей деревне, но почему-то больше известен как «Хохол».

Но были семьи, в том числе и моя, которые не удостаивались прозвищ. Может быть, потому, что с фамилией "Губарь" кличка уже не очень-то и нужна. Хотя отдельные члены семей этой участи не избегали. Так, мой брат Семен (1936 года рождения) в детстве вместо слова «трубка» говорил «Срубка». Так и прожил всю жизнь под псевдонимом «Срубка». Характерно то, что к его двум сыновьям это не приклеилось.

Называя многих своих односельчан и даже родственников вот этими именами, я, ради бога, не стремлюсь никого из них обидеть, и не только их, но и их потомков. Можно, конечно, обойтись и без этого, но тогда, на мой взгляд, будет потерян свой, характерный только для моей деревни колорит, и будет рассказом о деревне вообще, а не о моей родной деревне Селец.

Как и кем давались эти прозвища – неизвестно, но народная молва авторство многих из них приписывает Василию Карповичу и кузнецу из деревни Городище Фоке. Кузнец в деревне – самый востребованный уважаемый человек. У нас в деревне кузнечил дядя Саша Ващенко. Человек и кузнец был прекрасный. Оба своим ремеслом владели в совершенстве. Делали прекрасные плуги, серпы, вилы, лопаты, ножи, оси для телег, обручи на бочки, подковы для лошадей, то есть все то, что было крайне необходимо крестьянину, но не всегда имелось в продаже в сельпо.

Но в отличие от Ващенко, Фока был человек, щедрый на юмор. Да и талантом стихосложения был не обойден. Ведь именно он на мотив песни «От колхозного вольного края» сложил частушки, в которых в порядке размещения домов упомянул о каждом жителе своей деревни Городище.

Эта деревня состояла из одной улицы, которая являлась как бы продолжением одной из трех улиц моей деревни. Помню, что в самом крайнем доме проживал дед Котлобай (бессменный сторож колхозного сада и злейший враг всех мальчишек).

Начиналась эта поэма так: «От колхозного вольного края – начиная от Котлобая, а за ним – Настасья Кривая …» и таким вот образом были перечислены все жители Городища. (Кривая – это прозвище. С детства хромала на одну ногу).

Особенно нравилась нам его коляска на резиновом ходу. Сколько раз мы, мальчишки, угоняли ее из двора хозяина, чтобы покатать по деревне друг друга. Правда, домой возвращали не всегда. Иной раз хозяин находил ее на крыше соседнего дома или своего сарая, а иногда она падала в колодец. К его чести, на нас он не очень обижался, хотя всегда грозился: «Поймаю, запрягу и с пугой проеду по всей деревне». Но не поймал, не запряг. А пуга – это просто сплетенный из сыромятной кожи кнут.

Ну не могли мы удержаться – больно уж диковинная была тележка. Это уже потом в колхозе будут и легковые автомобили «Победа» и «Волга», и несколько ЗИС-5, подаренных колхозу Маршалом Советского Союза Семеном Константиновичем Тимошенко. Маршал избирался в Верховный Совет СССР вместе с жительницей нашего села Евгенией Гавриленко.

Кто такая Женя? Выросла в многодетной семье. Когда мужики ради шутки спрашивали ее отца Виктора, сколько же у него детей, он глубоко задумывался и потом отвечал «А хто его знае? Ци двянацать, ци тринацать. Сягодни спрашу у Домны». Домна – это его жена. Жили они, конечно, даже по тем меркам – очень бедно. Ютились в небольшом, вросшем в землю и слегка накренившемся доме. Женя работала свинаркой, и действительно – очень хорошо работала. Вот ее и выдвинули в состав высшей власти страны. Но была одна закавыка – она была совершенно безграмотной и вместо подписи ставила крестик. Ликвидировать безграмотность на уровне "хотя бы научить расписываться" поручили учительнице Селецкой начальной школы Груне Антоновне Шинкаренко. Справилась. Хорошая была учительница. Не одно поколение моих односельчан обучила она читать и писать.

Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко, познакомившись со своей будущей коллегой, тоже принял участие в судьбе Евгении Викторовны. Прислал солдат строительного батальона, которые в течение одной недели справили для нее хороший деревянный дом. Деревенские же остряки приклеили ей прозвище «Депутатка».

Впрочем, я собирался рассказать про наш мальчишеский досуг, но отвлекся. Выполняю обещание.

Перефразируя классика, можно сказать, что из всех искусств самым доступным для нас было кино. Фильмы в деревенском клубе показывали каждую субботу и воскресенье, за исключением летне-осеннего периода, когда зрительный зал был заполнен свеженамолоченным зерном ржи или пшеницы. Вынужденный перерыв в культурном просвещении масс продолжался не более трех месяцев. Затем зерно переносили в колхозный амбар, и мы вновь могли смотреть фильмы.

Доступное – это не значит пришел, купил билет и занял место в зале. Этот общепринятый способ не всегда можно было реализовать на практике. Причина все та же – отсутствие денег. Билет стоял 40 копеек, а это значит, что нужно сдать в магазин сельпо два куриных яйца, что тоже было не всегда возможным. А кинофильм посмотреть-то хочется…

Поэтому часто во время демонстрации фильма все окна снаружи клуба были «обвешаны» зрителями. Правда, были некоторые проблемы со звуком и изображением, но это детали – воображение дорисует. На этих «местах» преобладал зритель в возрасте, способный отвоевать себе место. Мы, малышня, шли иными путями. Их мне было известно два. Первый – незаметно проскользнуть в зал в толпе «обилеченых» зрителей. Иногда это удавалось, но гораздо чаще задержанный «заяц» излавливался и безжалостно удалялся из зала.

Второй способ был более сложным. Нельзя пройти? Значит, будем пролезать. И пролезали. Для этого пришлось разобрать часть кирпичного фундамента, оторвать на сцене несколько досок. А дальше, когда начинался фильм, и бдительность работников клуба притуплялась, мы по одному ползли под полом клуба, тихонько вылезали на сцену и там, лежа на полу, смотрели фильм. Смотрели с обратной стороны экрана.

Ползал под полом и я. Вот только спустя десятки лет никак не пойму, зачем мне это было нужно. Я уже говорил, что привык рано ложиться спать. Вот эта привычка меня и губила. Только заполз на сцену, лег и начал смотреть фильм, но каким бы он ни был интересным, сил моих хватало на одну, максимум – две части. Демонстрация велась одним аппаратом, и после каждой части в зале включался свет. В течение нескольких минут киномеханик заряжал новую часть, и демонстрация продолжалась. Так вот, я не помню случая, что бы я бодрствовал ко второму включению света. В свое оправдание хочу заметить, что в этом я был не одинок.

После окончания сеанса будил нас заведующий клубом Степан Журав, который перед закрытием клуба осматривал все помещения. В субботние дни это было после танцев, которые начинались сразу после фильма и продолжались, как выражались местные острословы, «до упаду».

К моему сожалению, танцевать я не умею, да и не любил никогда танцевать. Вначале стеснялся. А затем уже вроде бы поздно учиться. Однако это не исключало моего постоянного присутствия на этом мероприятии. Более того, ходили на танцы мы не только в своей деревне, но и ездили на велосипедах по соседним деревням. Собирались три – пять человек, и катили в деревни Котловица, Петрицкое, Тельман или Малейки.

Расстояние в пять – десять километров не пугало. Одиночные поездки никогда не практиковались, так как можно было попасть под кулаки местных парней, которым наше присутствие не особенно нравилось, так же, как и нам – их появление на танцах в нашей деревне. Нередко приходилось возвращаться домой со спущенными колесами велосипедов. Мы тоже не оставались в долгу. Натянутая на уровне колеса веревка, незамеченная велосипедистом, со стопроцентной гарантией вышибала ездока из седла.

До сих пор не могу четко сформулировать цель наших поездок. Участия в танцах не принимали. С местными девчатами не общались. Репертуар везде был однотипный. Гармонисты – самоучки во всей округе играли одну и ту же музыку – польку, вальс, краковяк. Видимо, просто хотелось увидеть что – то новое. Опять же – какое-никакое, а приключение.

Должен сказать, что для того, чтобы попасть в зал, где проходили танцы, нужно было иметь возрастной ценз. Малолетних на танцы не пускали. А нам так хотелось посмотреть, как танцуют взрослые, и, когда нас выдворяли из зала, было до слез обидно. Обида находила свое выражение в мелкой мести. В дырявый карман засыпался мелкий молотый красный перец. Снаряженный такой начинкой «диверсант» незаметно пробирался в зал и проходил по кругу шевеля рукой в кармане. Одного круга достаточно, чтобы веселье прекратилось буквально после первого танца.