Бриллиант «Dreamboat»

– Повторяю, никакого Топчина не знаю! Ежели ты такой отпетый, что греха на душу за невинно убиенного не побоишься взять – стреляй!

Северианов расхохотался громко и весело.

– Молодцом, Фома Фомич, вот что значит, старая гвардия, уважаю! Всегда приятно иметь дело с достойным противником. Только напрасно ты насчёт невинной души тут песни поёшь, право слово! Взгляни, освежи память.

Вспыхнула керосинка, в её тусклом свете Жорж Белоносов и Настя казались бестелесными привидениями.

– Ты этих двоих сегодня на смерть отправил, так что не обессудь. Барышню и офицера контрразведки! – Северианов сделал акцент на последнем слове, как бы подчеркивая тяжесть преступления Нистратова, посмевшего покуситься на столь грозную и могущественную службу. – Спрашиваю в последний раз, какие у тебя дела с топчинскими бандитами? Если есть, что сказать – говори, нет – твори молитву! – штабс-капитан демонстративно и даже несколько театрально взвёл курок нагана.

– Что за чушь! – чуть возвысил голос Фома Фомич. – Какая еще банда? Барышня с господином прапорщиком были здесь сегодня, не отрицаю, но что касается смерти… Что-то путаете Вы, любезный!

– Как угодно! – Северианов нажал спусковой крючок. В тесной спальной комнате револьверный выстрел громыхнул ушераздирающе. Насте в который раз за сегодня сделалось дурно. Только что человек был жив, говорил, дышал, надеялся… К тому же лежащий в кровати старик в ночной рубашке и кальсонах вид имел совершенно беззащитный, в отличии от головорезов Петра Кузьмича Топчина. Насте заложило уши, она увидела, как брызнуло пламя из револьверного ствола в лицо Фомы Фомича, потом резкость и чёткость пропали, взгляд поплыл, и Настя вновь лишилась сознания.

Северианов стрелял впритирку. Пуля аккуратно сорвала лоскут кожи на лысом темени, раскалённые пороховые газы при выстреле с близкой дистанции обожгли лоб, а зёрна пороха добавили «татуировку порошинками». В целом – эффект весьма впечатляющий – на короткое время Фома Фомич полностью оглох и выпал из реальности, потеряв ориентацию. Держаться героем под дулом револьвера – в высокой степени похвально, однако после неожиданного выстрела в голову некоторые, случалось, оконфуживались до крайности.

Фома Фомич был весьма крепок и духом, и телом: и сердце вытерпело, не остановилось, и других непотребств и постыдностей не случилось, однако и у любой крепости существует свой предел прочности. Увидев, как дуло нагана опускается чуть ниже, аккурат, к переносице, а курок медленно отходит назад и становится на боевой взвод, он не выдержал, сдался. Заорал, заблажил:

– Стой, не стреляй! Все скажу, как на исповеди!

– Слушаю.

– Пусть они уйдут, говорить один на один буду!

Возможно, он был прав. Возможно. О четырёх глазах секреты и тайны выбалтывать легче, да и ненужной информации чужие уши не услышат. Только у них сейчас не доверительная задушевная беседа агента с информатором и даже не совсем допрос. Подполковник Вешнивецкий называл это «жёстким потрошением в боевых условиях», когда более потребно думать о сохранении жизни, чем о количестве слушателей, сокрытии маленьких тайн либо других несущественных деталях. К тому же, оставлять Жоржа и Веломанскую одних в состоянии близком к панике категорически не рекомендовалось.

– Не о том печалишься, Фома Фомич. Торговаться не будем! О вечном размышляй, а не о незначительных глупостях, – Северианов смотрел пронизывающим ледяным взглядом, и Нистратов заговорил. Он говорил долго и обстоятельно, он, вообще, так много и без утайки никогда и никому не исповедовался.

За долгие годы служения в Отдельном корпусе жандармов Фома Фомич Нистратов обзавёлся весьма специфическими привычками: всё про всех знать и всё подмечать. Ему доподлинно были известны такие мелочи в жизни многих жителей города, как весьма почтенных, так и низшего сословия, о которых не были осведомлены даже самые близкие их родственники. Он знал, казалось, обо всех всё: о разногласиях или, наоборот, единодушии, о тайных и скверных привычках, странных обыкновениях, сокровенных помыслах и желаниях. Ну и естественно, кто, с кем, когда и по какому поводу. Когда в городе установилась Советская власть, к Фоме Фомичу пожаловал в гости председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и, не разводя антимоний, сразу предложил невесёлую альтернативу:

– Мужчина Вы, Фома Фомич, пожилой, степенный, я думаю, желаете спокойной и тихой старости, дожить, так сказать, отпущенные Вам годы без потрясений и катаклизмов. Потому либо будете негласно доносить обо всех интересующих нас контрреволюционных происках, либо милости прошу к нам, но уже в другом амплуа: осколок царского режима, всецело и с усердием преследовавший революционеров-подпольщиков, а значит, злейший враг Советской власти. Выбирайте…

Фома Фомич по началу, естественно, ерепенился и кочевряжился, но разговор у Ордынского оказался коротким: так Фома Фомич попал в ЧК. Отсидев неделю и осознав грозящую ему весьма незавидную участь, господин Нистратов, ничтоже сумняшеся, дал полное согласие на негласное сотрудничество с Новоелизаветинской ЧК, после чего был отпущен восвояси и зажил жизнью вроде бы прежней, но снедаемый внутренним страхом. А через непродолжительное время случилось трагическое событие, весьма порадовавшее бывшего офицера Отдельного корпуса жандармов, а ныне тайного осведомителя Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии: Ордынский погиб. Неделю Фома Фомич ожидал нового визитёра из ЧК, но всё было тихо, никто его не тревожил. Казалось, новые хозяева о господине Нистратове начисто позабыли, хотя сам Фома Фомич доподлинно знал, что в делах разведки и политического сыска такого не бывает, но уж очень хотелось верить, что на этот раз пронесло. Теплилась потаённая, но весьма привлекательная мысль, что Ордынский попросту не успел или не счёл нужным сообщить коллегам-чекистам о новоприобретённом агенте, бывшем жандармском офицере. В гибели председателя ЧК, кстати, имелось множество странностей, но Фома Фомич заставлял себя об этом не думать, надеялся, что скинул ненавистные чекистские оковы.

Подпоручик Иван Тихонович Василевский был еще сопливым Ванькой, когда Фома Фомич службу заканчивал. Стройный, как гитарная струна, белокурый, с изящно закрученными и поддерживаемыми в таком положении фиксатуаром усиками, Иван Тихонович имел натуру весьма утончённую и возвышенную, обожал и постоянно декламировал вслух стихотворные сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова, Константина Николаевича Батюшкова, а особенно, Дениса Васильевича Давыдова. Томные дамы полусвета млели в обществе красавца подпоручика и мило краснели, когда, оставшись наедине, он нашёптывал им весьма фривольные стишата Баркова. Успех у дам Василевский имел головокружительный, потому среди своих получил иронически-пренебрежительную кличку «Красавец». Ибо, несмотря на весьма авантажную внешность и манеры, жандармским сыщиком Василевский был, откровенно говоря, так себе, ни рыба, ни мясо, талантом не блистал и никакого серьёзного дела выполнить был не в состоянии. А уж скромного жалования на плотские утехи и развлечения не хватало отчаянно, потому во внеслужебное время Иван Тихонович начал втихую промышлять разбоем. Фома Фомич об этом догадывался, но предпочёл в то время благоразумно промолчать, а тут случилась революция, жандармская служба стала более не востребована, Василевский окончательно переметнулся на неблагодарную, но весьма прибыльную стезю бандитизма, перестав корчить из себя приличного господина. Поначалу деньги текли рекой, «Красавец» наводил в городе изрядный ужас, но удача очень быстро отвернулась от бывшего жандармского подпоручика. В коротком скоротечном бою банду необыкновенно изящного и жестокого мерзавца сотрудники Фролова полностью уничтожили, сам «Красавец» сдаваться не пожелал и вознамерился отстреливаться до последнего патрона, только на этот раз фарт его весь вышел, и Василевского милиционеры нашпиговали пулями, словно рождественского гуся яблоками. Сгубила Василевского любовница, выдавшая местоположение своего обожателя уголовно-розыскной милиции из ревности. Это было доподлинно известно, некоторые даже жалели бывшего подпоручика и его бандитских сообщников так глупо сгинувших из-за юбки, и только Ордынский знал, что выдал «Красавца» Фома Фомич в качестве подтверждения искренности своего сотрудничества с ЧК. А с гибелью Ордынского и вовсе концов не сыскать было. Так поначалу Фома Фомич считал. Совесть его не мучила совершенно, он уже давно забыл о таком атавистическом комплексе, но произошло непредвиденное. Один из подручных «Красавца», Пётр Кузьмич Топчин, серьёзно раненый при налёте, отлёживался у знакомой барышни и во время ликвидации банды находился совсем в другом месте. Потому выжил, уцелел и, оправившись от ранений, появился в городе. Поначалу вел себя тихо, никакой активности не выказывал и ничем себя не проявлял, но с падением Советской власти решил о своём существовании напомнить. Подобрал недобитых Фроловскими сыщиками компаньонов и, пользуясь временной неразберихой, весьма вольготно обустроился в Гусилище. Ещё более наглый и самоуверенный, чем Василевский, Топчин, вообще, возомнил себя удельным князем и государем всея Гусилища, творил несусветное и весьма кровавое, но не в этом было страшное. Очень уж допытывался Пётр Кузьмич, «какая сука „Красавца“ лягавым выдала», и хотя Фома Фомич уверен был, что следов не осталось, однако в полнейшей неуязвимости себя не чувствовал. Страшила возможность того, что Топчин каким-то невероятным образом узнает о доносительстве Фомы Фомича.

– Не было у меня никаких дел с Топчиным и быть не могло! – сказал господин Нистратов, сидя в кровати и обливаясь нервическим потом. Сказал эмоционально и даже с некоторым отчаянием, и Северианов был склонен ему поверить. Сейчас Фома Фомич совсем не походил на сытого и довольного жизнью Кота Котофеевича, а более напоминал шкодливо-виноватого котище, нагадившего в хозяйскую обувь.

– Ладно, положим, не врёшь, – покачал дулом нагана возле кончика моржовых усов бывшего жандарма Северианов. – Про Захарова говори. Каким образом девушка и господин прапорщик у Топчина в плену оказались, если не твоя вина, значит Захарова? Только умоляю, Фома Фомич, давай, как на духу, всё как было, чего уж теперь…

– Про то господину прапорщику с девицей поболее моего известно, – начал было Нистратов – Северианов выстрелил мгновенно, без каких-либо угроз и предупреждений. Пуля, как и прежде, прошла впритирку, заставив Нистратова тут же вжать голову в плечи и прекратить всяческие возражения и пререкания.

– Я грозить понапрасну не намерен, Фома Фомич. Очень я сегодня перенервничал, могу и застрелить. И поверь, сожалеть не буду нисколько. Княжну Веломанскую и Георгия Антониновича чуть жизни не лишили не без твоей помощи, да ещё ты, оказывается, с ЧК сотрудничал… Ай-яй-яй, Фома Фомич, нехорошо!

При всей строгости и серьёзности положения, Настя вдруг почувствовала некую водевильную фальшивость ситуации и даже лёгкую антипатию к Северианову. Жалкое положение допрашиваемого тому способствовало или жёстокое давление штабс-капитана, только зашевелилось внутри какое-то отторжение, неприятно-брезгливый привкус.

На сей раз Фома Фомич хотя и испугался выстрела, но ответил твёрдо и даже с неким вызовом в голосе:

– Можете меня застрелить, господин хороший, воля, конечно, Ваша, только не много пользы от этого поимеете. Вы бы барышню увели, не стоит ей слушать.

– Что так?

– Она жениха разыскивает, я могу что-либо сказать, чего ей знать не желательно, потом поздно будет.

– Я никуда не пойду! – твёрдо и даже немного истерично бросила Настя. – Про Виктора я должна знать всё, говорите, я вытерплю!

– Что ж, как угодно, – вяло пожал плечами Фома Фомич. – Моё дело телячье: предупредил, а там хоть трава не расти.

Виктор Нежданов разыскал его, явился совершенно неожиданно, очень интересовался родственником, Петром Еремеевым, уехавшим давным-давно искать счастья и лёгкой доли в Москву. Еремеев поначалу письмо прислал: устроился вроде бы неплохо, от военной службы освободили, как сыр в масле катается. Это была единственная весточка, Фома Фомич и думать-то забыл о дальнем родственнике и визиту Виктора Нежданова весьма удивился. Виктор настаивал, уверял, что Еремеев в городе, либо вот-вот прибудет, да не один, а с нужным ему, Нежданову, человеком. Это было весьма странно и даже для старого жандарма подозрительно, отослал Нистратов нежданного гостя к еремеевскому дружку Митьке и выбросил странного визитёра из памяти. Тем более, что Захаров тоже молчал.

Только как-то поздним вечером тайно явился к Фоме Фомичу сам новый председатель Новоелизаветинской ЧК Антон Семёнович Житин, назначенный вместо погибшего Ордынского, и долго расспрашивал о странном визитёре. Интересовался буквально всем: самим Виктором Неждановым, его расспросами о Еремееве, а также очень хотел узнать, что за человек должен был приехать с Еремеевым.

– В то, что ты, Фома Фомич, не знаешь ничего, я не верю, – сказал Житин. – Ты лис старый, хитрый, всё про всех тебе ведомо, потому говори…

Сколь ни клялся Нистратов, Житин не верил, каким-то чудом удалось бывшему жандарму убедить председателя ЧК, тот сильно попенял за незнание и приказал строго-настрого выяснить и расспросить со всей возможной тщательностью, но тайно, «под благовидным предлогом» всё возможное о Нежданове и всем с ним связанном. Это было совсем странно: между председателем ЧК и каким-то Неждановым пропасть огромная. Однако больше всего Фому Фомича интересовало, знает ли Житин о его тайном соглашении с Ордынским, или действует по собственной инициативе, безотносительно к давнему сотрудничеству Нистратова с ЧК.

Нежданов между тем появлялся в Новоелизаветинске совершенно в различных местах и вёл весьма странные расспросы, из коих выходило, что должна к нему приехать невеста, или уже приехала, он страстно её разыскивает и просит оказать в том всяческое вспомоществование.

– И это явно не Вы, моя милая, – с некоторым сочувствием сказал Фома Фомич Насте. Та барышня, как я понял, должна была с Петром Еремеевым в Новоелизаветинск прибыть и весьма задолго до Вашего появления. Увы, непостоянен Ваш жених, многим дамам головы вскружил, кого любит – про то ему одному ведомо.

– А что Вы говорили про Ольгу Ремберг? – спросила Настя. – Это Ваши догадки, или что-то более существенное?

Фома Фомич по-отечески посмотрел на Настю.

– Видел их как-то раз на улице. Прогуливаются, значит, дефилируют вниз по Старопочтенской, за руки держатся, воркуют, аки голубки. Идиллическая картина, прослезиться впору.

Настя до боли закусила губу, кулачки сжались так, что побелели пальцы. Жорж с сожалением и симпатией положил ей руку на запястье, ощутив нервическую дрожь, а Северианов бросил на княжну Веломанскую взгляд изрядно внимательный и оценивающий, однако тут же повернулся к Нистратову.

– Всё это весьма трогательно, Фома Фомич, только каким образом рассказ о женихе госпожи Веломанской с бандой Топчина и Дмитрием Захаровым связан? Не надо в сторону уводить, про Захарова поподробнее, уж будь любезен.

– А что про Захарова? – Фома Фомич изобразил на лице непонимание и даже некоторое недоумение. – Захаров – пустышка, тьфу, ничтожество. Инвалид войны, скрипа тележного опасается, к делу никоим образом.

– Так-таки и никаким? – нехорошо прищурился Северианов. – Ой, не надо шутки шутить, почтеннейший.

– Да какие шутки! – возмутился Фома Фомич, словно уличённый в неприличном поведении в почтенном обществе. – Пустяковый и жалчайший человечишко, тля, говорить не о чём.

– Видишь, как получается, Фома Фомич. Ты совершенно не при делах, Митька Захаров – ничтожество замухрышистое, к происшедшему никаким боком. Кто же банду навёл? А?

Фома Фомич физически чувствовал исходившую от Северианов угрозу, молчал.

– Плохо дело, Фома Фомич, как поступать будем? – спросил Северианов. – Думай быстрее, вспоминай! Ты про всех всё знаешь, всё в Новоелизаветинске ведаешь, неужто мыслишек никаких в голове нет?

Фома Фомич устал. Допрос продолжался уже более часа, для того, чтобы лгать и изворачиваться силы потребны, а их у господина Нистратова уже не осталось, он отвечал вяло и равнодушно, не прилагая усилий для увиливания, не ловчил. Об участи своей, дальнейшем существовании Фома Фомич уже не думал, даже предполагать не пытался и весьма походил на лимон, из которого выжали все соки.

– Только предположить могу.

– Валяй, предполагай.

– Митькин приятель, Иван Зельцов, из дому ушёл, в Гусилище перебрался. Возможно, у Топчина в банде обретается. Шпана отпетая, а Митьку жалел, пьянствовать к нему приходил. Налузгаются, аки черти, до зелёных соплей, Митька себя человеком и почувствует. Есть, мол, на свете ещё всяческие приятности и удовольствия.

– И?

– Возможно, Зельцов каким-то боком замешан.

Северианов кивнул.

– Ладно, примем за рабочую версию, ибо на правду в известной, разумеется, степени похоже. Зельцов, кстати, уже никаким боком здесь не замешан, он убит. Вместе с остальными бандитами. Не далее, как несколько часов назад.

Северианов поднялся, спрятал револьвер.

– Допустим, Фома Фомич, что на сей раз я тебе поверил. Что с тобой дальше будет – не мне решать. Живи, как жил до сегодняшнего дня, только убедительно прошу: не пытайся скрыться, исчезнуть из города. Далеко вряд ли уйдёшь, разыщем, да и староват ты для дальних странствий. Дома-то всякого лучше, чем в неизвестности. Засим прощаемся, можешь возвращаться обратно, в объятия Морфея. Топчинских людишек не опасайся – нет их больше.

– Вы в самом деле смогли бы застрелить его? – первым делом задала Настя мучивший её вопрос, когда они вышли.

– Поведи он себя неправильно – да.

– А что значит – неправильно?

– Например, попробовал бы поиграть с нами. Заболтать, отвлечь внимание – а потом неожиданно, исподтишка открыть огонь. На поражение. Вам жалко Фому Фомича потому, что застали его в момент слабости, в состоянии испуга, когда он кажется жалким и беспомощным. Бандитов Вам не жаль? А они, поверьте, гораздо менее опасны, чем господин Нистратов. Были…

Настя смутилась.

– Противник может предстать в разных обличиях. И вовсе не обязательно выглядеть отвратительным негодяем и кровавым монстром. Он может явиться Вам бессильным стариком или очаровательным юным красавцем, либо красавицей. Но от этого противник не перестает быть противником – и здесь в дело вступает правило: либо ты – либо тебя. Волчьи законы, увы!

– По-другому никак нельзя?

– Сколько не выжимай лимон – яблочного сока из него не получишь.

– Ого! Да Вы философ! – воскликнула Настя, и по злой иронии, яростной твердости в голосе, Северианов понял, что княжна Веломанская постепенно возвращается к жизни.

– Поверьте, «потрошение» Фомы Фомича мне вовсе не доставляет удовольствия. Но иногда для спасения жизней вещь просто необходимая. Я весьма сожалею, что подверг испытаниям Вашу психику.

– Если бы он молчал – Вы застрелили бы его? – продолжала настаивать Настя. Северианов покачал головой.

– Я не воюю с безоружными и беспомощными. Не так воспитан и не так обучен. Ибо если начать стрелять в безоружных, мирных, людей заведомо слабее тебя – очень скоро офицер, солдат, защитник Отечества превращается в бандита, преступника.

– Но Вы отпустили Топчина, главаря! Он тоже невиновен?

Северианов вздохнул тяжело. Так тяжело, что Настя вдруг почувствовала некий неуют и даже страх перед штабс-капитаном.

– Я дал ему слово! – тихо, но жёстко сказал Северианов. – Слово, что отпущу, если он расскажет правду. А нарушать данное слово, даже врагу данное – это совсем скверно.

– Но ведь он – бандит, для него-то слово ничего не стоит, он может предпринять попытку убить Вас! – в голосе Насти прозвучало недоумение. Северианов усмехнулся, но усмешка у штабс-капитана получилась такой угрожающей, что девушка поежилась.

– Я знаю.

– Что будет с Нистратовым?

– А что с ним может быть? Тёртый, прожжённый калач, выкрутится. В его виновности в ваших злоключениях я не уверен, возможно, действительно, ошибка произошла, случайность, бандиты посчитали вас за других, преувеличили исходившую от вас опасность.

– Как так?

– Решили, что контрразведка по их банде работу ведет. Перепугали вы их чересчур. В жизни много странностей случается.

– А Захаров?

– Сбежал. Шутка ли, после визита к нему исчезли офицер контрразведки и дама, по его представлениям, тоже наш сотрудник. Кругом виноват, как не крути. Паника, ужас, смятение. Как только вас забрали – так и драпанул. Ничего, деваться ему некуда, побегает несколько дней – и, скорее всего, вернётся. Побеседовать с ним, конечно, необходимо, только сильно сомневаюсь, что ему известно что-либо важное, достойное внимания.

Глава 18

Гранитный борт парусника-фонтана у выхода с пассажирской пристани реки Вори совершенно справедливо можно считать началом улицы Белокаменной выемки, которая тесной булыжной магистралью пересекает чахлый речной парк, круто поднимается вверх по набережной и вливается в многообразие Новоелизаветинских проспектов, улиц, бульваров и переулков.

Постороннему человеку название не скажет ничего, к Москве Белокаменной отношения оно, практически, не имеет, история вполне прозаична, хоть и известна далеко не каждому новоелизаветинцу. Еще с 1660 года здесь добывали удобный во всех отношениях белый известняк, так полюбившийся строителям различных соборов и зодчим. Его залежи находились тут повсеместно, что позволяло обходиться без дальних трудоемких перевозок, и весьма близко к поверхности: «аршин на пять вглубь». Добыча камня, а также извести, которая шла в раствор для кладки, не требовала изрядных затрат и была сравнительно лёгкой: каменный слой «подбивали просеками», поднимали ломами и разбивали молотами и железными клиньями на отдельные блоки. Механизация труда практически отсутствовала, а камень великолепно поддавался обработке и был весьма устойчив к воздействиям воды и ветра, идеально сохраняя всевозможные узоры.

Однако, к началу девятнадцатого века, с развитием промышленности, а главным образом, взрывного способа разработки залежей камня, добыча известняка быстро пошла на убыль. Гранит либо мрамор, добытые взрывом на Урале, Украине или Кавказе и привезённые по железной дороге, зачастую оказывались выгодней белого известняка. Потому знаменитые некогда белокаменные карьеры на реке Воре прекратили свое существование, и лишь название улицы напоминало о былом промысле.

В этот поздний час на дорожках речного парка можно было встретить разве что редких Ромео и Джульетт. Слегка смущённым и весьма недовольным взглядом провожали они пожилого господина, совершавшего вечерний моцион для профилактики застойных явлений в суставах и ослабления костей, ибо сей господин мешал романтическому уединению и в высшей степени беспардонным образом отвлекал от страстных поцелуев и лобзаний.

Походка мужчины может многое рассказать о его душе, воле, складе характера, настроении. Наполнена ли его жизнь событиями, романтическими приключениями, или, наоборот, протекает однообразно и неинтересно. Давно подмечено, что сильный и целеустремлённый человек делает быстрые, но мелкие шаги, и вообще, в своей жизни он всё делает быстро. Быстро принимает решение, быстро делает изрядные успехи в карьере, иногда так же быстро и стремительно обрушивается с занятых высот. При этом он привык больше заботиться о себе, чем об окружающих, иногда даже о близких ему людях. И человек он при всём этом, как правило, педантичный, малообщительный и придирчивый.

Ритмичные шаги с небольшим раскачиванием вперёд-назад могут сказать о самоуверенности мужчины, нарушение же ритмичности, в свою очередь, говорит о взволнованности и некоторой даже боязливости.

Люди творческие, сентиментально-романтические имеют привычку ходить погружёнными в себя, в собственные мысли и суждения; и потому их походка медленна и размеренна. К сожалению, медленный и длинный шаг имеют и недовольные сложившимися обстоятельствами, равнодушные к окружающим мужчины.

Вялая «шаркающая» походка свидетельствует о лености, отсутствии волевых усилий и, по большому счёту, цели в жизни.

Степенная походка присуща господам спокойным и уравновешенным, не терпящим ненужных эмоций и необдуманных поступков, а также не совсем понимающим шуток и прочего юмора.

Демонстративно широкая и медленная походка бывает у человека, желающего выставиться на показ, продемонстрировать свою силу. А вот «театральная»: гордая, с коротким шагом при достаточно медленном темпе, – выдает человека высокомерного и весьма самовлюблённого.

Бездельники и люди бесцеремонные, не признающие норм этикета, ходят звонким шагом с энергичными ударами каблука, привлекая своим клоунством к себе излишнее и совершенно ненужное внимание.

Мужчина с лёгкой танцующей походкой забывчивый и несерьёзный.

Сильно машет руками? Извольте – его характер искренний и дружелюбный, а чувство юмора гораздо изрядней, чем у господина сутулящегося, с тяжёлой походкой и неподвижно висящими руками. Что, в свою очередь, говорит о скучном и безвольном характере.