bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 7

В первой половине октября (1834 года) во Владимире совершилось очень важное событие. Город осчастливлен был посещением государя императора Николая Павловича. Его величество прибыл во Владимир 11-го числа вечером, а 12-го утром посетил кафедральный Успенский собор. Я вместе с товарищами поспешил насладиться, в первый раз в жизни, лицезрением царя; но – увы! – вместо царя я засмотрелся на губернатора, украшенного Аннинскою лентою, воображая, что это именно государь, между тем как государь был в простой генеральской шинели; а губернатором в то время был у нас С. Т. Ланской, впоследствии сенатор. К моему счастью, на другой день, 13-го числа, после литургии в церкви богоугодных заведений, государь снова изволил посетить собор, и тут-то я уже вполне насладился лицезрением великого самодержца.

1835 год

Незаметно прошла первая, самая трудная для меня учебная треть. Перед Рождественскими праздниками, кроме частных экзаменов, были у нас в зале богословского класса, как более других просторной, общие собрания наставников и учеников, недавно заведенные ректором Неофитом. На этих собраниях лучшие ученики старших классов читали с кафедры свои сочинения, одобренные к произнесению ректором, а ученики низшего отделения читали пред кафедрою наизусть латинские речи и русские стихотворения. Мне на первый раз довелось читать в собрании латинскую речь Цицерона: Quousque tandem Catilina abuteris patientia nostra et caet… Подобные чтения служили немалым поощрением для учеников к занятиям в сочинениях.

На праздник Рождества Христова я по необходимости должен был остаться во Владимире, так как пешком идти на родину более 100 верст в холодную пору было неудобно, а нанимать подводу не было средств. В воскресные и праздничные дни к богослужению мы ходили обыкновенно в ближайшую приходскую церковь – Воскресенскую, где более способные из нас читали и пели на клиросах.

В бурсе же затем провел я сырную неделю и Пасху.

В праздничные дни и вообще в часы, свободные от занятий, не возбранялось ученикам семинарии заниматься музыкою и пением. Некоторые из учеников хорошо играли на гуслях, на скрипке, флейте и кларнете. Я помню хороших игроков на гуслях Астудина и Никольского (впоследствии поступившего в монашество в Московский Покровский монастырь с именем Пимена). Пытался было и я учиться играть на гуслях, но недостало терпения. Вообще, ни к музыке, ни к поэзии у меня не было призвания.

Между учениками бурсы немало было с хорошими и сильными голосами; поэтому нередко можно было слышать в наших стенах веселое и громкое пение. Изредка, по вечерам, тайком происходили у нас и сценические представления. Но все это было только в первые два года моего пребывания в бурсе; с выходом из семинарии старших учеников все эти более или менее благородные увеселения стали мало-помалу исчезать и заменяться другими, более грубыми забавами, как то: игрою в карты, в шашки, а летом в кегли и городки. Бывали нередко и случаи нетрезвости.

Наступил май. В семинарии, так же как и в училищах, продолжались еще в наше время так называемые рекреации, хотя они происходили далеко уже не в таком виде, в каком они были при прежнем ректоре, архимандрите Павле. Теперь не было уже того хождения целою тысячною толпой на архиерейский двор и громогласного пения на латинском диалекте, коим приветствовали владыку, когда он появлялся у окна своих покоев, просили у него рекреации и затем благодарили; но в известный день, избранный семинарским начальством, приходил в классы инспектор и объявлял нам о рекреации, иногда для нас совершенно неожиданно. Бывали в этот день прогулки и за город, в Марьину рощу; но там не было уже таких собраний гостей, какие бывали в прежние времена; при нас не было ни разу посещения рощи ни преосвященным, ни губернатором; даже не всегда приезжал и ректор. Являлись только некоторые из молодых наставников и разве еще иногда инспектор для наблюдения за порядком. О том, как происходили рекреации во Владимирской семинарии в прежнее время, подробные сведения заключаются в «Воспоминаниях П. С. А.», помещенных во Владимирских епархиальных ведомостях за 1875 год, № 12, с. 590–596.

21-го мая во Владимире ежегодно совершается великое церковное торжество. В этот день приносится в город из Боголюбова монастыря древняя чудотворная икона Боголюбской Божией Матери. К этому времени стекаются десятки тысяч богомольцев из разных мест.

Крестный ход с иконою Боголюбской Божией Матери учрежден, по ходатайству владимирских граждан, в 1772 году в память избавления города от чумы, занесенной сюда в 1771 году из Москвы.

Около 15-го числа июля, по окончании частных испытаний, ежегодно был публичный экзамен. К этому экзамену всегда были такие же приготовления в семинарии, как и описанные мною выше в Шуйском училище, т. е. заготовлялись древесные листья и разного рода цветы и ими украшалась обширная богословская зала, только с большим, разумеется, вкусом и изяществом, – и сверх сего по стенам развешивались царские портреты, не знаю, откуда приносимые. В назначенный час собиралась в зал избранная городская публика, начиная с губернатора. Когда входил в нее архипастырь, встреченный у парадного крыльца семинарскою корпорацией, два хора певчих – архиерейский и семинарский – пели Царю Небесный. Один из учеников богословия произносил перед публикой приветственную речь. Затем производилось испытание учеников, заранее назначенных, по разным предметам. Испытание прерывалось пением концертов. После испытания раздавались архиереем лучшим ученикам награды книгами. Мне досталась на первый раз книга «Правила пиитические» А. Байбакова[12]. Затем другим учеником богословия произносилась благодарственная речь. Торжественный акт заканчивался пением Достойно есть. Затем почетные посетители приглашались к ректору на чай и закуску.

После частных испытаний и публичного экзамена 8 человек из учеников высшего отделения назначены были в академии – Петербургскую и Киевскую – по четыре в ту и другую.

На другой день публичного экзамена, после благодарственного молебна, отправляемого обыкновенно ректором, нас отпускали в дома родителей и родственников.

Как проведена была мною на родине первая семинарская вакация, хорошо не помню. Разумеется, все время прошло в переселениях с одного места на другое, от одних родственников к другим.

Возвратившись в первых числах сентября во Владимир, я продолжал с усердием заниматься исполнением своих школьных обязанностей, и с особенною любовью – чтением книг и выписками из них. К нашему великому счастью, около этого времени открыта была во Владимире публичная библиотека, куда не возбранен был доступ и для нас, школьников. Беда только та, что часы, в которые открыта была библиотека, совпадали с нашими учебными часами. Сидишь, бывало, в классе, а мыслию и сердцем стремишься к библиотеке, чтоб почитать там новую какую-либо книжку или новый журнал. Искушение это так иногда было сильно, что, несмотря на опасение подвергнуться штрафу, оставляешь класс, особенно по какому-нибудь второстепенному предмету вроде гражданской истории или греческого языка, и бежишь в библиотеку, остерегаясь только, чтобы дорогою не попасть на глаза ректору или инспектору.

1836 год

Наступил обычной чередой 1836 год.

С ревностию занимаясь науками, я старался избегать всяких лишних знакомств и никому не навязывался с своею дружбой; между тем моей дружбы многие из товарищей как в бурсе, так и вне ее заискивали. Некоторым из этих искателей, как нравившимся мне своим умом и добрыми качествами, я отвечал взаимною дружбою и доверием; прочих старался только не огорчать своею холодностью и невниманием. Между прочим, завел со мною знакомство ученик 1-го низшего отделения Александр Рождественский, сын эконома архиерейского дома, игумена Космина монастыря Амвросия (из вдовых священников). Рождественский жил в архиерейском монастыре и нередко приглашал меня к себе пить чай; давал мне из библиотеки своего отца для чтения книги. Однажды он дал мне в отличном сафьяновом переплете книгу «Освобожденный Иерусалим» Тасса в русском переводе[13]. Только лишь я пришел с этой книгой в бурсу и положил ее перед собою на столе, чтобы, выучивши заданный урок, сейчас же приняться за ее чтение, как вдруг приезжает ректор семинарии, и не один, а с ректором Владимирского училища протоиереем И. П. Остроумовым – магистром, отличавшимся необыкновенно быстрым взглядом и пылким характером. Ректор семинарии прошел чрез нашу комнату, не заметив или не обратив внимания на мою книгу; но отец Остроумов, шедший позади его, увидав эту книгу и быстро развернув ее, закричал во все горло: «Отец ректор, посмотрите, какие книги читают Ваши ученики». Ректор, возвратившись на этот крик из соседней комнаты и посмотревши мою книгу, не сделал никакого замечания; по всей вероятности, он видел ее так же, как и я, в первый раз в жизни и не знал ее содержания. Но, по русской пословице, что запрещено, то подслащено; и потому я с тем большим любопытством начал в тот же вечер читать осужденную протоиереем Остроумовым книгу.

В марте 1836 года мне исполнилось 17 лет. В это время во мне начало пробуждаться чувство приличия в отношении к одежде, тем более что наше казенное платье было очень непрочно и неизящно. Выданный мне, при поступлении моем в бурсу, нанковый сюртук с брюками через полтора года так затерся, несмотря на мою бережливость, что мне совестно было в нем показаться, не говоря уже о церкви, в доме моего родственника, помянутого выше земляка Аверкиева, между тем как на некоторых из своих сверстников-бурсаков я видел даже суконные сюртуки. Имея в виду принадлежавший мне и хранившийся у моего опекуна и дяди Петра Ивановича небольшой капитал, я решился попросить у него немного денег для приобретения сколько-нибудь приличного платья. Об этом я написал ему 20-го марта и письмо послал с одним из земляков-товарищей, отправлявшихся на Пасху домой. Просьба моя была удовлетворена; но вот при сем какое получил я назидательное наставление от своего отца крестного в письме от 5-го апреля: «Любезнейший сын крестный Иван Михайлович! За приятное письмо Ваше от 20-го марта, в котором Вы приветствуете нас с высокоторжественным праздником Христова Воскресения, приносим чувствительную благодарность и также Вас поздравляем. Желаем душевно, чтобы Вы, празднуя обновление христианского рода и природы, купно получили новые силы к преуспеянию на стези добродетели и мудрости. Сожалеем, что Вы сами не пожаловали в такое прекрасное время, тем более что сотоварищи Ваши многие пришли. Здесь, повидавшись, о всем бы лично переговорили и обсудили. Вы, между тем, пишете о присылке денег на одежду; мы согласно Вашему желанию при сем посылаем 15-ть рублей по нынешнему курсу, но притом располагаем и то, что многонько тратите денег. Конечно, нужна одежда, но Вы не забудьте, что сирота; не осудят умные, что не можете равняться с сынами богачей. Старайтесь украшать себя скромностью, отличаться простотою и благоразумным с другими обращением. Золотая утварь безобразного не сделает красавцем. Старая пословица: береги денежку на черный день. У Вас хотя и есть деньги, но что это за богатство?.. Извини, что так строго пишем; это от любви и сожаления о тебе…

Скажем о себе, что мы доколе благополучны, чего и Вам усердно желаем… Да Господа ради берегитесь от хмельных напитков. Они губят нас на будущую жизнь; берегитесь худых товарищей, ведая, что беседы злые губят обычаи благие. Поручая Вас водительству и покровительству Божию с отеческою любовию, остаюсь искренно любящий отец крестный диакон Петр Иванов».

Письмо писано рукою отца Сапоровского, но подписано собственноручно дядею Петром Иванычем. Это первое полученное мною в жизни письмо произвело на меня сильное и неприятное впечатление…

Получив 15-ть рублей по курсу, т. е. с каким-то, не помню, лажем, я поспешил купить материи на сюртук и брюки; выбрал на сюртук какую-то полушерстяную с зеленым отливом материю, а на брюки, помнится, серого цвета. Портной не замедлил сделать мне платье; оно вышло довольно красивое, но – увы! – недолго пришлось мне любоваться его красотою. Прошло не более недели или двух, как мой блестящий сюртук, частию от дождя, а частию от ярких солнечных лучей, совершенно почти полинял, и я опять остался без платья.

В мае те же рекреации и то же церковное торжество по случаю сретения иконы Боголюбской Божией Матери. Во второй половине июня и в первой июля – частные экзамены, около 15-го числа торжественный акт с теми же атрибутами, как и в прошедшем году. На этом акте я получил в дар другой экземпляр тех же пиитических правил Байбакова. На другой день нам объявлены разрядные списки: я переведен в числе первых учеников в среднее отделение. Затем отпуск по домам.

В первых числах сентября я был уже во Владимире и готовился слушать уроки по философии, математике, физике и проч.

В среднем отделении нашей семинарии было так же, как и в низшем, три параллельных класса. Мы из 2-го класса низшего отделения в полном составе перешли во 2-й класс среднего отделения.

Преподаватели у нас были: по философии Максим Терентьевич Лебедев, по математике и физике – Михайла Михайлович Соловьев, по французскому языку – Михайла Якимыч Смирнов.

М. Т. Лебедев окончил в 1825 году курс в Петербургской духовной академии под № 8 в первом разряде, но вышел из академии со званием старшего кандидата с правом, однако же, на получение степени магистра по выслуге двух лет. Надобно, впрочем, заметить, что и все прочие перворазрядные воспитанники этого курса, в том числе и Новгородский митрополит Исидор († 1892 год), оставили академию с такими же правами. Какая была этому причина, мне не случилось ни от кого слышать.

Профессор Лебедев слыл у нас серьезным мыслителем, но, к сожалению, не обладал свободным даром слова; притом голос имел тихий и выговор несколько гугнивый, так что на самом близком расстоянии с трудом можно было его слышать. Поэтому его преподавание не приносило для нас большой пользы, тем более что он не всегда своевременно приходил в класс и был к ученикам излишне снисходителен.

Официальным учебником по предмету философии у нас продолжала еще быть система Баумейстера, но на практике она стала уже выходить из употребления. Еще в 1834 году преосвященный Парфений спрашивал Новгородского владыку Серафима: «Что проекты на проекты Устава для духовных училищ?.. А дряхлого Баумейстера не сменяют вышеопытные? А сухий Бургий не на пенсии?» и проч …[14]

Нам профессор давал для изучения составленные им самим, вероятно по руководству академических лекций, записки на латинском языке. У меня сохранились эти записки, тщательно мною переписанные.

Сверх сего, у меня сохранились записки по истории философии, на русском языке. Кем они были составлены, нашим ли профессором или другим кем-нибудь, не помню.

Для домашнего чтения ученикам обязаны были в наше время главные наставники брать из фундаментальной семинарской библиотеки книги под свою ответственность в случае их утраты. Наш почтенный профессор Максим Терентьевич был семейный человек и жалованья в год получал не более 600 рублей ассигнациями (171 рубля 43 копейки серебром); поэтому он остерегался брать из библиотеки ценные книги а старался выбирать, какие подешевле и постарее. Мне, например, досталась из его рук маленькая по формату книжка едва ли не 17-го столетия на латинском диалекте под заглавием «Ius canonicum». Так как эта книга показалась мне не очень интересною, то я положил ее в ящик и крепко там запер, чтобы она не утратилась, а через год или два возвратил ее по принадлежности в целости и сохранности. О собственных же ученических библиотеках в наше время не было и помину. После классных уроков, которые для способных учеников не были обременительны, главное занятие наше составляли собственные сочинения. На эти письменные труды всего более обращало внимание и начальство. Темы для сочинений давал нам только главный профессор. Темы эти были как русские, так и латинские.

1837 год

Начало 1837 года ничем особенным для меня не было ознаменовано.

Приближалась Пасха. Любовь к родине влекла меня в родные Горицы, но я не решился на путешествие, не имея под руками средств для проезда. На этот раз я ограничился только выражением своего желания побывать на родине в письме к своему дяде Петру Ивановичу. В этом же письме я просил своего благопопечительного опекуна прислать мне рублей пять на нужды мои. И вот какой ответ от 25-го апреля получен был мною на это письмо:

«Христос Воскресе! Любезнейший сын крестный, Иван Михайлович!

За приятное и почтенное письмо твое приношу чувствительнейшую благодарность, а равно и за приветствие с высокоторжественным праздником… Деньги пять рублей высылаю и прошу поберечь оные и по-пустому не тратить, а по получении уведомь хоть по почте. Деньги посылаются с Алексеем Соловьевым. Пустынские родные твои здоровы и свидетельствуют почитание. Также и наше семейство: Татьяна Ивановна, Пелагея Петровна и Елизавета кланяются; засим с отеческою любовью остаюсь крестный твой отец села Гориц диакон Петр Иванов кланяюсь…»

Письмо это, как и прошлогоднее, писано было рукою о. Василия Сапоровского, но с собственноручною подписью Петра Ивановича.

Время от Пасхи до каникул прошло обычным порядком. Вакацию проводил я на родине в обычных странствованиях с одного места на другое. Единственное удовольствие составляло для меня в это время чтение и перечитывание выписок из разных книг, мною прочитанных в школе, и изредка собеседование с почтенным отцом Василием Сапоровским, который питал ко мне особенную любовь, как к любознательному юноше, и когда я прощался с ним, при возвращении во Владимир, он обязал меня писать к нему о владимирских новостях. Я с удовольствием, разумеется, принял на себя это приятное обязательство и не замедлил приступить к его исполнению.

1838 год

Скажу здесь несколько слов о моих занятиях частными уроками в дворянском доме. Еще в октябре 1837 года я рекомендован был для преподавания уроков детям шуйского помещика Семена Аркадьевича Лазарева-Станищева, проживавшего с семейством во Владимире и занимавшего какую-то должность по учреждению Приказа Общественного призрения. Я преподавал трем дочерям его Закон Божий, русскую грамматику, арифметику, географию и русскую гражданскую историю. В вознаграждение за эти труды назначено мне было по 10 рублей ассигнациями в месяц. К сожалению, эти уроки продолжались не более 6 месяцев: семейство Станищевых на лето уехало в деревню, в 8 верстах от Шуи, и более уже во Владимир не возвращалось. Получив за 6 месяцев 60 рублей, я сделал для себя на эти деньги суконную пару – сюртук и брюки и был очень счастлив. Но кроме материальной выгоды, я получил от своих занятий и некоторую духовную пользу: повторил, с большим уже пониманием, те предметы, которые я изучал почти механически в училище, и сверх сего имел повод прочитать почти всю историю Карамзина. Итак, справедливо древнее римское изречение: docendo discimus.

Когда я был в среднем отделении семинарии, во мне возбудилось сильное желание получить высшее академическое образование. Вследствие сего я предварительно начал запасаться академическими записками по философии и богословию. По философии у меня списаны были записки, частию на латинском, частию на русском языке, знаменитого в то время профессора философии в Московской духовной академии Ф. А. Голубинского, содержащие в себе умозрительную и опытную Психологию. По предмету Богословия у меня сохранились от того времени лекции еще более знаменитого ректора Киевской духовной академии архимандрита Иннокентия (Борисова) «О Религии естественной и откровенной».

В половине июля 1838 года, после частных испытаний и публичного экзамена, на котором я награжден был, по обыкновению, книгою, нас перевели из среднего отделения в высшее.

Когда я пришел на каникулы в Горицы, меня приняли там уже с большим вниманием, нежели прежде; сама тетка Татьяна Ивановна изменила свой прежний суровый тон обращения со мною на более ласковый и приветливый. А отец Василий Сапоровский каждый раз, когда я посещал его, принимал меня с самым искренним радушием и любил беседовать со мною об ученых и литературных новостях.

По возвращении с каникул мы с обновленными силами предались изучению богословских предметов.

В высшем отделении, так же как и в среднем, темы для сочинений давал нам преподаватель главного предмета, то есть отец Дионисий. Сочинения писались на русском и латинском языках.

Кроме так называемых рассуждений, мы обязаны были писать, особенно на втором году курса, поучения и проповеди. Нам не была преподаваема Гомилетика; мы не знали никаких теоретических правил для составления проповедей; от нас требовали только предварительного расположения или плана проповеди. Поэтому можно сказать, что мы самоучкой писали проповеди. Написанные нами и одобренные наставником проповеди ректор посылал нас произносить в той или другой из градских церквей.

У меня сохранилось 8 семинарских проповедей, из коих одна написана и произнесена была в 1839 году, а прочие в 1840 году.

В свободное от обязательных классных занятий время немало прочитано было мною книг и статей в духовных и светских журналах.

1839 год

По переходе в высшее отделение лучших учеников, обыкновенно после Пасхи, посвящали в стихарь для произношения проповедей в приходских церквах во время пребывания во Владимире чудотворной иконы Боголюбской Божией Матери с 21-го мая по 16-е июня. Я не помню, в какой день посвящен я был в стихарь, но хорошо помню, что первую проповедь мне пришлось произносить в Борисоглебской церкви в присутствии губернатора Ивана Эммануиловича Кугуты, так как это приходская церковь Владимирских губернаторов. Проповедь была из текста: И прошедши вся двери, ста пред царем (Есф. 5, 1). Мой первый опыт проповедничества был удачен: и содержание проповеди, и произношение ее было одобрено губернатором. Он это лично выразил мне после обедни. Кугута – грек, сын известного совоспитанника великого князя Константина Павловича.

Отправившись домой на вакацию, я большую часть времени провел у старшей сестры в Иванове и достаточно ознакомился с этим знаменитым центром мануфактурной промышленности. К сожалению, незадолго до наших каникул, а именно 13-го мая, Иваново опустошено было страшным пожаром, истребившим до 416 домов с фабрикою; убыток, причиненный этим пожаром, простирался свыше миллиона рублей серебром.

В последних числах августа поспешил я, конечно, возвратиться во Владимир к своим любимым занятиям науками.

1840 год

Предполагая отправиться на Рождественские праздники на родину и желая показать там пред родными и горицкими прихожанами свое ораторское искусство, я заблаговременно приготовил проповедь на новый (1840-й) год и представил на рассмотрение отца Дионисия. Тот одобрил ее к произнесению. При сем имел я в виду пример своего двоюродного брата Ивана Петровича, который, бывши в богословском классе, пришел раз домой также с проповедью на день Казанской Божией Матери (8-го июля). Но между тем как его проповедь еще в доме, как я помню, выслушана была с умилением его родителями, а в церкви она привела в восторг его нежную матушку, моя проповедь не имела такого успеха, и даже мне не очень охотно дозволили произнесть ее. Такова сила пристрастия и зависти!..

Так начался для меня новый, последний год моего школьного образования и воспитания.

По возвращении с родины я продолжал заниматься науками обычным порядком. Но, исполняя свои школьные обязанности, я не отказывался облегчать труды и других. В таких отношениях я был к сыну Муромского игумена Варлаама († 1844 года), ученику среднего отделения Илье Вигилянскому, немощному телом и некрепкому духом. В свою очередь, и он не оставался пред мною в долгу: за духовную помощь он воздал мне вещественною мздою.

Страстную и Светлую недели провел я во Владимире. Затем незаметно прошла для нас последняя, правду сказать, нелегкая треть; нужно было к окончательным испытаниям повторить все, что было пройдено в течение двух лет.

Наконец настал день торжественного акта. На нем присутствовали и преосвященный архиепископ Парфений, и почтенный губернатор Кугута-грек и прочая владимирская знать.

Мне же суждено было заключить торжественный акт благодарственною речью.

В награду за это я получил из рук архипастыря большую-пребольшую книгу, в 4-ю долю листа, под заглавием: «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на литургию» Дмитревского (М., 1816).

Пред окончанием курса требовались, по распоряжению начальства, из Владимирской семинарии на казенный счет четыре воспитанника в Московскую духовную академию. Но как у нас было три богословских отделения, то семинарское начальство распорядилось избрать из каждого отделения по два лучших воспитанника и подвергнуть их особому испытанию. В числе избранных оказался и я. Но, по несчастию, к назначенному для испытания дню я не мог явиться в семинарское правление по причине сильной боли в горле, так что я не мог вовсе говорить. После, когда болезнь моя миновала, отец ректор Поликарп предлагал мне держать особый экзамен, но я, видя в своей болезни как бы особое указание Промысла Божия, отказался от предложения. Товарищ мой по классу Михаил Граменицкий отрекся вовсе от поступления в академию. Таким образом, в академию назначены следующие студенты: Василий Русинов, Сергей Красовский, Флавий Скабовский и Василий Гурьев. Но из них ни один не вышел из академии со степенью магистра.

На страницу:
5 из 7