Под чёрным крылом войны

– Я вижу, понравился тебе дом, а он не простой, как и всё в нашей жизни. После гражданской-то войны, как только люди немного обжилися, стали собирать колхозы, скотину сгоняли со всех дворов, чтобы, значить, всё общее сделать. А председателем поставили, завзятого лентяя и гуляку, зато партейного, здоровущего мужика Силантия Воронина. А в етом самом доме, где мы с тобой сидим, жил крепкий хозяин, Егор Кузьмич Лопатин. Мы с евоной дочкой Палашкой дружили крепко, хотя она была лет на 5 моложе меня, а за её брата Гавриила родители наши уже сговорились меня замуж отдать. Да и мы с ним, значить, давно уж друг друга-то приметили. У него брат был на 2 года моложе, как раз мне ровесник, Федькой звали, он-то и вовсе с меня глаз не спускал, да Гаврюшка-то мне больше по сердцу был. Наша-то семья не богатая, но и не бедная была. Середняками нас называли. Ну вот, значить. Согнали скот, а ухаживать за им, плохо стали, корма вовремя не заготовили. Ревут коровы-то голодные, в хлеву грязища. За 2 года колхозной-то жизни половина скота передохла. Егор Кузьмич, значить, и высказался, что, мол, это за власть такая скотину губить, да и забрал домой свою-то, хоть ту, что осталась. Тогда председатель колхозу, Силантий-то этот – такой ирод был – никого не жалел, чистый грабитель. Упёк он Егора Кузьмича, значить, со всей семьёй незнамо куда, больше их никто и не видел, а сам председатель и занял дом Лопатиных-то. Евоная-то хибара совсем развалилась от недогляда, никудышный он был хозяин. Потом, значить, пришёл к моему отцу, да и говорить:

– Отдайте за меня Степаниду вашу, то бишь меня, а не отдадите, следом за Егором Кузьмичём, как кулаки и мироеды, пойдёте.

Мужик он был толстый и неуклюжий, словно гусь, откормленный к празднику, а голос тонкий, как у бабы. Волос пегий, а рожа красная, как перезревшая помидорина – аж блестит, того гляди, лопнет. Бровищи мохнатые, губы толстые да слюнявые. Скрозь косоворотку-то на груди густой пегий волос, как у зверя какого мех, топорщится.

Ну и вот, значить, услышала я такие-то его речи, упала в ноги к батюшке, да и давай его просить, чтоб не губил он мою жизнь. Лучше старой девой останусь, чем за этого ирода выходить. И мамка моя рядом со мной на колени бухнулась. Да где там! Призадумался мой-то отец, а потом и говорит:

– Дочка, лучше ты одна пострадаешь, чем все мы погибнем, ведь кроме тебя у нас ещё пятеро ребятишек и мать-то с отцом наши ещё живые. Вот и подумай, Паня, чай не съест он тебя, а ты спасёшь всех нас. Да и сколько ты будешь в девках сидеть, давно уж пора тебе замуж-то идти. В справный дом ты хозяйкой войдёшь, да и мы-то рядом будем.

– Что мне оставалось делать-то? Согласилась я на казнь эту египетскую. Каждый день брала я грех на душу – молила Боженьку, чтобы нашёлся добрый человек и убил бы моего антихриста окаянного, ирода проклятого, или меня бы боженька забрал к себе, никак не хотелось мне жить. Через год родила я ему сына, вылитый отец получился, и такой же жестокий. А Силантий-то и рад, даже меня бить перестал. Бывало, возьмёт сынишку на руки, поднесёт ко мне, да и говорит мальцу, мол, стукни мамку-то, кулацкое отродье она. Но, недолго сынок на свете пожил, всего 9 годков. А, потом пошёл, значить, с ребятами купаться на речку-то, заплыл далеко, да на глазах у всех и утонул, видно ногу свело или ещё чего приключилось. Совсем озверел Силантий-то. Мне сказал, мол, не родишь мне сына – убью. Я его, как смерти, боялась, да только родить я уже не могла – столько он меня бил, что видно всё отбил.

– А, вскоре, и война началась, немцы деревню захватили. И пошёл мой-то кровопивец в полицаи. Вот тебе и партейный. Да недолго куражился – повесили его партизаны, прямо на воротах конного двора. А меня, слава Богу, никто не обижал, все знали, как мне жилось-то с ним. А перед самой-то войной вернулась из ссылки Палаша, подружка моя, дочь Егора Кузьмича. Встретились мы с ней у моих родителей, она, значить, и рассказала, что все погибли, кроме неё и старшего брата, Гаврюши, моего-то бывшего жениха. Его, значить, прямо из ссылки-то в армию забрали, а потом на фронт. Оттуда ей, значить, и похоронка-то на брата пришла. А брат ихний, Федька, из ссылки сбежал, да так и сгинул, незнамо где. Поплакали мы с ней, над нашей-то судьбинушкой, да так и не поняли – у кого из нас она горше-то оказалась. Да и Палаша недолго пожила, не прошла ей даром ссылка – следом, за своими-то, и ушла. Вот какой это дом. Мне-то 46 годов всего, а выгляжу, как старуха. Ну, вот, значить. Нелегко мне живётся, да кому сейчас легко? Председатель-то сельсовета хочет из этого дома избу-читальню сделать, да меня не знает куды девать. А я без своего-то ирода ожила, да живу и живу, и помирать не хочется. Работать в колхозе не могу, так уборщицей меня взяли – мою полы в сельсовете, жить-то на что-то надо. Родные мои разлетелись, кто куды. Братья-то, значить, на фронте полегли, родители померли, один за другим, как увидели, во что моя жизнь-то обратилась. Сестра замужняя в блокаду померла, ещё одна сестра-то на Дальнем востоке живёть, одна я здесь, значить, и осталась. Дом моего-то отца под контору забрали. Вот ты, Нюра, приехала, так хорошо! Вижу, добрая ты. Вдвоём-то мы с тобой, значить, будем жить-поживать. Ты работать будешь, а я на огороде, да по дому – сварить там чего или прибрать. Может, рядом-то с тобой, и я ещё поживу, придётся видно нашему председателю с избой-читальней обождать чуток.

Не всё, в этой исповеди, понравилось Нюре. Она была комсомолкой, и свято верила всему, что говорили ей в школе. И про кулаков она знала, что они враги трудового народа. Но, и Акимовне она поверила сразу, та была из семьи середняков, которых товарищ Сталин запретил трогать. Нюра от души пожалела её, решив, что это был единичный случай вопиющей несправедливости. Этот Силантий, думала она, с самого начала был предателем Родины, потому и вредил всем. Наивные люди тогда были.

В то время не принято и опасно было ставить под сомнение политику партии и товарища Сталина. Но Акимовна уже столько пережила, что уже ничего не боялась, а шило в мешке всё равно не утаишь. Больше, правда, они к этому разговору никогда не возвращались, и Нюра помалкивала, ну, и ладно – придёт время, когда об этом будут говорить открыто, но не сейчас, в 1946 году. Тем более что из-за летней засухи этого года, в хлебородных областях СССР, погиб почти весь урожай зерновых, стране грозил голод. По карточкам урезали норму продуктов до минимума, но всё равно пришлось закупать зерно за границей.

Вечером этого дня, переполненная впечатлениями, Нюра, никак не могла уснуть. Она встала с кровати, и на цыпочках вышла на крыльцо. Ночь была темна и безмолвна, настолько темна и настолько безмолвна, какими ночи бывают только здесь, вдали от города. Кругом царили тишина и покой. Посидев на крыльце, послушав эту тишину, Нюра вернулась в свою комнату, легла, и сразу уснула. Не спалось в эту ночь и Акимовне. Тяжёлые воспоминания вызвали у неё защитную реакцию, и она начала вспоминать о своём коротком женском счастье, которое свалилось на неё нежданно-негаданно. Об этом она никому не рассказывала и не расскажет.

Случилось это в 1944 году. Всю войну у них в деревне было расположено интендантское подразделение, поэтому деревня Верховка уцелела. Когда немцев из Новгородской земли выбили, надо было поднимать сельское хозяйство. Выбрали нового председателя – молодого парня из местных, Никиту Торокина, вернувшегося с войны инвалидом – без руки и хромого. Он решил привлечь к полевым работам сезонных рабочих, не вдаваясь в их биографию. Такого рабочего и поселили к Акимовне.

Он пришёл утром. Здоровущий мужик с мощными руками, широкими покатыми плечами и бычьей шеей. Его коротко остриженные волосы торчали ёжиком. Из-под густых бровей мрачновато и недоверчиво поблёскивали медвежьи глазки. Голос его был низок и глуховат. Осмотрев её огород, двор, и дом, он начал работать. Поставил на место болтавшуюся калитку, починил крыльцо, подправил покосившийся забор. Потом одним махом, не разгибая спины, вскопал огород. Акимовна смотрела на это чудо, разинув рот. Она никогда не видела, чтобы мужик так работал, и, при этом, был неутомим.

Когда он закончил работу, достал ведро воды из колодца, и, буркнув: «Полей!», склонился под струёй, фыркая и отплёвываясь. Взяв у Акимовны полотенце, он вытерся, и, войдя в дом, по-хозяйски, сел за стол на кухне. Акимовна поинтересовалась: – Как зовут-то тебя, работник? – Он ответил, нехотя: «Ну, Захар». Потом спросил:

– Чем кормить будешь, хозяйка?

– Картошка у меня, да и той мало. Всю скотину немцы перевели.

– Ну, давай, что есть. – Он съел всё, что она приготовила себе на обед и ужин, и не заметно было, чтобы он наелся. Захар даже не заметил, что хозяйка осталась без обеда и ужина. Покончив с едой, он сидел и думал:

– Не густо. Значит, надо хозяйку умилостивить. Что ж, я не так молод, как был когда-то, и немного утомился за день, но, всё же можно попробовать. – Эта мысль послужила сигналом к действию. Он поднялся, потянулся, грубовато сгрёб Акимовну, и понёс её к кровати. Она, молча, отталкивала его, а он жарко шептал:

– Ну, чего же ты, дурёха, счастья своего не понимаешь!

Ей было не справиться с ним, а кричать она не решилась, боясь позора. А тут ещё непонятное, не изведанное ранее чувство томления, охватило её, и она расслабилась…

Наутро всё валилось у неё из рук, она никак не могла забыть те ощущения, что вызвал в ней этот дикарь и обжора. К его приходу она наварила картошки, потолкла её, и сделала запеканку. Потом достала квашеной капусты, и стала ждать Захара. Он пришёл, когда опустились сумерки. В руке у него болтался петух с отрубленной головой. Акимовна обмерла и с дрожью в голосе спросила:

– Украл?

– Заработал. Приготовь. – И он пошёл мыться. Акимовна быстро ощипала петуха, и сварила его в печи. Потом поставила всю еду на стол. Захар буркнул: «Садись, ужинать будем».

Так было каждый день. После работы в поле, Захар работал у хозяев, и плату брал продуктами. Он приносил еду к Акимовне, и они вместе ужинали. Она уже с нетерпением ждала ночи, и он ни разу не обманул её ожиданий. Она чинила и стирала ему заскорузлую от пота и грязи одежду, когда Захар засыпал, чтобы утром он надел всё чистое. Так и прошёл сезон полевых работ. Акимовна не хотела думать о том, что Захар скоро уйдёт.

Но это время всё-таки наступило. Утром, Акимовна смотрела, как он собирает свою котомку. Она, преодолев свою гордость, и, сдерживая слёзы, спросила:

– Может, останешься, Захар? Жили бы вместе, хозяйство бы завели.

– Нет, я для такой жизни не пригоден. Бродяга я. А за вас, баб, я и с роду не держался. – И ушёл, не прощаясь. Он даже не спросил, как её зовут, но для неё это тоже стало не важным, лишь бы Захар был с ней. Долго вспоминала Акимовна их жаркие ночи – сначала со слезами, а потом с грустной улыбкой, благодаря судьбу, за кусочек женского счастья, который, нежданно, достался ей, за всю её безрадостную жизнь. И снова осталась она одна-одинёшенька в большом доме. А теперь вот, Нюра у неё поселилась. Так и уснула она, улыбаясь.

ШКОЛА

На следующее утро, Нюра шла знакомиться со школой, вместе с Леной. Пока они шли, Лена рассказала о себе. В июне 1941 года она приехала из Ленинграда, где жила с мужем и своими родителями, в гости к дяде, Василию Фёдоровичу, вместе с грудным Витькой, чтобы окрепнуть, живя в деревне. Здесь её и застала война. Она рвалась к мужу, но узнала, что её родной город в блокаде. А в деревне никто от голода не умер. Они с мужем перед войной окончили филологический факультет Ленинградского университета, и, когда Лена поехала к родным, муж отправился собирать фольклор в Рязань. Там его и застала война. Он стал фронтовым корреспондентом, а в 1944 году Лена получила сразу два тяжёлых известия – похоронку на мужа и письмо от соседей, что её родители не пережили блокаду.

– Так я и осталась в деревне. Дядя ушёл на фронт, и вернулся инвалидом. Его назначили председателем сельсовета, и он взял меня на работу секретарём. В Ленинграде осталась квартира родителей, но я боюсь туда ехать. Поживу ещё с дядей, а там видно будет. Витьке скоро 5 лет, может, перед школой вернёмся в Ленинград. Вы здесь тоже вряд ли долго проживёте. А вот, и наша школа.

Это было одноэтажное деревянное строение с печным отоплением и привозной водой. Туалет с выгребной ямой – один на всех. Школа явно требовала ремонта, но средств, для этого, у сельсовета не было.

Внутри школы картина не лучше – всё выкрашено в тёмно-синий и зелёный тона ещё до войны, света мало – оконные рамы в мелкую клетку плохо пропускали свет, особенно в непогоду. Слабый накал лампочек давал свет чуть ярче сумрачного. Дети распределены на классы – с 1 по 4, но парты все одного размера. Нюра поняла, что здесь всё противоречит теории воспитания и образования детей начальной школы – теория эта оказалась оторванной от реальной жизни, и это сильно удручало молодую выпускницу педучилища. Но это было ещё не всё.

Дети в эту школу собирались из разных деревень, и добирались, как могли в любую погоду. На начало этого учебного года детей по списку было 40 человек, поэтому пришлось объединить первый и второй, третий и четвёртый классы. Нюре дали первый и второй, показав её классную комнату. Половина детей были гораздо старше положенного возраста. Они были жителями разорённых войной деревень, и не учились в школе с начала войны, поэтому в первом классе были дети семи и одиннадцати лет, а во втором – восьми и двенадцати. Глядя на этих ребятишек, Нюра сдерживала слёзы – жалкими были её ученики.

Директор школы, она же и завхоз – Тамара Афанасьевна – женщина средних лет, уставшая от житейских невзгод, и страдающая гастритом. В молодости, возможно, она была довольно симпатичной. Но жизнь, как будто промокнула её облик, невидимой промокашкой, и она выцвела, превратившись в худую, бледную и желчную, вечно раздражённую личность, не желающую ничего менять в школе. В общем, директор Нюре не понравилась. Потом она познакомилась со второй учительницей, Верой Ивановной. Ей было уже 27 лет, её сын пойдёт в 1 класс к Нюре. Была ещё уборщица, она же истопник и водонос – Клавдия, или Клаша, как все её называли, героиня гражданской войны, одинокая и заброшенная, единственной семьёй её, была школа. И Клаша в ней дневала и ночевала.

На этом знакомство со школой закончилось. Тамара Афанасьевна приказала подготовить классы и пособия к началу учебного года. Рабочий день начинался с 8 утра.

Вечером Нюра пошла на комсомольское собрание. Ей было всего 17 лет, поэтому не терпелось познакомиться с местной молодёжью. Она надела простенькое платье, сшитое мамой, которое очень шло к её глазам. Кирилл остался в её сердце, и она была уверена, что только он останется там навсегда, но молодость брала своё. Она пришла, когда все уже были в сборе. Лена представила её:

– Это наша новая учительница Анна Михайловна Буркова. Но мы здесь называем друг друга просто по имени и на «ты», не возражаешь, если мы будем называть тебя просто Аней?

– Не возражаю, конечно, только называйте меня Нюрой, а не Аней, я так привыкла.

– Ну, теперь пусть каждый назовёт Нюре своё имя, фамилию и где работает.

На собрание пришло 15 человек, и когда все представились, Нюра поняла, что запомнила только первого и последнего, но это для неё пока было и не важно. Дальше собрание покатилось по накатанной дорожке. Следующее собрание через неделю, а пока все мысли занимала школа.

Перво-наперво, Нюра решила промыть и оклеить окна, в своём классе. Придя домой, она поделилась своими планами с Акимовной. Та предложила Нюре свою помощь, и наутро они вместе привели окна в порядок, подготовив их к зиме. Промыли, проконопатили старой ватой щели и заклеили их полосками старых тряпок, намыленных хозяйственным мылом. Глядя на неё и Вера Ивановна промыла и утеплила свои окна. Тамара Афанасьевна никак на это не отреагировала. Акимовна предупредила: