Осень несбывшихся надежд. Повесть

– Что тебя с ними связывает?

– Да ничего, – неуверенно ответил он, – сейчас совсем ничего не связывает.

– А раньше?

– Были общие проблемы.

– Какие? – полушуливым тоном поинтересовалась я.

– Ну, ты, надеюсь, понимаешь, – начал он, – что Барсовы – это подставные фигуры. С самого начала они ничем здесь не владели, они выполняли чужую волю.

– Я предполагала.

– Ну вот. У них в Москве есть какой-то влиятельный человек. Их дальний родственник, что ли. Все идет через него: и деньги, и товары.

– Ну и что?

– Так вот этот родственник в Москве, скорее всего, на чем-то прокололся. Ему срочно потребовались деньги.

– И поэтому у Барсовых остановилось производство? – догадалась я.

– Конечно. И налоги здесь ни при чем. Это всё ясно, как божий день.

– Ты узнал об этом и рассказал кому-то? Поэтому Барсов взяли тебя в оборот?

– Нет, – уклончиво начал он, отводя глаза в сторону. – Мы живем в маленьком городке. Здесь каждый бизнесмен связан с другим. Без этого развиваться невозможно. Производство зависит от сбыта, сбыт – от наличия денег у населения. А деньги надо где-то заработать.

– Ну и…

– Как-нибудь в следующий раз, – замялся Саша. – Это неинтересно. Повторять аксиомы, о которых писал ещё Карл Маркс.

Может быть, он не хотел рассказывать о том случае, где явно был неправ. В детстве с ним часто бывало такое. Он скрывал свои ошибки, не умел и не желал чувствовать себя виноватым. Ему обязательно нужно было оправдаться перед старшими или загладить вину, высказать свое возмущение или расплакаться от обиды, ища сочувствия. Единственное, чего в нем не было никогда, так это немого затворничества, которое так свойственно мне в минуты отчаянья. А таких минут сейчас у меня хоть отбавляй, особенно по вечерам, когда я пытаюсь ответить на множество вопросов, которые поставила передо мной современная жизнь.

Второй человек, которого я стала подозревать в причастности к Сашиной смерти – это Мирон Зорин. В последние дни перед гибелью брата, Мирон часто заезжал за Сашей на своей машине. Несколько раз по утрам я видела перед Сашиным домом его «Волгу». И, когда брат с помятым лицом появлялся возле этой машины, то Мирон почему-то не выходил из неё, чтобы поздороваться, как это делал раньше, а только слегка приподнимал руку изображая приветствие. Вообще, он вел себя как-то странно, как будто мой брат сейчас от него зависит.

С Мироном Зориным брат дружил давно. С тех самых пор, как Мирон устроил в Красновятске первый митинг в поддержку будущего президента Ельцина, как раз накануне выборов в девяносто шестом. Тогда они вместе развешивали плакаты на улицах города, выступали в местном Доме культуры с призывными речами, агитировали на площадях. Предвыборная программа Бориса Ельцина казалась моему брату самой простой и самой содержательной одновременно, а сам кандидат представлялся человеком целеустремленным, неуступчивым и решительным. Собрания демократов – реформаторов благодаря усилиям Мирона сделались людными, на них стала появляться молодежь, откуда-то приезжали певцы и музыканты. После каждого такого собрания стали устраиваться богатые фуршеты и танцы. Это понравилось незамужним женщинам. В скором времени ветреных женщин на пропагандистских сборищах социал-демократов стало большинство. Нарядная толпа женщин послужила приманкой для мужчин. В общем, через какое-то время мне показалось, что я должна туда заглянуть хотя бы однажды. Меня заинтересовал Мирон Зорин.

Он был человек, который постоянно о чем-то говорит, что-то кому-то доказывает, объясняет. Он не знает, что такое минута задумчивости. Когда его слушаешь – может показаться, что он прекрасно разбирается в людях, интуитивно чувствует правду, легко находит в шелухе случайностей рациональное зерно. Пожалуй, я бы слукавила, если бы сказала, что этому человеку я полностью доверяю.

Признаюсь честно, форма ведения собраний у социал-демократов мне понравилась. Вернее она не утомляла. На этих собраниях никто не призывал разношерстную публику вести себя потише, никто не требовал внимания к себе, не взывал к совести, не обещал невозможного. Просто каждый выступающий говорил то, что думал, и это было важнее всего. А, самое главное, это было интересно.

Как я уже говорила, после каждого такого собрания активистами социал-демократического движения устраивался небольшой банкет. Всем присутствующим раздавались пластмассовые стаканчика с сухим вином и крохотные бутерброды. С опустошенным на половину стаканом, приятно было постоять среди своих друзей, ведя разговор на какую-нибудь отвлеченную тему, а при желании наполнить его вновь, только уже за свой счет. Многие именно так и делали, причем довольно часто, но пьяных почему-то не было видно. Бросалось в глаза, что обыкновенные люди в культурном обществе старались и вести себя соответственно. Никто не прибегал к русскому «эсперанто», никто не говорил пошлостей, все старались быть учтивыми и предупредительными, что для людей в глубокой провинции весьма нехарактерно.

Много раз в течение вечера ко мне подходил брат и с улыбкой на лице спрашивал: «Ну, как тебе тут? Нравится»? «Нравится», – честно отвечала я.

На одном из таких собраний я познакомилась со своим будущим женихом Генрихом Гуревичем. Чем он меня покорил, сейчас я сказать не могу, но я сразу отметила в нем особого рода достоинство, то достоинство, которого не было у Вадима. К тому же он был прекрасно одет, чисто выбрит, надушен каким-то незнакомым мне, но приятным одеколоном. На нем был светло-серый костюм, отливающий на сгибах синевой, белая рубашка, напоминающая новогодний снег и широкий галстук с расплывчато-зелеными полосками наискосок. Он просто и раскованно держался среди женщин, заинтересованно разговаривал с мужчинами, проявляя свое расположение не улыбкой, а только характерными (после тридцати) морщинками возле глаз, которые эту улыбку как бы подразумевали. Со стороны могло показаться, что он всё время улыбается. На самом же деле он просто чувствовал свободно.

К Генриху меня подвел мой брат. Вернее мы подошли вместе. Саша что-то хотел узнать у него и заодно решил познакомить меня с интересным человеком.

Мать Генриха была из поволжских немцев, и это обстоятельство, конечно, сыграло свою роль. Саше всегда хотелось, чтобы у нас в семье не так резко, как у других наших знакомых проявлялось смешение кровей. До этого я проводила время с Вадимом Соколовым, и брат на наши с Вадимом отношения смотрел без особой симпатии. Вадим был красив, добродушен, мил и покладист, но ему не хватало образованности. Он закончил какой-то лесной техникум в Пищалье, работал в местном лесхозе инженером лесопатологом и считал, что этого вполне достаточно для спокойной жизни в вятской глуши. Он предпочитал довольствоваться малым, лишь бы не суетиться, не беспокоиться, и не быть обузой для других. Иногда мне казалось, что за свою томительно длинную молодость, которую он всегда вспоминал с улыбкой, Вадим не успел прочесть ни одной книги. Он путешествовал, рыбачил, ходил на охоту, попадал в различные, иногда довольно занимательные истории – вот и всё. Даже нынешние свои знания о внешнем мире он черпал, кажется, исключительно из газет и телепередач. В общем, после знакомства с Генрихом, после того, как мне стало ясно, что это не просто очередное увлечение, с Вадимом я решила порвать.

Но как это часто бывает в пору первой любви, размолвка наша затянулась. Я и сейчас не знаю толком, правильно ли я поступила тогда. Не покарает ли меня за это Бог. Ведь бедный Вадим в своих чувствах ко мне был так искренен, так доверчив. Он, по-видимому, надеялся на длительные и серьёзные отношения, строил планы. Когда я попыталась объяснить ему, что неожиданно полюбила другого, он едва не поколотил меня от отчаянья. Он и тут был искренен до конца. И в таком положении всё-таки попытался меня понять, а позднее и простить. Очень просил еще раз подумать, до конца разобраться со своими чувствами и не рубить с плеча.

Это произошло в самом начале лета, мы стояли на лунной ночной улице и плакали. Нам казалось, что мы расстаемся навсегда. Улица, где он жил была какая-то слишком узкая и длинная, кончавшаяся оврагом, а другом своим концом выходила на пустырь перед недостроенным зданием школы, где весной пышно цвели низкорослые сирени. Когда я проходила мимо этих сиреней в конце мая после дождя, и они вдруг неожиданно вспыхивали, освещенные в прореху между туч косыми лучами, меня всегда охватывал какой-то детский восторг. Я зачарованно останавливалась и смотрела то на тёмное небо в бахроме туч, то на золотисто-желтые кусты сирени. Сердце мое начинало радостно биться, мне казалось, что где-то рядом, по всем приметам, могла бы быть помещичья усадьба, наподобие тех, которые любил описывать в своих рассказах Иван Бунин. Там в глубине сада мог бы возвышаться белый каменный дом, до половины увитый цветущим плюшем. В этой усадьбе мог бы жить какой-нибудь отставной капитан с тёмными усами – любитель орловских рысаков.

С цветущими сиренями были связаны мои воспоминания о первых поцелуях с Вадимом, о первых бессвязно-ласковых словах, дополненных несмелыми объятиями.

Но прошло время, и вот я уже решилась выбирать между мечтой и реальностью, между фантазией любви и метафизикой жизни, как сказал бы какой-нибудь средневековый философ – моралист.

Первый вечер с Генрихом был для меня мучительным. И не потому, что мне вдруг стало скучно с ним, нет. Просто я испытала острое желание уединиться. Генрих же упорно не желал меня понимать. Он, в отличие от Вадима, не искал уединения. Наоборот – старался всегда быть на виду. Его ничто не стесняло, никто не интересовал и не привлекал кроме меня. Хорошо, хоть в конце вечера мы немного посидели в небольшом уютном скверике за церковью, где было непривычно тихо и влажно. Где можно было говорить вполголоса, смотреть друг на друга и выразительно молчать.

На следующий день повторилось то же самое, и на третий, и на четвертый. И тут я почувствовала вдруг, что с Генрихом мне не совсем комфортно. Я всё время ожидала от Генриха чего-то особенного – некой разновидности открытия, позволяющей пренебречь приличием. А он оставался таким, как все. Открытия не получалось. Он много говорил, он был порой остроумен, с его языка то и дело срывались сочные метафоры, точные сравнения. Он пытался меня развеселить, и порой ему это удавалось. Но мне всё равно было грустно. Я почувствовала, что начинаю заболевать этой чисто русской болезнью – грустить ни с того ни с сего, потому что уже привыкла к бессмыслице сельской жизни, к простому, а точнее, поверхностному взгляду на сложные для понимания проблемы. Скорее всего, причислить меня к натурам чрезмерно чувствительным было нельзя, я считала себя холодной и рассудительной, без особого восторга воспринимающей чисто философские пассажи. Хотя гедонисткой я в то время не тоже была. Я привыкла стойко сносить все тяготы судьбы и из многих мучительных ситуаций выходила с честью только потому, что умела терпеть, была выносливой как лошадь и этим гордилась. Но слушательница из меня была плохая, неблагодарная.

Так произошло, когда я потеряла брата. Я остро почувствовала это. Я изменилась, причем как-то очень глубоко и непоправимо. Многим женщинам, я думаю, знакомо это чувство – чувство растерянности после беды. Я тоже испытала нечто подобное. Я знала причины этой перемены, но не могла их объяснить.

Однажды, проходя мимо дома Венгеровых в вечерней полутьме, мы с Генрихом увидели на далеком, едва освещенном крыльце, влюблённую пару. Брата, конечно, я узнала сразу, но Соня на этот раз показалась мне какой-то другой, не такой как прежде. Волосы у неё не спадали до плачь, как обычно, а фигурной копной были взбиты вверх. Платье было короткое, без пояса. Соня стояла к нам задом, уткнувшись лицом в Сашину грудь и преданно обхватив его шею руками. Издали мне показалось, что у неё не такие уж узкие бедра. Вообще, она не замухрышка, а скорее соблазнительная женщина.

– Целуются, – вдруг сказал Генрих. И мне показалось, что они пошевелились. Заметили нас.

– Вижу, – ответила я шепотом.

– А Софья издали выглядит – ничего. Много лучше чем днем. – Генрих немного помолчал и добавил: – Днем она Блоковская незнакомка, а ночью – Дама с камелиями.

– Странно, – едва слышно ответила я. И мы поспешили удалиться прочь. Я от стеснения – быстро, он – подчеркнуто медленно. Я – озадаченно и отрешенно, он – с обычной своей улыбкой, как будто ничего значительного не произошло. А может быть и правда не случилось ничего, просто раньше я слишком много внимания уделяла своим предчувствиям.

Генрих нашел, что я выгляжу удрученной и решил рассказать мне анекдот.

– Рассказывай, – согласилась я.

– О влюбленных.

– Я слушаю.

– Так вот, приходит на прием к врачу один мужчина и говорит: «Доктор я так волнуюсь, так волнуюсь». «Почему», – спрашивает доктор. «Мне изменяет жена, я это точно знаю, – объясняет мужчина, – а рога у меня почему-то не растут»? Доктор посмотрел на него удивленно и говорит: «А они и не должны расти, это, знаете ли, образное выражение такое». Мужчина облегченно вздохнул и ответил: «Спасибо доктор. Вы меня успокоили, а то я уже начал волноваться, – может кальция в организме не хватает». Генрих после этого рассмеялся, а мне почему-то было не смешно. Я шла и думала о своем.

Вечер был тихий, тёплый, какой-то парной. В школьном парке, на бугре, кричали грачи. Алая полоска заката всё ещё теплилась на западе и тени домов были дымчато-сизые, а заборы белесые и плотные как стена. Сквозь силуэты кленов на улице виделся край речного затона, мост над речкой, купола коричневатых тополей на фоне неба. И на ум почему-то пришли странные строчки стихов, когда-то мной прочитанные и всплывшие в памяти невзначай.

В камышах, как в ушах,Засвистел коростель,И запела душа,Позабыв про постель…

А на следующий день я узнала, что Сони в городе нет. Она три дня назад уехала к бабушке в небольшую лесную деревушку под названием Максанка. Максанка находилась примерно в тридцати километрах от города, на высоком песчаном холме, заросшем редкими золотисто – охряными соснами. Там всегда жали только лесники, пасечники и охотники. Я там была всего один раз в раннем детстве и хорошо запомнила, как сладко ступать босыми пятками по теплому и пушистому лесному песку. Какие там прекрасные сады, как много везде ярко-желтого сухого солнца.

В тот день я не могла дождаться вечера. У себя на работе, в редакции местной газеты под революционным названием «Искра», где я заведовала отделом писем, я находилась мало. Ходила на собрание акционеров ликероводочного завода, потом в центральную библиотеку на встречу с ветеранами войны, потом в местный статистический центр и бюро технической инвентаризации. Что называется, собирала материал для будущей статьи.

Вечером я исчезла из дома, хотя Генрих в тот день и так не собирался меня беспокоить. Сидела на берегу Вятки возле пристани, слушала как в низине, ближе к Дергачевской старице, поют соловьи в зарослях ивы, мутно чернеющих над кромкой воды. Дождалась, когда по реке мимо меня пройдет теплоход, блестя многочисленными огнями, когда скроется за поворотом быстроходное приземистое судно с романтичным названием «Заря».

Сзади меня по дороге шли люди. Многие на ходу говорили. Я заметила, что старики говорят громко, о чем-нибудь простом, молодежь же – быстро и полушепотом, как бы о чем-то тайном. Иногда то спереди то сзади пешеходов пробегали разношерстные собаки, резко останавливались и возвращались по ломанной линии обратно, чтобы обнюхать заинтересовавшее их место или предмет. Люди и собаки спешили по своим делам, никто подолгу не задерживался на берегу, никто не растрачивал время впустую как я. Только в половине восьмого, откуда-то из густых кленовых зарослей на обочине дороги вдруг появилась совершенно седая старуха и направилась короткими шажками прямиком ко мне. Она была во всем тёмном. Бледная, худая, с хрящеватым, хищно заостренным носом и бесцветными водянистыми глазами. Старуха произвела на меня впечатление отталкивающее. Мне захотелось поскорее встать и уйти, но что-то удержало меня: какая-то потребность узнать ещё одну тайну. Или сработал чисто журналистский авантюризм.

Старуха подошла, села на край моей скамейки, облегченно охнула и, даже не посмотрев в мою сторону, хрипловатым голосам заговорила:

– Ох, и хлебнешь ты горя, девка!

Я вздрогнула и удивленно посмотрела на неё. Всё лицо в мелких морщинках, синеватые губы, какой-то жалкий пушек вместо бровей. – Я ведь тоже когда-то молодая била, – продолжила она, – тоже куда-то рвалась, спешила всё испытать. Душа-то, вон, до сих пор еще не состарилась. А тело не слушается уже. Как говорится, живем – торопимся, едим – давимся. Мы всё хотим знать, всё изведать, а жизнь-то одна… Всё узнаешь, и тогда это знание погубит тебя. Пригубишь его – и пропал.

Я хотела спросить у старухи, почему эти слова она решила сказать именно мне, и что, собственно, я должна понять, чтобы не хлебнуть горя? Но старуха неожиданно поднялась со своего места и пошла прочь. Потом обернулась и спросила:

– Какое сегодня число?

– Десятое, – ответила я.

– Десятое, десятое, десятое, – стала повторять старуха, удаляясь, – десятое уже. Вот те на, вот те на, вот те…

Дошла до кленовых зарослей и скрылась под их кронами, как под зелёной аркой. Тёмная на тёмном фоне – растворилась, исчезла, как будто и не было её.

Уже в темноте, направляясь к дому Саши, я прошла мимо этих кленов с опаской. Большие узорные листья сухо шелестели на ветру, внизу темнела высокая крапива, изредка пошевеливая крупными листьями. Среди этих темных листьев непривычно светились два огонька, похожие на глаза старухи. Неприятное место, решила я.

У дома Венгеровых было пусто, ни в одном из окон не горел свет. Пусто было и в школьном парке, где протяжно каркали вороны, пусто было в больничном саду, в длинной аллее лиственниц перед школой.

Но вот возле Сашиного дома, в гуще отцветающих акаций мелькнуло что-то. Какая-то осторожная тень. От неожиданности я замерла на несколько секунд. Кто это? Я присмотрелась… и увидела Сашу с Соней, быстро продвигающихся по узенькой тропинке, заштрихованной густыми линиями кустов. Слышны были их голоса, видны знакомые силуэты. Я снова отметила для себя слишком открытое платье на Соне, какую-то несвойственную ей округлость форм. Она шла, обнимая Сашу за талию и размашисто виляя задом, чего я раньше за ней не замечала. Они зашли в подъезд, там скрипнула дверь, и шаги смолкли. Потом в подъезде что-то гулко прокатилось по полу из угла в угол, и вслед за этим послышался приглушенный Сашин смешок.

Сейчас они расстанутся, решила я, и Соня пройдет мимо меня обратно. Тогда я её, как следует, рассмотрю. Но надежды мои были напрасными. Ни через минуту, ни через пять минут, ни через полчаса Соня так и не появилась. В первый момент это меня огорчило. Всё произошло как-то слишком просто и неожиданно. И всё же, возвращаясь домой, я желала им счастья. Кто знает, может быть, это как раз то, что Саше сейчас нужно. И у меня не было сочувствия к той бледной и болезненной девочке с черным бантом, которая исчезла из моей памяти навсегда, став обыкновенной женщиной. В памяти остались её странные, но музыкальные стихи.

Мне никого не нужно, кроме вас,Я маленькая, тонкая как скрипка.Но талия моя, увы, не гибка,И голос ваш звучи как контрабас.Влюбиться я не смею, но когдаВы в три струны рождаете признание —Во мне скрипит и рвется подсознание,Как рвутся на морозе провода.Пусть я упряма, как скрипичный ключ,Пусть я беру одни и те же ноты.Мне музыку любви играет ночь,Создав на лаке призрак позолоты.

Утром я позвонила брату из своего просторного кабинета в редакции. День, помнится, был пасмурный, без оттенков и бликов, солнце едва угадывалось за маревом облаков. Я видимо не выспалась – у меня с утра на душе было какое-то скверное предчувствие, кажется, ничем не спровоцированное. Брат взял трубку, но ответил не сразу. Я воспользовалась этой паузой.

– Привет, Саша! Как жизнь? – пытаясь казаться веселой и раскованной, начала я.

– Прекрасно, – ответил он.

– Чем занимаешься?

– Так разной ерундой. Вчера из банка позвонили, просили зайти. Вот готовлюсь… А у тебя ко мне дело какое-нибудь?

– Да.

– Говори.

После этого я на какое-то время замялась, пытаясь решить, как лучше сформулировать мой вопрос. Потом спросила:

– А Соня? Вы с ней встречаетесь ещё?

– Соня в деревне, – не раздумывая, ответил он, – у бабушки… И вообще, это не твое дело.

– Как?

– Так, – ответил брат и положил трубку.

Признаюсь честно, я с детства терпеть не могу разного рода неопределённости, тем более в отношениях между близкими людьми. Ну что, скажите, за тайны могут быть в любви, которая тянется без изменений с самого детства. Что тут скрывать? Да, мой брат красив, я ревную его к слабым истеричным женщинам. Но в этом нет ничего странного. Я люблю его как сестра, я переживаю за него. Я хочу знать, что с ним происходит. Он мой брат.

В начале июля Саша и Мирон уехали в Москву на широко разрекламированную и по всем признакам, очень важную встречу с главными финансистами России. Саша незадолго до этого уверял, что в банковском деле вновь наметились какие-то перемены. Правда, неизвестно в какую сторону. Я осталась в городе одна. Вадим мне не звонил, Генрих не приходил до конца недели. Откровенно говоря, это было самое приятное время в моей жизни. Я снова много читала. Сначала увлеклась Юрием Трифоновым, его романом «Время и место», потом Джеймсом Джойсом и его романом «Улисс», потом перекинулась на Марселя Пруста, потом на Викторию Токареву. Плутать в литературных дебрях мне нравилось всегда, особенно там, где у писателя чувствуется цепкий взгляд на вещи и смелое перо, умеющее оголить скрытый срам чувственности до ощущения соблазна. Иногда такое чтение продолжалось до глубокой ночи, а в редких случаях, когда я чувствовала происходящее не только душой, но и телом – то до утра.

Потом приехал из Москвы Мирон и тут же взял в аренду у местного колхоза 120 гектаров земли где-то вблизи Сибирского тракта. У него видимо был расчет на то, что в недалеком будущем там можно будет устроить что-то вроде кемпинга с небольшой заправочной станцией. А на ближайшую перспективу можно заняться выращиванием гречи и разведением пчел.

Саша прибыл из Москвы крайне возбужденным, стал искать, куда бы пристроить чудом скопившиеся деньги, и не нашел ничего лучше, чем покупка полуразвалившейся колхозной пилорамы.

Пока он ее восстанавливал – все смотрели на его затею скептически. Тот же Мирон при любом удобном случае повторял: «Дурак ты, Сашка. Производство тебя съест, попомни мои слова». Получилось же, как раз наоборот. Затраты, вложенные Мироном в выращивание гречи не оправдали себя. Мед из-за высокой цены раскупался плохо, к тому же разведение пчел оказалось делом очень нудным и хлопотным, требующим постоянных затрат. Поэтому на следующий год у Мирона на арендованный земле уже цвели сорняки и гулял ветер. Примерно так же было и в его карманах.

В то же самое время у брата на полную мощность заработала пилорама. Цены на распиловку леса стали подниматься уже давно, так как доски и брус мощным потоком пошли на юг России через Татарстан и спрос на них рос день ото дня. Относительно невысокая цена переработки древесины притягивала к Саше всё новых и новых клиентов. Растущая безработица сделала торговлю лесом единственным прибыльным занятием для многих в небольшом городке. И дело пошло. Сашина пилорама стала работать сначала в две, потом в три смены. Вскоре он её заменил на новую, более производительную, и стал поглядывать на Мирона свысока, как бы спрашивая: «Ну, кто оказался прав»?

Саша был по натуре очень прост и доверчив, он не всё просчитывал заранее, не выверял ни слова, ни поступки. Во всяком случае, так мне казалось. И в то же время, ему почему-то все удавалось.

После того как дела у Саши пошли в гору – завистливых людей вокруг него явно прибавилось. Среди завистников оказался и один влиятельный местный армянин, которого все называли Саркисом. Этот человек появился в Красновятске после августа 91 года, устроился на работу в милицию и как-то незаметно стал следователем. На пару с участковым инспектором Пироговым они построили в Красновятске внушительных размеров дом из красного кирпича. Вскоре в этот дом из Армении приехал к новому следователю брат Андроник. Потом племянник жены Ираклий, который устроился на работу в пожарную охрану и купил себе самый лучший особняк в центре Красновятска. К Ираклию прибыл дядя Вахтанг и кузина Нани. И пошло – поехало. В общем, через несколько лет в Красновятске существовала уже довольно многочисленная армянская диаспора, представители которой были связаны между собой какими-то необычайно широкими и крепкими узами родства. Молодые красивые мужчины из этой большой семьи стали ходить друг к другу в гости и при этом очень модно одевались. Некоторые из них очень скоро стали претендовать на внимание самых симпатичных женщин в Красновятске. Не знаю уж каким багажом знаний обладали эти люди и где брали средства, но их гардеробы явно ломились от избытка дорогих вещей. Например, они первыми в нашем городе надели длинные черные плащи из натуральной кожи, свесили до пояса белые шерстяные шарфы. Правда, довольно скоро по городу поползли слухи, что армяне торгуют паленой водкой, только это невозможно было доказать. И прокуратура, и милиция уже были у них под контролем.