«…во многих творениях Кальдерона мы видим человека высокого духа и свободного образа мыслей, вынужденного пребывать в рабстве у мракобесия и искусственно присваивать глупости разум; и тут мы нередко попадаем в тяжелый разлад с самим автором, ибо тема нас унижает, а воплощение ее восхищает».

И. В. Гёте.

«Кальдерон открывает зрителям глаза на всеобщий драматизм существования…

Эстетику драм Кальдерона можно назвать эстетикой шока».

Видмантас Силюнас

«Поэт чести», «певец инквизиции», «католический Шекспир» – такие определения в разное время давали Кальдерону исследователи и критики. Однако ни одна из этих формул не приближает читателя к пониманию истинного характера его творчества. Приняв духовный сан, Кальдерон стремился дистанцироваться от церковных властей с их религиозным догматизмом, направленным на подавление малейшего свободомыслия[1]. Даже его духовные сочинения для сцены – «аутос» – не всегда соответствовали строго прописанному канону, что вызывало негодование у представителей католической церкви[2], так что Кальдерона нельзя было назвать послушной марионеткой в руках Инквизиции. Религиозные мотивы, как и тема чести, игравшая важную роль во многих его произведениях, не являлись отличительной особенностью только его творчества, но входили в состав комплекса этических и философских проблем, волновавших многих мыслителей и литераторов эпохи барокко.

Что касается сравнения с Шекспиром, то оно скорее изящно, чем справедливо. Подобное определение умаляет самобытность фигуры Кальдерона, а Шекспира превращает в объект для сопоставления, застывший эталон, которым он никогда не был. Принадлежа к числу ключевых фигур в литературе своего времени, эти два драматурга принадлежали к разным эпохам: в творчестве Шекспира отразились ведущие тенденции искусства Ренессанса, Кальдерон же в своих произведениях наиболее полно воплотил эстетику и идеологию барокко. Роднят их только степень одаренности, восходящая к гениальности, и масштабность, общечеловеческая значимость созданных ими характеров.

В остальном Шекспир и Кальдерон так же мало похожи друг на друга, как елизаветинская Англия и Испания XVII века: первая находилась на пике своего расцвета, для второй золотой век клонился к закату, и она переживала затяжной кризис, от которого окончательно так и не оправилась. Победы Реконкисты[3], появление заокеанских колоний, безраздельное владычество на морях – все достижения предшествующего периода были перечеркнуты еще на рубеже XVI–XVII вв. и окончательно утрачены в ходе Тридцатилетней войны и других постигших Испанию бедствий. Контрреформация[4] уничтожала малейшие ростки свободомыслия, удерживая страну практически в средневековом состоянии – по крайней мере, в вопросах философии, науки, общественной жизни. Интеллектуальная и творческая энергия испанцев, живших под гнетом католической церкви и беспомощной, но дорого обходившейся для населения монархии, находила свое выражение в искусстве и литературе, но и здесь Кальдерону удалось застать лишь последние десятилетия золотого века. К тому моменту, когда его имя уверенно зазвучало в корралях[5] и на поэтических сборищах, великие сыновья испанского Ренессанса уже подарили миру свои лучшие произведения и готовились сойти со сцены.

Ровесник своего века, Кальдерон родился в 1600 году в семье небогатого дворянина, служившего в казначействе. В те времена в Испании знатность происхождения еще могла компенсировать ограниченность средств и служила пропуском в мир привилегированных членов общества. Перед сыном аристократа открывались блестящие перспективы – хорошее образование, покровительство монархов, любовь утонченных красавиц, воинская слава, карьера при дворе или духовный сан. Все это было в жизни Кальдерона, но не принесло ему счастья. Пережив своих родных, наставников, возлюбленную, сына, драматург мог лишь повторить слова персонажа своей пьесы:

Как редко, редко лжет судьба,Когда предсказывает горе,И как сомнительна для счастья,Так для несчастия верна[6].

Весьма долгая по меркам этой эпохи жизнь Кальдерона (1600–1681) была полна невзгод и лишений, в то время как радость и веселье были ему отмерены очень скупо. Горечь потерь была знакома ему с детства. Когда мальчику было девять лет, умерла его мать; через пять лет за ней последовал отец[7]. Родители успели определить его в известный иезуитский колледж, после которого будущий поэт смог поступить в университет в Саламанке. Юриспруденция мало привлекала темпераментного и увлекающегося юношу, и в 1620-е годы его имя начинает фигурировать в хрониках литературной и театральной жизни Мадрида. В 1620–1622 гг. он участвует в поэтических состязаниях – и побеждает, в 1623-м году появляется его первая пьеса, «Любовь, честь и власть»[8].

Кальдерона влечет стезя профессионального драматурга, как и волшебный, чарующий мир театра, который переживает в Испании последнюю фазу расцвета. Однако заработки поэта скудны и нестабильны, а театры находятся под угрозой закрытия[9], и Кальдерон поступает на военную службу. В Испании, постоянно воюющей с одной или несколькими странами, услуги наемников ценились куда выше, чем литературные сочинения. Ни Лопе де Вега, крупнейший драматург своей эпохи, ни Сервантес, автор знаменитого «Дон-Кихота», не избежали этой участи – сменить, пусть и временно, перо на шпагу[10].

Кальдерон в течение многих лет совмещал эти два занятия – сочинительство и военное ремесло – однако ухудшение здоровья в начале 1640-х гг. заставило его сделать окончательный выбор в пользу литературы. К тому моменту он оставался единственным продолжателем традиций Лопе де Веги в испанском театре, наследником традиций золотого века, однако в его творчестве ренессансные тенденции, определявшие характер произведений его наставника, уступают место барочным настроениям и соответствующему стилю.

В этот период Кальдерон оказывается участником затяжного конфликта с церковью, имевшей в испанском обществе неограниченную власть и враждебно относившейся к светскому театру и причастным к его деятельности людям[11]. Являясь придворным драматургом и рыцарем ордена Святого Иакова (Сантьяго), Кальдерон не мог себе позволить открытого противостояния с представителями духовенства. Невосполнимые утраты, выпавшие на долю уже немолодого писателя (смерть возлюбленной и маленького сына, гибель братьев), заставили его пересмотреть свои взгляды на духовное служение, от которого он отказался в ранней юности, и принять сан. В 1650 году Кальдерон присоединился к ордену святого Франциска и через год стал священником[12]. Подчиняясь требованиям церковных властей, драматург практически полностью отказывается от сочинения светских произведений, переключившись на создание ауто сакраменталь[13], хотя его последним законченным произведением стала комедия «Судьба и ссоры

Леонида и Марфизы» (1680). Полный список сочинений драматурга включает в себя около ста двадцати драм и восьмидесяти аутос, не считая интермедий и лирических произведений; это намного больше, чем у Шекспира, и намного меньше, чем у Лопе де

Вега, но достаточно, чтобы навеки вписать имя Кальдерона в историю мировой литературы и театра.

* * *

Пьеса «Жизнь есть сон», которую можно считать художественным манифестом барокко и вершиной раннего творчества драматурга, сочетает в себе черты различных жанров – драмы исторической, философской, трагикомедии, ауто, драмы чести. Дата создания пьесы не установлена; мадридские зрители увидели ее на сцене в 1635 году.

Современному читателю непросто распознать в сюжете драмы события Смутного времени на Руси, однако нет сомнений в том, что основой для пьесы послужили эпизоды из российской и польской истории XVII века. Драматург мог почерпнуть сведения по этой теме из московских записок Антонио Поссевино[14] или романа Суареса де Мендосы «Эвсторхио и Клорилена: московская повесть» (1629), а также из пьесы Лопе де Веги «Великий князь Московский» (1606)[15]. Далекая, занесенная снегами Россия была для современников Кальдерона малознакомой, почти мифической страной, что делало ее более загадочной, чем знойная Африка или экзотический Восток. Однако характер событий Великой смуты, сама атмосфера гнетущего, напряженного ожидания политической развязки, горечь ускользающих надежд и предчувствие неизбежной катастрофы были мучительно знакомы испанцам, чья родина переживала один из самых трагических периодов своей истории. Кризис престолонаследия, смерть инфантов и королевы[16], массовое обнищание населения и повсеместно растущее недовольство правительством и церковью делало чуждую на первый взгляд славянскую тему близкой и понятной даже зрителям, которые никогда не слышали имен «Василий» или «Владислав»[17].

Кальдерон в своей пьесе дает очень свободную интерпретацию российско-польского эпизода, перенося акцент с исторической конкретики на аллегорический смысл описываемых событий. Принц Сехизмундо (в переводе Д. Петрова – Сигизмунд), в раннем детстве оказавшийся в темнице по приказу своего отца, напоминает одновременно и героя сказки[18], и персонажа христианской легенды[19], а наиболее образованным зрителям (или читателям) пьесы его история могла показаться художественным изложением платоновского мифа о пещере. Однако мысль, вынесенная в заглавие (и определяющая существование Сехизмундо и других персонажей драмы), была понятна любому современнику Кальдерона без дополнительных комментариев и параллелей, поскольку отражала доминирующее умонастроение это сложной и трагической эпохи. В этом смысле Сехизмундо был барочным аналогом средневекового «Всякого человека»[20]. Кому из зрителей пьесы не приходилось в одночасье терять все, что было важно и дорого в этой жизни, кого не коснулись стремительные и зачастую непредсказуемые перемены в финансовом, общественном, семейном положении, кто не страдал от ударов переменчивой судьбы, невольно вторя герою пьесы: «Что наша жизнь?

Одно безумье! Одна иллюзия она…» («Жизнь есть сон», II, 19)!

Зрители-современники Кальдерона, воспитанные в строгом католическом духе, знакомые с детства не только с основными догматами христианского вероучения, но и с риторикой и образностью проповедей, притч и житийной литературы, с легкостью распознавали в истории злосчастного принца религиозный подтекст и моральную дидактику. Сехизмундо был наказан прежде, чем согрешил: еще до появления на свет он был признан виновным (в соответствии с представлением о первородном грехе). Его отец, увлекшийся астрологией и другими неугодными церкви науками, прочитал по расположению звезд и другим предзнаменованиям судьбу своего сына. Все указывало на то, что еще не родившийся младенец принесет своим родным немало горя, а достигнув зрелости и сменив отца на престоле, ввергнет свое отечество в бездну страданий, подчиняясь своей необузданной и порочной природе. Приняв гипотезу (к тому же полученную из столь недостоверного источника) за аксиому, Басилио поставил под сомнение важнейший догмат католического вероучения – представление о свободе воли, – сделав Сехизмундо заложником собственных заблуждений и духовной слепоты.

Подобно царю Лаю из античного мифа, получившему зловещее предсказание касательно своего сына Эдипа, Басилио пытается воспрепятствовать судьбе, заточив принца с младенческих лет в темницу и лишив его даже самых простых человеческих радостей[21]. В истории Сехизмундо нетрудно угадать аллегорическое изображение любой человеческой жизни, какой она рисовалась в барочной картине мире. Виновный уже по факту своего рождения, человек влачит жалкое существование, заключенный, как в тюрьму, в оболочку бренной плоти, из которой его освободит лишь смерть, которая разбудит его для истинной жизни[22].

Не только плоть неволит нас: подобно заключенным в пещере из платоновского мифа, мы пребываем в плену своих иллюзий и заблуждений. В этом отношении от Сехизмундо ничем не отличается его отец, страдающий от гордыни и духовной слепоты, или его тюремщик Клотальдо, который расплачивается за грехи молодости и соучастие в бесчеловечном «эксперименте» своего господина. Однако они оба, как и Эстрелла с Астольфо, считают принца преступником, чудовищем, воплощением низменных страстей, не замечая своего собственного плена – духовного. Страдания Сехизмундо может понять только Розаура, поскольку она ощущает все последствия своего пребывания в заточении – ином, нежели у Сехизмундо, не столь явном, но не менее мучительном.

Розаура по своему характеру, темпераменту и складу мышления, конечно, не московская боярышня, а подлинная дочь знойной Испании, гордая, решительная и темпераментная. Понятие чести, столь болезненно значимое для современников Кальдерона, определяет направление жизненного пути героини и создает этический вектор, от которого она не может – и не желает – отклоняться. В отличие от женских персонажей других кальдероновских пьес – Исабели, которая жаждет лишь собственной смерти после учиненного над ней насилия[23], или доньи Менсии, которая, несмотря на свою невиновность, не в состоянии бороться за жизнь[24] – Розаура готова мстить за нанесенную ей обиду с оружием в руках.

В соответствии со своим именем (роза)[25] героиня подобна обворожительному цветку, красота которого находится под защитой острых шипов. Однако время, в которое создавались пьесы Кальдерона, диктовало весьма строгие требования к поведению и моральному облику девушки из знатного сословия, включавшие в себя кротость, целомудрие, благочестие, безоговорочное подчинение мужчине (отцу, мужу, королю, священнику), ему же доверялась задача охранять честь благородной сеньориты или сеньоры. Чтобы отвоевать свою любовь или доброе имя, героиня должна «выйти из системы», перестать быть собой, как донья Анхела, которая превращается в привидение, чтобы общаться с возлюбленным[26], или Розаура, принимающая мужское обличье. Мотив переодевания сближает пьесу Кальдерона с комедиями Шекспира, героини которых (Виола в «Двенадцатой ночи», Порция в «Венецианском купце», Сильвия в «Двух веронцах») притворяются юношами, чтобы вернуть свою любовь, помочь близкому человеку или просто выжить в мужском мире. В такой же функции встречается мотив переодевания в комедиях Лопе де Веги или Тирсо де Молины.

Однако эта тема, пикантная в комедии, приобретает в драме «Жизнь есть сон» трагическое звучание: меняя костюм, Розаура не обретает при этом мужских «полномочий» и возможностей, в отличие от шекспировских героинь, она по-прежнему уязвима перед лицом опасностей. Сначала она едва не погибает от руки Сехизмундо, затем Клотальдо угрожает ей казнью за проникновение в башню, во время сражения смерть следует за ней по пятам. Вернув себе женское обличье, она тоже подвергается опасностям, но уже другого рода: едва не становится жертвой необузданной страсти Сехизмундо. Как и принц, она – изгой в своем мире, виновная уже по факту рождения в женском теле. Отказавшись от привилегий своего пола (права на признание своей хрупкости, восхищения красотой), которыми наслаждается ее соперница Эстрелла, Розаура не может стать и полноправным участником мужского сообщества, оказываясь в итоге между двумя мирами, вынужденно застывшая в промежуточном моменте гендерной метаморфозы; сама себя она описывает как «чудовище, соединенье двух пород» (III, 10)[27]. Подобно гиппогрифу, которого она упоминает в своей речи в самом начале пьесы, Розаура соединяет в себе противоположные, несовместимые на первый взгляд начала[28]. Своими поступками, самим фактом своего существования она ставит под сомнение незыблемость и предсказуемость мира, за которую судорожно цепляются Басилио и Клотальдо и которую в конечном итоге развенчивает Сехизмундо.

Судьбы Розауры и Сехизмундо тесно переплетены, но не соединены. Символично число их встреч в пьесе (три), как и выбранный героиней для ее придворной женской ипостаси псевдоним – Астрея[29].

Появление Розауры в Полонии ускоряет развитие событий, одновременно придавая им непредсказуемость и динамичность. Она помогает Сехизмундо осознать и принять зыбкость границы между грезой и реальностью. Любовь к Розауре не обещает принцу счастья, но помогает встать на путь духовного пробуждения и преодоления обременявших его пороков и страстей – жестокости, властолюбия и похоти.

* * *

Педро Кальдерон написал драму «Жизнь есть сон», будучи еще относительно молодым человеком, однако она демонстрирует все признаки философской глубины и силы мысли, присущие зрелым произведениям великих авторов. Символично, что писатель создал ее в том же возрасте, в котором Шекспир работал над «Гамлетом» и который Данте определил как середину земной жизни. Кальдерона ожидало еще немало творческих удач и озарений, и все же эту пьесу следует признать его главным шедевром, его неоценимым вкладом в развитие театра, литературы и философской мысли. Слова Сехизмундо «Вся наша жизнь лишь сновиденье, и сновиденья также сон» выразили не только умонастроение целой эпохи, но и одно из главных озарений, постигших человечество на пути к истине или во время ее мучительных поисков.

Жизнь есть сон

Действующие лица

Василий, царь Польский

Сигизмунд, сын его

Астольф, Московский князь

Клотальдо, старик

Кларин, слуга

Эстрелла, инфанта

Розаура, дама (боярышня)

Солдаты, придворные, слуги, стража и музыканты

Действие происходит в пустыне, в царском дворце и на поле битвы.

Действие первое

С одной стороны горные ущелья, с другой башня, в нижней части которой темница Сигизмунда; против зрителя в башне полуоткрытая дверь.

Наступает ночь.

Сцена 1-я

Розаура, в мужском костюме, на коне спускается с вершины горы; следом за нею Кларин.

Розаура

Как ветер, мчался ты, крылатый конь;Куда теперь, о, неразумный зверь,О, луч без пламени, без блеска птицаИ рыба без чешуйных украшений,Несешься ты, спускаешься, стремишьсяК запутанному лабиринту скал?Останься на верху горы, где звериТебя за Фаэтонта примут {1}. МнеОдин лишь путь дают судьбы веленья;Другого нет; в отчаяньи слепомСпущусь с горы я дикой и суровой,Пред солнцем хмурящей свое чело.Ты, Польша, принимаешь чужеземцаНеласково, записывая кровьюЕго прибытье на своих песках:При самом входе ждут его страданья.Сказалось это и в моей судьбе.Но, правда, кто страдальца пожалеет?

Кларин

Скажи: двоих; и, жалуясь, сеньора,В гостинице не оставляй меня.Ведь мы вдвоем покинули отчизнуИ, подвергаясь разным приключеньям,Вдвоем среди несчастий и безумств,Мы прибыли сюда; вдвоем скатилисьС горы; и если так, разумно ль будетМеня лишь свесить, а не сосчитать {2}?

Розаура

Но горестей моих я не хочуС тобой делить: а то и, сам страдая,Ты не сумеешь мне давать советов.О, жалобы приятны людям! ПравдуСказал философ, что готовы людиВсегда страдать и жаловаться горько.

Кларин

Философ сей изрядный был глупец;А дай ему кто тысячу пощечин,Была бы в жалобах ему приятность.Но что же будем делать мы, сеньора,Пешком, одни, и заблудившись ночьюВ уединеньи гор, когда уходитУже к другому горизонту солнце?

Розаура

Кто испытал столь странную судьбу?..Но если взор виденьем не обманут,Что создала фантазия ему,При свете угасающего дняМне кажется, я вижу впередиСтроение?

Кларин

Иль лжет мое желанье,Иль я скажу и признаки его.

Розаура

Меж голых скал я вижу дом столь низкий,Что он едва глядеть на солнце смеет.Искусством грубым создан этот дом,И у подножья скал высоких камнемОн кажется, упавшим с их вершины.

Кларин

Там подойдем; внимательный осмотрСтроенья этого не помешает;Но лучше будет, если тот, кто в немЖивет, великодушно примет нас.

Розаура

Открыта дверь, скажу вернее, пасть;Из глубины ее исходит ночь.Которая и возникает там,

(Слышно бряцание цепей.)

Кларин

Что слышу я, о, небо?

Pозауpа

Я дрожу,Оцепенела вся, как в лихорадке.

Кларин

Должно быть, цепью узник там гремит;Там каторжник, готов я провалиться:Мне это ясно говорит мой страх.

Сцена 2-я

Сигизмунд (в башне), Розаура и Кларин.

Сигизмунд

О, я несчастный, о, страдалец!

Розаура

Услышала печальный голос я,И новые в душе возникли муки.

Кларин

И новый страх возник в душе моей.

Розаура

Кларин…

Кларин

Сеньора…

Розаура

Убежим скорееОт башни; заколдована она.

Кларин

Я не могу, когда бы и хотел.

Розаура

Как в обмороке лишь биенье пульсаИ сердца стук о жизни говорят,Так здесь мерцает бледная звезда,Печальный свет, и оттого весь домЕще мрачнее кажется. Темница,Насколько можем мы судить, пред нами,И кто-то заживо в ней погребен.Смотри, прикрытый шкурою звериной,Там человек, закованный в цепях;Он фонарем едва лишь освещен.Бежать не можем мы; а если так,Отсюда станем слушать, что он скажетО горестях своих, узнаем, кто он.

(Дверь башни отворяется, и выходит Сигизмунд в цепях, одетый в звериную шкуру. В башне горит огонь.)

Сигизмунд

О, я несчастный, о, страдалец!Хочу, о, Небо! я узнать,Какое зло своим рожденьемТебе я сделал, если тыСо мною так всегда сурово?Но понимаю, я родился,И преступление готово.Твое жестокое решеньеПричину явную имеет:Весь самый величайший грехДля человека есть родиться.Но мне хотелось бы узнать,Чтобы мое сомненье кончить,(Оставив в стороне теперьТот тяжкий грех, что я родился)Чем мог еще я провиниться,За что мне больше наказанье?Другие разве не рождались?Конечно, и они родились,Но преимущество у них,Которым я не наслаждаюсь.Родится птица; перьев блескДает ей высшую красу;Но что она? Цветок из перьев,Букет крылатый, а как быстроЛетит в эфирное пространство,Как быстро рассекает воздух,Гнездо спокойно покидаяИ негу тихую его!Ведь у меня побольше духа,Так почему ж свободы меньше?Родится зверь: с своею шкурой,Которая вся в пестрых пятнах,Он лишь подобье звезд небесных,(Хвала природы мудрой кисти!)Но голод мучит и его,Становится он смел и жаден,Страшит жестокостью своей,Пустыни целой он гроза.А я с душой гораздо лучшейСвободу меньшую имею!Родится рыба, что не дышит,Ублюдок пены и травы,И лишь она себя увидитКорабликом из чешуи,Как всюду плавать начинаетС такой проворностью, какуюХолодные пучины моряЕй оставляют для движенья.Ведь лучше разум у меня,Но почему свободы меньше?Из-под земли ручей пробился,И, как серебряная змейка,Среди цветов сверкает он,И прелесть их он прославляетСвоим журчаньем музыкальным,И широко открыто полеДля бега звучного его!Ведь больше жизни у меня,Но почему свободы меньше?О, как в темнице я томлюсь!И став Вулканом или Этной,Хотел бы из груди я вырватьИ разорвать на части сердце.Какой закон и справедливостьИ разум могут у людейТакое право отнимать,Такое сладостное право,Какое дал Творец ручью,И рыбам, и зверям, и птицам?

Pозауpа

И страх и жалость пробудилиВ душе моей его слова.

Сигизмунд

Меня подслушивает кто-то?!Клотальдо, ты?

Кларин

Скажи, что да.

Розауpа

О, нет! Страдалец здесь (увы!).То он в ущелии холодномУслышал жалобы твои.

Сигизмунд

В ущельи в этом и умрешь.О горестях моих ты знаешь;Но ты о них не должен знать;Ты слышал; этого довольно,Чтоб разорвать тебя на частиМогучими руками.

Кларин

Я,Увы! я глух, не мог я слышать.

Розауpа

Коль ты от женщины рожден,К твоим ногам упасть довольно,И ты помилуешь меня.

Сигизмунд

Твой голос мог меня смягчить,И я невольно уваженьемК тебе проникся. Расскажи,Кто ты и как сюда попал?Немного знаю я ваш мир,Ведь это башня колыбельюМоей была и будет гробом;Со дня рожденья моего(Не знаю, счесть ли то рожденьем?)Я вижу дикую пустынюИ в ней живу, как мертвый зверь,Скелет, подобье человека {3}.Хотя из всех людей донынеЯ говорил с одним, которыйО всех моих страданьях знаетИ от которого узнал яКой-что о небе и земле,Хотя, чудовище для всех,Я человек среди зверейИ дикий зверь среди людей,Хотя учился обращеньюЯ у зверей и птиц пустыни,И только милых, ясных звездЯ наблюдал круговороты {4},Однако ты мое страданьеОбычной горечи лишил,Ты, восхищенье глаз моих,Восторг ушей. Ты каждый раз,Когда взгляну я на тебя,Меня даришь блаженством новым.Чем больше на тебя гляжу,Тем больше хочется смотреть;Мои глаза больны водянкой,Их жажда будет бесконечна,Они погибнут от питьяИ все же пьют. И я погибнуС восторгом, глядя на тебя.Смотреть я буду и умру.Лишаюсь сил я и не знаю,Что станется со мною, еслиТебя не буду больше видеть?Твой ясный взор приносит смерть,А если ты уйдешь отсюда,Наступит нечто хуже смерти,Ужасней бедствий и страданий;Наступит жизнь! Свое мученьеМогу я так определить:Несчастному оставить жизнь —Ведь это смерть послать счастливцу {5}.

Pозауpа

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2