Госпожа

– Баб Глаш, а я и не знала, что тут с тетей Дуней-то случилось, и мама ничего не говорила.

– А про то никто кроме прислуги и не прознал. Я и Дуне наказала молчать, боялась, что и меня вслед за ней со двора прогонят. Тогда ведь муж-то мой Степан уже помер, и куда бы мне идти было? Ох, тогда Дуне и в городе хлебнуть пришлось, если бы не брат не выжила бы. Это ж он ее потом в лавку-то к купцу по знакомству пристроил, так же вот убираться да полы мыть. Слава Богу тама она и с женихом своим сошлась. Это сейчас у нее все хорошо, а до того… лучше не вспоминать. Иной раз за день и крошки хлеба во тру не бывало… Ну, да ладно, давай-ка вот это платьишко на тебя примерим. Это от Дуни осталося, она его почтишто и не носила, а тебе сейчас в пору должно быть.

Ксюша примеряла платье, а бабка прикидывала, где ушить, подобрать.

– Да Ксюха, платьишко-то великовато, Дуня в твои годы посправнее была. Ну, это и понятно, у вас то в дому с харчами всегда плохо. Это ничего, главно по росту подходит, а что широко ушьем. А потом, как мало станет, распорешь и опять в пору будет. Это в деревне хлеб горький и дается тяжело, а у господ и легкий и сладкий. Здесь быстро отъешься, поправишься, – баба Глаша булавками отмечала места, где надо ушивать платье.

– Баб Глаш, а еще барышня говорила, что когда наши подшиваловцы ихними крепостными были, все лучше было и жизнь чище и легче была, поведала Ксюша.

– Да, не помню я того времени, я же позже родилась. А вот мама моя рассказывала, что в деревне тогда так же плохо жили. Только сейчас можно вон куда хочешь идти, где хочешь работать, на своей ли земле, или как отец твой на заработки уйти. А тогда хочешь не хочешь барщину отрабатывай, четыре дня в неделю, и без барского дозволения никуда не уйдешь. Так что врет барышня, в то время только им, барам хорошо было. Все тут ихнее было и деревня и люди, вот оне над ими и мудровали как хотели, над родителями нашими и дедами. А моя бабка, помню, еще сказывала, как оне в Пензенской губернии жили, посредь леса. Там и дрова свои были и луга для скотины хорошие. Так нет, сорвали с хорошего места, завезли вот сюда в степь голую. Бабка говорила, как оне тяжело тута обживались, сколь мук приняли. И насчет чистоты врет барышня. До того как немцы тута не поселились вся деревня по весне и осени в грязи плавала, летом в пыли, а зимой снегом бывало чуть не по крыши заносило. Это барский двор всегда был убран, всю деревню сгоняли, чтобы листья убирать, деревья сажать, или снег расчищать. Здеся все силы оставляли, а чтобы свои дома убирать да в чистоте содержать у многих и сил не оставалось. А вот как немцы приехали только тогда и у нас поняли, что можно в чистоте жить. А умные люди говорят с того немцы и живут чище, что у них бар давно уж нет, их прадеды уже только на себя работали. Конечно на все божья воля, но то что крепость ту отменили это тоже божья воля, боле уж никак нельзя было ее терпеть…

1963 г.

Обоняние… с тех пор как болезнь прогрессировала, Ксения Андреевна связь с внешним миром осуществляла все более благодаря этому чувству. Как остро она реагировала на запах, когда печку топили углем, так и когда сноха готовила пищу. На этот раз именно такой запах заставил ее очнутся. То был запах манной каши на молоке, единственной пищи которую мог воспринимать ее пораженный опухолью пищевод. Миску с теплой кашей принесла сноха. Есть не хотелось, как и вновь оказаться в этой безрадостной для нее реальности. Пребывать в полусне было куда приятнее.

– Мама, надо хоть немного покушать, – упрашивала сноха.

Но Ксения Андреевна не реагировала, частично пребывая все еще там в 1910 году, резвой тринадцатилетней крестьянской девочкой, оказавшейся в барском доме, резко поменявшей свою прежнюю жизнь. Потом оная еще много раз менялась, много чего в ней случилось, кроме одного, о чем смолоду мечтала, счастья в ее понимании. Ксения Андреевна в своих раздумьях не раз винила в том Бога. Как же так, он дав ей немало для того, чтобы быть счастливой, и красоту, и ум и главное сильный, твердый характер… а вот счастья так и не удосужился предоставить.

Впрочем, все кого она знала, кто окружал ее по жизни – она и их никого не могла однозначно назвать счастливыми. Все в большей или меньшей степени мучились, кто по семейному, кто по бедности, кто по воли власти, но по настоящему довольных жизнью, счастливых, во всяком случае женщин, она не встречала. Как орали в революцию, что как только выгоним бар счастливы станут все. Ну и что? Да жизнь стала другая, но особого счастья и эта жизнь мало кому дала.

Ей вроде бы даже тогда повезло, в тот период, когда многие ее ровесницы из-за войны и революции остались вековухами, она и замуж сумела выйти и детей родила. Старость вот встретила в семье сына. Конечно, не такую жену хотела она для своего сына. Разве сноха ровня ему? Ее-то Володя, и высокий, и красивый, и семилетку окончил, и на хороших местах всегда работал, и в компании не тушуется, и спеть и сплясать может. Впрочем, петь сноха тоже мастерица и даже на гитаре играть умеет. Но таланты снохи Ксения Андреевна особо ценными не считала. Что эта музыка, или как сама о себе сноха говорит, что у нее абсолютный музыкальный слух? Это как-то помогло ей в жизни, вылилось во что-то материальное!? Нет, если ты родилась крестьянкой, да еще и душа у тебя робкая так и нечего всякими барскими умениями щеголять. Все одно жизнь для тебя это готовка пищи, огород, дойка коровы… Да это ладно, некоторые и крестьянками рождаются, а как смотрятся, а эта уж больно серая она на фоне ее сына: невысокая, нескладная, как говорится, ни лица, ни тела, да и нравом уж очень скромна, как тихое лето…

В глубине души Ксения Андреевна понимала, что своим привилегированным положением в семье сына, она прежде всего и обязана этой самой робости, скромности, тихому нраву и покладистости снохи, ее беспримерной терпимости. Она молчаливо согласилась быть в своем доме на вторых ролях, зачастую выполняя обязанности бесправной прислуги при властной свекрови. Многие соседки и знакомые, ровесницы Ксении Андреевны откровенно ей завидовали – у них не было таких снох. Многие из них, находясь в схожей ситуации, что называется, по одной половице ходили, в углах за печками жили, попреки куском хлеба выслушивали. Да такую сноху любая свекровь иметь бы пожелала. Но, как говорится, что имеем не ценим.

Нет, не считала себя Ксения Андреевна чем-то обязанной снохе, как и не видела ничего необычного в том, что сноха так вот ходит за ней, и в связи с ее болезнью даже на работе взяла отпуск, чтобы постоянно быть при лежачей свекрови: кормить, подмывать, менять простыни… Но отпуск тот подходит к концу и теперь, видимо, сыну придется «принимать эстафету». За те недели, что Ксения Андреевна полностью перестала себя обслуживать и лежала пластом, она успела возненавидеть манную кашу. Вот и сейчас, кое как проглотив несколько ложек и запив их чаем, она отказалась от дальнейшего приема пищи. Во время еды она находилась в положении полулежа, для чего ей подкладывали дополнительную подушку. И едва после еды сноха ту подушку убрала, Ксения Андреевна, для которой теперь каждый прием пищи давался с трудом… Она вновь обессилено провалилась в полузабытье и по аналогии с той пищей, которую была вынуждена есть сейчас, ей привиделось, как она питалась в то далекое время в барском доме…

1911 г.

Чего в доме у господ Римских-Корсаковых имелось в избытке, так это всевозможных продуктов питания. Тут присутствовали как продукты собственного производства с барских полей оранжерей, скотного двора, где трудились, как постоянные работники, так и сезонные батраки, а так же продукты закупаемые в городе. Господа и сами поесть любили и прислугу хоть и гоняли, но она у них впроголодь никогда не жила. Так повелось еще с крепостных времен – дворовая челядь всегда и одевалась и кормилась значительно лучше, чем остальные подшиваловцы, которые частенько хлеб ели вперемешку с лебедой. Понятно, что попасть служить на господский двор, в барский дом считалось большой удачей. Прежде всего, это означало, что ты уже не будешь голодать, а голод в Поволжье всегда являлся страшнейшим бедствием, ибо навещал этот многострадальный край с регулярной периодичностью.

У господ же голода не случалось никогда. Даже в неурожайные годы, благодаря большой площади принадлежавших им земель, хлеба и прочих продуктов собирали с них достаточно. Более того, в неурожайные годы цены на хлеб так подскакивали, что господа иной раз выручали от его продажи больше, чем в годы урожайные. Таким не очень богатым на урожай стал 1911 год, когда в деревнях и селах саратовского левобережья выживали с трудом, а кое где так и целыми семьями подавались в города, чтобы прокормиться там. В городах кто брался за любую работу, кто просто побирался на церковных папертях или прямо на улицах.

Ксюша к тому времени уже обжилась у господ, довольно быстро стала своей среди господской челяди. Правда, барышне она не особо глянулась, да ей и угодить было нелегко. Ирина Николаевна не терпела даже малейшего проявления своеволия, о чем и сама говорила прямо:

– Ты Ксения, вроде и не дерзишь, а я все равно вижу, что в душе ты дерзкая. Смотри, не вздумай мне тут показать свой характер. Не такая ты как бабка твоя. Знаю, что и ей не все тут нравилось, а вот дерзости никогда даже взглядом своим не показывала. Ты гордость свою смири, тогда и у нас останешься, и жить хорошо будешь…

А что тогда для простого человека считалось хорошей жизнью? Это, прежде всего, вволю есть. Русские крестьяне с незапамятных времен так часто переживали голод, что страх перед ним стал передаваться из поколения в поколение на генетическом уровне. И Ксюша этот генетический голод многих поколений утоляла самой лучшей, качественной пищей, ведь иной на барской кухне просто не готовили. Попутно она приноравливалась припрятывать продукты и когда наведывалась в родительский дом постоянно приносила гостинцы с барского стола: куски тамбовских окороков, сахар, булки, баранки, пряники, мармелад, конфеты и совсем невиданные здесь фрукты типа апельсинов или мандаринов. Ту голодную зиму с 11 на 12 год она помогла своей матери и двум младшим братьям пережить и не пойти побираться. Теперь дома и на нее, как до того на бабу Глашу, смотрели как на благодетельницу.

Уже через год-полтора пребывания в барском доме в свои 15 лет на хорошем корме Ксения буквально расцвела, превратившись из неоформившейся худой девочки в упитанную фигурную симпатичную девушку. Это не осталось незамеченным. Когда она появлялась в деревне мужики и парни оборачивались ей в след. Некоторые отпускали замечания типа:

– Ух, какая Ксюха круглая стала в заду и грудях, прямо мочи нет, как зажать ее где-нибудь хочется.

Жизнь господской дворни отличалась от жизни хлебопашных, черных крестьян не только более качественным питанием. Они никогда также надрывно не работали. Да, конечно, им приходилось постоянно угождать, пресмыкаться… но редкий деревенский предпочел бы свою жизнь участи дворового.

Не могла не заметить превращений по мере взросления происходивших с Ксенией и барышня. Сама она, что называется, «ходила в невестах» и на смотрины в барский дом регулярно приглашали потенциальных женихов. Они приглашались, и в индивидуальном порядке, и в сопровождении папаш, мамаш, тетушек… Эти визиты и ответные прерывались только в зиму, когда губернские и земские тракты заметало снегом. Именно имея целью, чтобы гостям за столом прислуживала молодая красивая горничная, Ксению срочно из поломоек возвели в горничные и стали «натаскивать» для этого дела.

Ирина Николаевна довольно рано осталась без матери и с подросткового возраста привыкла к роли хозяйки имения своего отца. Николай Николаевич, отец Ирины, домашними делами занимался мало, ранее перепоручив в основном хлопоты по полевым работам управляющему, а по домашнему хозяйству жене, ну а когда той не стало, то как-то само-собой на хозяйство встала дочь, и он не препятствовал ей руководить домом по своему усмотрению. Чем же он сам занимался? Да, в общем-то ничем, то есть вел обычную жизнь помещика средней руки: чтение газет, карты, бильярд, пространные разговоры о государственном устройстве, смысле жизни, губернские сплетни. На организацию собственных балов и псовой охоты у него средств не хватало, но в случае если кто из соседей таковые организовывал, он эти забавы с удовольствием посещал. Обычно молодые помещичьи дочки не очень любили заниматься хозяйством. Но Ирина оказалась не из таких. Она тоже любила и на балы ездить и гостей принимать, но в то же время с удовольствием в охотку вникала во все мелочи жизни имения. А что еще оставалось красивой, здоровой, молодой, с детства познавшей опьяняющий вкус власти девушке. То, что Ирина поездкам по гостям предпочитала гостей принимать было весьма накладно. Но как говорили дворовые, хлеб за брюхом не ходит, как бы намекая, что такая невеста как их барышня и не должна никуда ездить, наоборот, все лучшие женихи с округи должны к ней приезжать и в очередь становиться. Ведь их барышня не только красавица, она Римская-Корсакова, хоть и не княгиня и не графиня и не очень богата, но принадлежит к древнему и влиятельному роду. И Ирина Николаевна знала себе цену.

Барышня самолично занялась «обучением» юной горничной. Нелегко оказалось Ксении овладеть манерами, походкой, умением грациозно разносить на подносе угощение, напитки. Ксении сшили соответствующее платье, передник, сделали прическу. Теперь она исполняла роль красавицы-служанки при красавице-госпоже.

1963 г.

Ксения Андреевна не то чтобы не любила сноху, а относилась к ней с этаким снисхождением. При этом она отлично осознавала, что с другой вообще вряд ли бы вообще смогла жить под одной крышей. И это прежде всего обуславливалось тем, что в характере снохи вообще не было ничего «господского». Она являлась обыкновенной крестьянкой, сумевшей выучиться, как и сын Ксении Андреевны бухгалтерскому делу. Если бы она была иной… то никогда в одном доме не ужились бы две «госпожи». А Ксения Андреевна отчетливо ощущала в себе эту склонность еще с 1911 года, когда ее перевели из поломоек в горничные. Именно тогда в «черной крестьянке» начали проявляться задатки «столбовой дворянки».

Ксения Андреевна вновь ненадолго пришла в себя и увидела стоящих возле ее кровати сына и сноху. О чем они негромко переговаривались, она не услышала. В её сознании вдруг родились мысли совершенно не соответствующие ее нынешнему состоянию и положению: «Господи, какая же она нескладная и совершенно не умеет одеваться, что ни пошьет, все на ней висит мешком. И куда Володя смотрел, когда выбирал такую. Ведь тогда, после войны, свободных девок вокруг море было – любую бери. Да за ним бы любая не бегом, в припрыжку побежала». И вновь в ее сознании не возникло напрашивавшегося протеста: «Зато она сына твоего по настоящему любит и к тебе со смиренным уважением относится, твое высокомерие сколько лет терпит и сейчас тебя больную недвижимую обихаживает, из под тебя выносит… Стала бы гордая да красивая типа тебя в молодости, за свекровью ходить от которой за шестнадцать лет доброго слова не слышала?»

Нет не такие мысли пришли в голову умирающей. Она смотрела на мешковатый халат и «раздавленные» дойкой и огородной работой ладони снохи и… Ксения Андреевна вдруг отчетливо «извлекла» из своей памяти маленькие припухлые ладошки барышни Ирины, которыми она энергично жестикулировала при обучении ее «горничному» мастерству.

1911 г.

– Следи за осанкой… держи спину! Да не так, колода неповоротливая, – Ирина Николаевна раздраженно ударила своей холеной ладошкой Ксению по спине, заставив ту буквально выгнуться назад.

– Учти, ты должна не просто так стоять, а еще идти, неся перед собой поднос. И все это делать надо с самым непринужденным видом и легкой улыбкой на лице. А у тебя сейчас такая походка, что стук башмаков, наверное, в твоей Подшиваловке слышно! Не научишься ступать легко, неслышно, спину держать, я тебя уже не в поломойки, а в хлев отправлю коров доить и за свиньями убирать.

Ксения в сшитом по фигуре платье, белоснежном накрахмаленном переднике, в чепце, с убранной в толстую косу свернутую кренделем волосами… Она стояла в гостинной барского дома перед большим зеркалом, а барышня муштровала свою новую горничную перед первым «выходом в свет».

Тот день Ксения потом помнила долго. Она старалась, но была неловка, неестественно напряжена, и не раз ловила на себе злые взгляды барышни. Тем не менее, она произвела на гостей, прежде всего на мужчин, весьма благоприятное впечатление. Она даже улавливала «краем уха» восхищенные перешептывания:

– Вот это дитя природы!… Я всегда говорил среди крестьянок такие экземпляры встречаются, если их хорошо кормить приодеть и хоть немного воспитать – графинями смотреться будут.

Присутствовавшие на том званом обеде барыни и барышни, конечно же восторга не испытывали от столь нарочитого мужского внимания к юной горничной. Некоторые злобно шипели, да так чтобы она слышала:

– Экая невидаль, обычную деревенскую дуру нарядили причесали, ногти грязные обстригли…

В свою очередь барин Николай Николаевич «творением» дочери был очень доволен и хвастал гостям:

– Не поверите господа, когда ее два года назад в дом взяли, ну совсем паршивка паршивкой была, сопли до пола. И вот полюбуйтесь, результат, что значит обыкновенную крестьянку из мерзости достать, отчистить – совсем другая картина.

Барышня в отличие от приглашенных дам и девиц не комплексовала по поводу мужского внимания к Ксении – она сама являлась красавицей и тем же вниманием никогда не была обделена. Она хоть и замечала все «ошибки» Ксении, но в общем её «дебютом» осталась довольна. Да и в самом деле, разве может барышня, сама получившая от природы отличную внешность, к тому же с детства росшая в холе и неге, да еще принадлежащая к столь знатному роду, видеть конкурентку в какой-то крестьянской девке взятой, что называется, «из навоза»? Даже внешне трудно с ней было равняться Ксении, не говоря уж о прочем.

Теперь Ксения уже всякий раз прислуживала гостям, раз от разу ощущая себя в своей новой ипостаси все увереннее и естественнее. Дома и в деревне ее стали почитать ничуть не менее чем до того ее двоюродную бабку, дивясь как быстро она так «возвысилась». Ксения теперь соответственно одевалась, никогда не ходила босой. Ее руки, уже не делавшие обычной крестьянской работы, типа стирки и дойки и даже не мывшие полов, стали приобретать нежную припухлость – ну почти как у настоящей барышни. А Ирина Николаевна наметила нечто вроде плана на ее ближайшее будущее:

– Если будешь хорошо служить, как замуж выйду и тебе помогу хорошего жениха найти, где-нибудь в городе, за приказчика или какого-нибудь мелкого чиновника. Как в город поеду и тебя с собой возьму, а уж там все от тебя будет зависеть. Ты только не загордись раньше времени и делай все, что я тебе прикажу быстро и без разговоров.

И Ксения делала. Вскоре её уже допустили в спальню, а потом и в ванную комнату, одевать-раздевать и мыть барышню. И все бы оно ничего да с женитьбой у Ирины Николаевны никак не складывалось. Хоть от претендентов и отбоя не было, да те, что Николаю Николаевичу импонировали, Ирине не нравились, или наоборот. Дело в том, что Николай Николаевич испытывал определенные финансовые затруднения и потому был готов принимать претендентов на руку дочери даже из купцов. С чем Ирина категорически не соглашалась:

– Я столбовая дворянка, и купчихой никогда не буду!

Данное обстоятельство заметно сужало круг именно состоятельных потенциальных женихов. Князей да графов… таких в Саратовской губернии водилось сравнительно немного, да и средь них далеко не все были богаты, к тому же на беститульных дворян хоть и столбовых в их среде смотрели несколько свысока. Ко всему Ирина хоть и не являлась этакой сверхромантичной натурой, а в общем являлась девушкой достаточно «приземленной», но замуж выходить, тем не менее, желала только по любви. И не в ее характере было скрывать свои истинные чувства, что прежде всего проявлялось в бесцеремонном указывании не нравившимся ей претендентам на дверь. Вся прислуга в имении судачила по этому поводу, гадая, когда же, наконец, их привередливая барышня выйдет замуж.

В конце-концов, по душе ей пришелся поручик, служивший в одном из расквартированных в Саратове кавалерийских полков. Тот поручик тоже происходил из столбовых дворян, но только оказался совсем небогат. По этой причине он, понятное дело, никак не мог понравиться Николаю Николаевичу. Когда Ирина раз за разом стала приглашать поручика и в их подшиваловский дом и на съемную квартиру в Саратове, совершать с ним совместные конные прогулки, стала часто с ним уединяться… Где-то весной 1912 года между отцом и дочерью случился разговор на повышенных тонах, потому и услышанный слугами. Николай Николаевич откровенно высказывал свое недовольство:

– Он же беден как церковная мышь! Знаешь, какая у него наследственность!? Его папаша умудрился два имения промотать, и свое, и то, что в приданное от жены получил. А яблоко от яблони… сама знаешь. Кончится тем, что он и наше имение спустит…

Тут, как говорится, нашла коса на камень, тем более что Ирина имела твердый характер и влюбилась в поручика по-настоящему. Да там и было в кого влюбиться. Не писаный красавец, но весьма недурен собой был тот поручик: высокий, осанистый молодой офицер с прекрасными манерами. Мундир на нем сидел как влитой, сапоги зеркально блестели, в седле сидел, как будто в нем родился. Но для нуждающегося в деньгах Николая Николаевича то не являлось значимыми достоинствами. Ведь он рассчитывал выдать дочь за состоятельного человека и с его помощью поправить свои дела, а главное, давно мечтал подняться в иерархии губернского дворянства, где тоже год от года все большую роль играли именно деньги, а родовитость, увы, все меньшую. А в перспективе он мечтал о должности предводителя губернского дворянства. В этой связи у него имелось на примете ряд потенциальных женихов для дочери, чьи родственники могли в этом нелегком деле ему существенно помочь. Те «женихи» были существенно старше Ирины, но Николай Николаевич считал это не столь важным обстоятельством, как говорится стерпится-слюбится. И вот все «карты» спутал этот кавалерист-поручик.

Николай Николаевич попытался, что называется, «топнуть ножкой», запретить дочери встречаться с поручиком… В этой связи Ксения стала как никогда нужной барышне. Будучи уже второй год в ранге горничной, она свободно ориентировались не только в подшиваловском барском доме, но и в их огромной съемной квартире в Саратове. Более того, она стала как бы доверенным лицом барышни, ибо ей Ирина доверила роль «почтальона» в период конфликта с отцом. Много раз пришлось ей в Саратове бегать к поручику с письмами и приносить ответные.

Любопытство, эта черта свойственна многим людям и особенно женщинам и девушкам. Не была лишена этой слабости и Ксения. Она не раз, будучи на «стреме», подсматривала за свиданиями влюбленных. То оказалась совсем иная «любовная игра» совсем непохожая на то, что происходило в схожей ситуации между парнями и девушками в деревне. Казалось бы то же самое действо, когда руки поручика проникали под платье Ирины, но в то же время это ласковое проникновение совсем не сравнимо с обычно грубым лапанием, практикуемым парнями на свиданиях с подшиваловскими девками. И ответная реакция Ирины, ее вожделенно сдержанные охи, совсем не походили на ответный визг подшиваловских девок. За теми любовными утехами не только подсматривать, но и просто подслушивать их было приятно. И Ксении тоже хотелось ощущать то же, что ощущала барышня – ведь ей шел шестнадцатый год, она уже два года жила при господах и успела отвыкнуть от тяжкой крестьянской обыденности, у нее появились новые интересы и желания, эстетические ориентиры.

Конечно, барышня не догадывалась о думах и желаниях своей молодой служанки, в полной уверенности, что та счастлива своим положением и о большем не помышляет. Ксения после того как была приближена к барышне действительно пребывала где-то с полгода совершенно счастливой. Потом… Потом с ней стали происходить совершенно невозможные для господского понимания вещи. Видимо, нечто подобное в свое время происходило и с мировоззрением её двоюродной бабки. Но с той эта метаморфоза происходила уже в более зрелом возрасте, а у Ксении совсем в юном. Бабка за все свои тридцать лет службы в глазах господ ничем себя не выдала. По аналогии так же господа думали и о Ксении, которую «достали из грязи». Но они не учитывали веяния времени, что во время начала службы бабы Глаши в памяти еще свежа была «крепость», крепостное право и у многих крестьян тогда еще имело место отношение к своим бывшим господам как к существам высшего порядка ниспосланным к ним самим Господом Богом. В начале двадцатого века такое мировоззрение среди русского крестьянства оказалось серьезно поколебленным. Ко всему в 1905-1907 годах в губернии, как и во всей России, прокатились крестьянские волнения, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб. И хоть те волнения обошли Подшиваловку стороной, но и здесь крестьяне уже стали далеко не те, что раньше. У многих в головах созрел вопрос: а с чего это у господ так много земли и лугов и в самых лучших местах!?