Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

– Значит, не голодный был, – рассудила Манька задумчиво. – Слезы и умасливание пяток на голодный желудок не радуют. По большому счету, падшая женщина свою зарплату отрабатывала, ее для того и позвали, а Симоне мыть чьи-то пятки не с руки, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы взяла бы всех этих мытарей, да и выставила вместе со Спасителем, чтобы шел к падшим женщинам и сам бы им платил.

– Тьфу ты, невозможно разговаривать с дураками! – в сердцах бросил кузнец. – Вот ты, а вот обозначенная поганым твоим ртом грешница… Не ищет она оправдания греху, но знает и не противится, а еще знает, что молятся в земле за нее все свидетели, и любой грех только приближает ее к святости. А твои грехи в тайне, но на виду, ибо свидетели о них засвидетельствовали, и сколько бы ты святую из себя не строила, все твои дела против тебя оборачиваются.

– Как это? – окончательно запуталась Манька. – То я безгрешная скотина, то греха не ведающая… Так есть грех или нет? – решительно вопросила она.

Объяснять убогой тайный смысл послания Учителя к ученикам было бессмысленно, но истина так и перла из кузнеца «счастья» наружу.

Дядька Упырь тяжело вздохнул.

– Незамысловатая жизнь твоя закончится скоро… Скоро, Маня, скоро, – позлорадствовал он. – И горе, и радость – все в юдоли земной останется. А когда разверзнется пред тобой геенна огненная, возопиют к Господу от земли свидетели, кто в тайне, и кто явно, и поймешь, как много было в этом мире проклинающих тебя. Ты думаешь ты одна и их нет, а они с тобой, и уже сказали свое слово, которое стало твоей плотью. Ни отца, ни матери у тебя, и душа обличает всеми ими. Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной, давая что пить и во что одеться?

– Нет, наверное, – задумчиво согласилась Манька. – Все кровью и потом зарабатываю. Так ведь еще и не платят! – возмутилась она.

– Вот именно! – снова позлорадствовал кузнец. – Закрыл человек глаза – и не помнит тебя. А человек, который грех свой, соделанный в тайне, знает явно, приготовил себе на Небесах белые одежды, а посему ублажает себя плодами посева своего в Царствии Божьем, ибо поставил его Господь Царем земли за разумение и дает ему по неотступности. По неотступности, Маня, по неотступности! Не спрятаться и не скрыться человеку от избранного, и никому не дано переступить через нужды его. И помнят его, и славят, и нуждаются в нем, а если есть нужда в Благодетеле, пожалеют ли отдать ему последнее? А Господь разве не человек? Пришел человеком и человеком вознесся на Небо, когда такие, как ты, в грехе и не ведающие о сем, обрекли его на смерть. Тоже праведниками себя мнили, по себе мерили. А иногда, Маня, когда говорят, что перед тобой Помазанник Божий, просто верить положено, усмирив гордыню. «Как так, да разве может другой человек быть выше меня?» – думаешь ты. Может. И выше. По плодам узнаете их. Те плоды, что ты собираешь, любому будут в тягость, никто твоей жизнью не соблазнится, а такие, как у Благодетельницы Нашей, единицам даются. Так выше ли ты Помазанницы, которая есть Свет и Разумение? А там, на Небесах, плоды в десять раз больше даются. Было у Матушки Нашей одно царство, а будет десять, было у меня одно крепкое хозяйство – а там будет десять. И гордыня твоя нам как грязь – плюнуть и растереть!

– Это что же… и тут ад, и там будет ад? – всполошилась Манька. – Тут меня раздевали, и там покоя от грабителей не будет? Тут Благодетели измывались, и там будут кровушку пить? И слова не скажи? – ахнула она, внезапно узрев упыреевскую истину. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее одна гнилая сараюшка – и тоже десять? Уж лучше сразу дровами, а то ведь пилить и колоть там будет некому. Да зачем ей гнилые дома, в которых жить нельзя?

– А как же свидетельства, что там свет, родственники? Что помогают иногда?

– Тьфу на тебя! Кто тебе помогает-то? Нешто я тут одно, а там начну душой кривить? Тут люди умные, а там дураками начнут становиться? – вытаращился на нее кузнец. – Если тут в люди не вышла, кто ж там-то позволит? Мать твоя такая же была: пьянь, рвань – а все правду искала, – он осуждающе покачал головой. – Помогает она тебе?

– Нет, наверное, не помогает, – сокрушенно согласилась Манька.

И обрадовалась, затаив дыхание:

– А вы мою маму знали?

– Да кому эта потаскуха подзаборная нужна, прости господи? – воззрел кузнец ярый прожигающий взгляд из-под сдвинутых бровей: – Так не гневила бы ты Бога, Маня, приняла бы судьбу со смирением. Неча на Бога кивать, когда рожа крива.

– А какая у меня судьба? – шмыгнув носом, спросила Манька напрямую. Уловиться на хитросплетения господина Упыреева она не торопилась. Хоть и предсказатель он был еще тот, честность его вызывала сомнения. Если и был кто проклинающий ее на земле, то он первым стоял на очереди. Может, хорош тот Господь, который возьмет его в свидетели, да только не ее это Господь. Страшно с такими, кровью отмытыми. Заковал ее в железо, а кто повинит его? Дурак Господь и бельмо на глазу, если обман не видит? Ну, наберет Упыреевых в рай, и Свет стал Тьмою, тогда уж лучше в ад. – Вам, дяденька, есть за что любить Благодетельницу, а мне от нее какая польза, если мелет языком, как сорока над трупом, да так мелет, что за длинный язык не поймать. Вранье все, от первого до последнего слова. Замылить глаза людям – вот и вся праведность.

От ее слов кузнец побагровел.

– Искра Божья – Благодетельница наша, денно и нощно печется о благе подданных – и оттого ей Царствие Божье. Случись что, весь народ на колени встанет, чтобы молить Бога за ее здравие, – зло процедил он сквозь зубы. – А перед тобой одна дорога: как попадешь в Царствие Небесное – гореть в геенне огненной. Ты, вон, хоть в петлю залезь – люди только перекрестятся, что избавил Бог от беды. Вот и не обременяла бы людей-то. Иди, Маня, иди. Свет – он всегда в конце туннеля, а после покажи мне, а то мы дураки тут, не видим, не знаем, – и внезапно спохватился: – Ой, да, Маня, ты ж за навоз-то не расплатилась! – вышел, грубо схватил за руку, вывернул запястье, достал из кармана отложенные на дорогу деньги, отсчитал незакрытый долг. – И не пачкай штакетник! —отодрал ее стиснутые пальцы от забора, грубо толкая к дороге. – Иди-иди! – махнул рукой.

– Печется… – проворчала Манька, удаляясь от дома Упыреева. – Если печется, почему живу хуже всех?

Чувствовала Манька, лицемерит господин Упыреев, зловеще прозвучали его слова, и хищный взгляд уловила, но сама знала, как-то неправильно она любит Спасителя Йесю.

А как любить, если отдачи нет?

Бог живым должен быть, страшным в гневе, щедрым, когда правильно поступают, и чтобы объяснить мог, когда человек хотел бы, да не знает, как. Но правда в словах Упыреева все же была: ни на том, ни на этом свете не было у нее помощника и заступника, и молитвы ее никто не слышал.

Бога Манька уважала, но помощи не ждала. Не видела она Его промеж людей, и на мучения ее Отец Небесный взирал равнодушно. Разве что перед сном, убивая тяжелые мысли, внушал глупую надежду: «Маня, понимаю, в глазах песок и соль сыпалась на рану, но теперь усни, а завтра будет новый день…»

Казалось, теплый голос в мысли шел издалека, легкий, как ветер. Может, и не было его, может, придумывала она, чтобы себя успокоить.

И разве этот голос принадлежал Господу Йесе?

Местный представитель Спасителя, иерей Свекл, запретил слушать его, обозначив дьявольским наущением, и она не понимала почему, вроде мысль была здравая.

Впрочем, иногда следующий день оказывался хуже предыдущего…

В церковь она принципиально не ходила, протестуя против несправедливости. Однажды Святой Отец запретил хоронить на кладбище измученную жизнью и изувером-мужем женщину, как самоубийцу, а спустя неделю тот же Батюшка простил изуверу грехи, причастил, побрызгав святой водой и помазав душистым маслом… – и выразил соболезнование!

Поведение Отца Свекла оскорбило ее до глубины души. Разве он собственник кладбищенской земли, чтобы отказать покойнику? Разве он судья, чтобы грехи изуверу прощать? И как он может быть уверен, что Бог простил, если Бог об этом ни словечком не обмолвился?

А сомневаться она начала еще раньше.

Однажды, на глазах у нее, к Батюшке подошла нищенка и попросила дать ей свечку, чтобы поставить за себя. Отче прямехонько отослал женщину в церковный магазинчик. Женщина замялась, признавшись, что денег у нее нет, и что свечка ей нужна как раз для того, чтобы попросить помощи у Бога, потому как ей нечем накормить детей. Батюшка посмотрел на нее с жалостью, но в глазах его и в словах утешения прозвучал укор. Сначала батюшка посетовал, что пожертвования скудные, и прихожане его все бедные, потом обвинил нищенку в том, что она толкает его на преступление, потому как взяв свечечку у продавщицы, ограбит ее, а потом еще минут десять рассуждал, что свечки тем и хороши, что человек жертвует, ведь и Господь Йеся должен пожертвовать временем, чтобы устроить человека, и что Бог тому дает, кто Ему дает, а если не дает, значит Ему отдали не от чистого сердца и без веры.

Манька денег нищенке дала, но сразу предупредила, что сколько бы свечей за себя ни поставила, жизнь лучше не становилась, зря только деньги извела, и посоветовала купить хлеба и макароны, так надежнее.

Наверное, прав был Батюшка, Спаситель Йеся знал, что мороки с нею будет много. Выводить в люди богатого человека проще. Заметно – и сразу слава. Удвоил состояние кузнеца, как не заметишь, если два дома, два завода, поле вдвое и коровников тоже два, или ей зарплату – как заметить, если долгов вчетверо больше?

Из наставлений дядьки Упыря, сказанных на понятном языке, она уяснила, что не след ей пугать Посредницу высказываниями по поводу неприятнейшего запаха в избе. Гнилостные выбросы из тела несовершенных людей редко пахли по-иному. Она клятвенно заверила его, что, когда Посредница вынет ей внутренность, чтоб загаженный отход выказать Благодетельнице, подобного с нею не случится, будет она смирной и ни при каких обстоятельствах не станет воротить нос и сопротивляться, и сделает все, как та скажет, лишь бы дело не осталось без рассмотрения.

А еще господин Упыреев наказал поклониться мудрым наставлениям, коими ее будут потчевать в имениях, предоставленных величайшими повелениями Благодетельницы народу лживому и проклятому от века. Были такие, и путь ее лежал как раз по территории заповедной зоны. И даже предрек, что там она вполне может остаться навеки, что было бы для всех предпочтительней.

Странно было Маньке слышать, что есть такая земля, куда уходили на покой еретики, радуя Царицу всея государства смирением.

Значит, не врали про больницы…

И опять порадовалась, что умеет Благодетельница проявить заботу о людях, которые не имели уважения к ее сану. Тем более должна была она понять ее, ибо чистотой помыслов, какие собиралась нести в сердце, затмила бы многих из того народа, который кузнец обозначил, как народ праведный, а по ее разумению, как раз наоборот.

А еще просил господин Упыреев снять пробу с разбойничьего железа, если ей вдруг удастся выбраться из заповедника. Чтоб катилась не колобком, а шла, как положено, защемленная в кандалы. Только так Совершенная Женщина не сочла бы ее приход как бессовестное противопоставление своим мудрейшим выступлениям.

Манька очень расстроилась, когда поняла, что железо, которое она понесет на себе, еще не все. Оно казалось ей таким тяжелым, что страшно было на него смотреть, но согласилась и на это. И на том спасибо, что растолковал, куда идти и к кому, и что не сразу все железо на нее водрузил. Возможно, к тому времени она хоть немного и съест, и износит, так что к тому времени станет легче. Но все равно, расстроилась и испугалась. Одно дело, когда железо снаружи, из которого плуги и мечи отливают, а другое, когда вроде есть, а показывается человеку, как мука смертная и нехорошая отметина, а когда щупаешь, более всего сравнить его можно с болезнью и немощью.

Не простое железо, волшебное.

И не снять его…

Долго ли она шла, коротко ли, но в стужу лютую и трескучий мороз не отступилась. Сначала широкая полноводная река повлекла ее к неистовым ветрам, к морю-океану. Было в царстве государстве, что некоторые реки текли с горных вершин в сторону моря-океана, а некоторые, наоборот, к своим истокам и уходили в землю, а были и такие, что текли от одного моря к другому. Куда какая, сразу-то не разберешь. Но цивилизация так быстро развилась, что откуда и куда без разницы, и вода из этих рек была не каждому на пользу. Когда пили, кто кем становился, это уж как повезет. Сосед выпил, и участок земли у него нарос, а она обернулась козликом, и потом бекала и мекала целый месяц. Ох и били ее, пока не поняла, что вода та не всем подходит.

Вот и с Безымянной Рекой она разобралась не сразу. Следуя совету, шла она против течения, а когда вышла на широкий берег, ужаснулась: буйные ветры рвали свинцовые тучи и завывали под жуткий шум прибоя, волны, широкие и высокие, огромными крутыми валами набегали и разбивались о непреступные серые скалы, и тьма стояла, что страшно становилось. Где-то там, в глубине этой тьмы, рождались образы и наполнялись неощутимой пространственной плотью, и тянулись к ней, как воинство нечистое, чтобы пытать и казнить – и были они еще гуще и страшнее, чем тьма.

Манька расстроилась: Благодетельница жила на другом конце государства. Так долго и мучительно добиралась, и все напрасно – теперь она была от нее еще дальше, чем, когда отправилась в путь.

Но разве такое бывает, чтобы река брала начало в море-океане?

Делать нечего, поворотила она назад.

К счастью, дорога в обратную сторону оказалась не сложной. Она знала, к кому попроситься на постой, кого надобно остерегаться, а кто пожалеет и накормит. Люди узнавали ее и пускали в дом без боязни. Иногда она задерживалась: голод и холод не тетка, правдами и неправдами Манька оправдывала себя, когда на неделю-другую забывала о железных караваях, если вдруг сердобольная старушка привечала ее за наколотые дрова, за вымытую избу, за убранный с крыши снег, или оставалась на постоялом дворе, чтобы залечить свои раны.

И ровно через год, после того, как отправилась в путь, она снова увидела родные места.

Внезапно предстала перед нею родная деревня…

Не полностью вспаханные поля, ребятишки, шныряющие по угорам и собирающие съестную траву, отощавшие за зиму коровы и свиньи, жадно собирающие едва зазеленевшую траву, стаи грачей и воронья, собирающие червей из-под плуга. Наступила весна, люди готовились к посевной. Только это радовало, что впереди четыре теплых месяца.

Манька остановилась и присела на пенек, не решаясь идти дальше.

Ничем она не могла похвалиться, воротившись с позором. Получалось, что она как бы крутилась вокруг да около деревни, не испытав своего дела – именно такой конец ей прочили односельчане, высмеивая ее безнадежную затею. Деньги закончились, одежда обветшала и износилась, она надсадно кашляла, кровь шла горлом, седые пряди состарили ее на два десятка лет. Холодная зима отрезвила ее самонадеянность, былое добродушие сменила озлобленность. Она уже догадывалась, отчего помолодел кузнец господин Упыреев, только не могла объяснить себе, как такое возможно.

Но она пока не сдалась: голова на месте, руки-ноги целы. Даже просить научилась. Мир не без добрых людей. Но только не здесь, в своей деревне, где ее знала каждая собака. Каждый хоть раз да напомнил о сиротской доле, попрекнул куском хлеба.

Крадучись, проскользнула она мимо деревни и, петляя по лесу и хоронясь от взглядов, обошла все места, в которых могла бы встретить знакомого человека. Мысли одолевали мрачные, шла она, не разбирая дороги. И незаметно для себя углубилась в глухие места…

Опускался вечер. Тени деревьев расползались, образуя сумрак. Голые стволы упирались вершинами в хмурое небо, под стать настроению, смыкаясь над головой густой кроной. Ни один знакомый человеческий шум не доносился до ее уха. Лес о чем-то шептался, выдавая диким зверям ее присутствие.

Манька вдруг спохватилась, что становится темно.

Она остановилась и оглянулась, вспоминая, с какой стороны пришла. Двинулась влево, через полчаса свернула вправо, но лес становился только гуще, а сумрак темнее.

С земли, фыркая, с глухими хлопками крыльев поднялась и расселась на нижних ветвях стая черных крупных глухарей, пристально наблюдая за ней. Где-то в глубине леса, недалеко от нее, раздалось тявканье лисицы или волчьего выводка. Раздался треск. Мимо, ломая сухостой, с вальяжным неспешным видом проплыл огромный лось. Заметив ее, остановился, повернув королевскую голову, сверкнул миндалинами влажных глаз, раздувая ноздри, и, не увидев опасности, скрылся за стволами. Звери ее не боялись. Они будто чего-то ждали, удивляясь наивным помыслам человека, который рискнул забраться так далеко, один и без оружия – все животное царство люто ненавидело человека за свое вымирание.

Манька замерла, облившись холодной испариной.

Заблудилась!

Ни живая, ни мертвая от страха, она пожалела, что не осталась в деревне.

Ну, посмешила бы людей…

И так обидно ей стало, что села она под елью и горько заплакала.

Трудно дался ей этот год. И хотела бы отказаться от задумки, но как открыть тайну железа? Как мельничные жернова молотило оно ее силу и, стоило забыть о нем, три пары железных башмаков разом оказывались на ногах, три посоха в руке, два железных каравая к животу прилипли, а один голову придавил. «Ну почему? За что?» – думала она, вспоминая теплый голос, который когда-то убаюкивал на сон грядущий, обещая, что все в ее руках, что все еще наладится, стоит только захотеть изменить свою жизнь.

На ту пору Дьявол, отвлекшись от дел своих, заметил Маньку и удивленно почесал затылок. Шутка ли, самая богатая Праведница государства, на которую без умиления взглянуть не мог даже он, потеряла из виду своего вола, который раздражал уже тем, что не имел уважения к хозяйке…

Он противно выругался, захлопнул книгу, где записывал имена избегших мучительной смерти во второй раз (коя, впрочем, последние пару тысяч лет была ему без особой надобности), собрался с мест космической долготы и ширины в одной точке, вкрадчиво заглядывая болезной в глаза, будто не надеялся, что она его увидит и услышит.

– Что плачешь, красная девица? С дуру в лес пошла, али имеешь на сей счет какое-то представление?

Услышав над собой голос, похожий на тот, о котором только что вспоминала, Манька вздрогнула, а заметив нависшую над собой фигуру в плаще, опирающуюся на красную трость, невольно вжалась в ствол ели, отпрянув назад. В голове пронесся спутанный рой мыслей.

Охотник? Рыбак? Маньяк?

Прислушалась к себе и с удивлением обнаружила, что страха нет – ни в сердце, ни в голове, мозги как будто помыли, хотя перепугаться она должна была до смерти. Спустя мгновение, она даже обрадовалась: все же в лесу она теперь была не одна. Заметив нематериальную основу незнакомца, глаза ее округлились, а брови удивленно поползли вверх.

Да человек ли?!

И что делает здесь?

Незнакомец выглядел более чем странно: лицо какое-то смазанное, черты лишь угадывались, точно она видела отражение в зеркале через искажающее видимость марево. Черные волосы развивались словно бы от ветра, которого не было и в помине; взгляд скользил по волосам и внезапно упирался во что-нибудь, так и не узрев концы. Лишь глаза были здесь – живые, пристально ее рассматривающие, а в них такая бездонная тьма, что сумрак леса перестал бы пугать любого. И одет он был необычно, но очень респектабельно: черный плащ с откинутым капюшоном, из мягкой струящейся и, наверное, очень дорогой ткани; он шлейфом волочился за ним, но тоже не заканчивался, обращаясь в пространство, когда взгляд натыкался на материальный объект. На груди висела тяжелая массивная золотая цепь с огромный золотой бляхой, с выгравированным символом в виде размашистой перевернутой буквой не то «А», не то «Д», в очерченном двойном круге, больше смахивающей на огромную печать. Прочая одежда незнакомца: рубашка, брюки, и даже его тело – были словно сотканы из пространства другого измерения.

Но голос у него был мягкий, доброжелательный, даже сочувствующий.

Потрясенно разглядывая собеседника, Манька вскочила, на всякий случай крепко сжимая посох. Заговорить она смогла не сразу, а незнакомец ждал, склонив голову и рассматривая ее в ответ.

– И вы туда же! – расстроенно проговорила она. – И вовсе не с дуру… Я по делу.

– М-да? И по какому? – незнакомец оглянулся, ища причину.

– Я хотела показать себя нашей Благодетельнице, чтобы не искала мне беды, и вот, нате, заблудилась! – Манька вздохнула и поджала губы, продолжая пялиться на незнакомца.

– А зачем показывать? Думаешь, не налюбовалась тобой? – доброжелательность его в миг пропала. Выразив крайнее удивление, незнакомец сменил тон на отстраненно-интересующийся, взгляд стал испытующе-неприязненным. Снял черные, вышитые золотом перчатки, спрятал руки с тростью за спину.

Манька почувствовала себя неловко.

Ясно, из богатых. Держался уверенно и важно. Тогда почему заговорил с ней, не прошел мимо? Ох, не к добру это… Сердце тревожно сжалось, но слабая надежда оправдаться перед знатным господином еще теплилась в глубине сердца, хотя он сразу дал понять, что не позволит порочить Благодетельницу.

Ну, конечно, вид у нее не располагает, любой поступил бы так же. Но кто на ее месте смотрелся бы краше?

– Откуда?! – воскликнула она с горьким раздражением. – Она не имеет обо мне не малейшего представления! Люди ее наслушаются, и как оборотни, так и норовят укусить. У меня даже в мыслях не было строить людям козни, а она в чем только меня не подозревает. Я не знаю, почему она меня невзлюбила, и, главное, как люди ее слышат, – Манька покачала в раздумье головой. – Мы даже не знакомы. Думаю, она меня с кем-то спутала, или господин Упыреев небылиц порассказал, – внезапно осенила ее догадка, которая почему-то раньше не приходила в голову. – Он-то частенько в столицу наведывается, а уж как в уши умеет петь – чисто соловей. Неверное, поэтому мою жалобу вернули, не поверили мне.

– Ну, здрасте! – покривился незнакомец. – Твоя быль растрогала бы меня, если бы не наблюдал за тобой сверху. Ну или… снизу, – он самодовольно и бессовестно ухмыльнулся, будто подглядывание было благовидным делом. – Ты себя хвали да не захваливай, о себе сказать можно, что угодно, да только внутренне содержание, знаешь ли, на стол не положишь и не пощупаешь, для всех оно – мутный омут с чертями, а из мерила, которым люди друг друга меряют, у тебя ни имущества, ни рожи с кожей. Человек за добром пришел, за материальной выгодой, а ты ему про справедливое распределение, про то, что завтра будет лучше, чем вчера. Следовательно, правильно она о тебе говорит.

Манька обреченно понурилась.

Значит, слышит он радио…

И к Благодетельнице относится, как другие.

И все же, внутренне запротестовала: чужое ей не надо, и пусть бы Идеальная Женщина не приставала и языком не молола. Ведь не пришла, не посмотрела, не поговорила.

Ее присутствие Манька угадывала кожей, как будто Радиоведущая время рядом, все время зудит в мозгах, но слов не слышно, только присутствие в чувствах, и забыть о ней не получается, а уж если навалилось предчувствие беды, будто где-то готовят козни, непременно так и произойдет.

Незнакомец смягчился, стараясь выглядеть дружелюбно.

– Но не стоит о грустном. Тут недалеко есть небольшое селение, тебе ведь туда нужно?

– Мне не в селение, будь оно трижды неладно! – в сердцах чертыхнулась она. – Мне к Посреднице…– спрятала руки за спину, стараясь не выдать дрожь, которая появлялась в моменты сильных волнений. Минутная слабость прошла, и теперь она снова была полна решимости. Вот и незнакомец, впервые видит ее, а уже облил грязью, обманувшись железом. Она не сомневалась: если доберется до Благодетельницы, дело быстро решится в ее пользу, и тогда никто не скажет незаслуженного обидного слова. Шмыгнула носом, вздохнув горестно: – … которая пропуски выписывает и внутренности смотрит!

– Эка ты хватила! – удивился незнакомец пуще прежнего. – А что у нее делать?

– Ну как что, показать внутренность, получить во дворец пропуск. Я все перепробовала, других способов попасть во дворец нет. Кузнец господин Упыреев сказал, что я в черном списке.

– А как можно показать внутренность, не убившись? – задумчиво пробормотал незнакомец, почесав лоб.

– Не вашего ума дело! – разозлилась Манька, решив, что никакой помощи не дождется. Спросишь дорогу, чего доброго, еще глубже в лес заведет.

Она высморкалась, подобрала заплечный мешок, закинув на плечо.

Но таинственный незнакомец не замедлил с ответом, попеняв:

– Посредница близко и далеко. Я, например, отсюда могу любоваться ею, сколько влезет. А видишь ли ты конец своего исхода так же ясно, как я? – он улыбнулся, снова став доброжелательным.