Полная версия
Поселение
– Слушай, корефан, а ведь мы с тобой присягали Советскому Союзу, – мутно посмотрел он на Виталика. – Чему теперь, если что, служить будем? И что он их всех не перехватал в этой Пуще?! Имел право, этот обсос меченый!.. Они же заговор устроили! Все голосовали весной за Советский Союз! Это госпереворот! Даже Венька наш согласился… госизмена!
Виталик уклонился от опасного разговора, да и чего баланду травить, когда все уже там, наверху, решили и ничего не поправишь… Он спешил на почту, деньги снимать. Решился все-таки… когда они, рублики-то, на руках, спокойнее как-то. Но на почте заведующая, Зинаида Митрофановна, необъятных размеров женщина, с добрым, сытым лицом и внимательными, бдительными глазками, только сочувственно, с пониманием, посмотрела на него из полукружья окошка в стеклянной перегородке: такие деньги надо заранее заказывать в банке, а банк после всей этой чехарды вот уже неделю не работает. Виталик, чуя неладное, чертыхнулся про себя, оставил заявление и ни с чем вернулся домой.
А затем тихо и вкрадчиво, без обычной новогодней приподнятости и суеты, с ельцинскими «дорогими россиянами» вместо «дорогих товарищей» по телевизору, в серой, туманной январской оттепели пришел, как коварный баскак, 1992 год. Где-то в середине января Виталик получил на почте свои кровные восемь тысяч. Зинаида Митрофановна отсчитала Виталику еще красными советскими червонцами все, что лежало у него на книжке. Вздохнула, посмотрев пристально и сострадательно, Виталику в глаза: «Может, не надо забирать-то сейчас? Пусть бы себе и лежали… может, какая компенсация будет? А то вон куда все двинулось, в городе килограмм мяса уже сто рублей!» Виталик и сам чувствовал, что он делает что-то не то, не по времени, запоздало и как-то кувырком. Но решился…
В конце месяца он зарезал барана и поехал на рынок продавать. Действительно, парная баранинка уходила по сто двадцать рубликов за кило. Виталик выручил тогда сразу две тысячи. Но когда возвращался на автобусе домой, вдруг с ужасом понял, что его восемь тысяч, которые он копил полжизни, тянут всего-то на четыре «современных» барана! Виталик почувствовал себя нагло, самым бессовестным образом, раздетым и обобранным, и, вернувшись домой, с нарочитой веселостью, хвастливо-оживленно (во, сколько разом подвалило!) передавая кругленькую сумму Томке, попросил неожиданно выпить, и как-то очень скоро тяжело и безрадостно захмелев, украдкой и скупо расплакался.
Вскоре совхоз переименовали в какое-то ООО «Колос», Дьяконов ушел с работы, выделили каждому работнику по шесть гектаров земли, но где конкретно, не сказали, престали платить зарплату, к осени порезали и распродали за долги всех совхозных коров, «приватизировали» по-тихому технику (Виталику тогда, как бывшему «передовику», достался латанный-перелатанный колесный трактор), обанкротились и разбрелись каждый по своим дворам. Так Виталик стал, как говорили при старой власти, единоличником. Тут он окончательно понял, что денег в кассе ему уже не видать никогда, а детей надо было как-то поднимать, вспомнил Дьяконова, еще раз мысленно отдав должное его прозорливости, и с головой «зарылся в навоз».
А сам Дьяконов неожиданно умер. Все был вроде ничего, крепким смотрелся еще мужиком. После совхоза, правда, похудел, живот немного сбросил, но и помолодел от этого как-то, выглядеть стал свежее. Вполне бодрым шагом пройдет мимо окон за хлебом в магазин, также уверенно обратно с сеткой, набитой буханками, прошагает. При встречах как обычно приветливо поздоровается, о семье-доме расспросит, про себя что-нибудь с юмором расскажет. Как, например, ругала тут его жена, что он, мол, ничего не делает, только спит в кресле сутками. А маленький внук Никита после этого спросил у бабушки, а где же рядом с дедушкой утки? Однажды, как бы между прочим, обронил, что сын у него в Москве «докторскую защитил». По тому, как сказал это, обычно очень сдержанный Дьяконов, по его неожиданно повлажневшим глазам, Виталик понял, что всегда круглый отличник, их деревенский парень, Юрка Дьяконов, добился в жизни чего-то серьезного.
Виталик видел, что доживает когда-то первый и уважаемый человек в округе, в общем-то всеми забытый и никому не нужный. Иногда Виталик вспоминал старика, думал, что неплохо бы зайти, помочь, может, чем, но в суете все откладывал и откладывал на потом, пока Дьяконов не умер от внезапного инсульта. Так ли уж внезапного? Потом как-то местная фельдшерица Светка Пономарева рассказала, что Дьяконов после ликвидации и разграбления совхоза стал резко страдать повышенным давлением. А смертельный удар случился, когда при странном стечении обстоятельств сгорела совхозная контора вместе с завоеванными им и романовцами в «трудовых битвах» красными знаменами…
Жаль было Дьяконова Виталику, было к кому обратиться, поговорить серьезно, дельное слово услышать… как осиротел. Кроме Дьяконова оставался в Романове еще Ванька Кузнецов, с кем можно было отвести душу. Но дружба с Ванькой обернулась неожиданно враждой и ненавистью. Кто бы мог подумать, что все так получится…
После того вечера, когда Виталик расписался с Томкой, женился вскоре и Ванька Кузнецов на той самой учительнице, Любови Максимовне, что была со стороны Томки свидетельницей. Тогда Ванька, оказывается, пошел провожать Любовь Максимовну в учительское общежитие выкошенными лугами старого села и в копне сена на чьих-то задворках случился у них грех. Через три месяца Ванька, как честный человек, не дожидаясь, пока у Любови Максимовны вылезет пузо, повел ее «под венец». Женившись, Ванька, будучи завмастерскими, тоже получил вне очереди квартиру в доме на две семьи на одной улице с Виталиком, буквально напротив, через дорогу. Соседство только подогрело дружбу. Они часто ездили семьями на Ванькином служебном «Москвиче» купаться на дальние пруды, вдвоем, «без баб», порыбачить, поохотиться… Праздники, особенно Новый год, любили встречать вместе.
Но вот пришли новые времена, общественное отменили, вернули снова частное. Все с ног на голову. Начинай с нуля… Но делать нечего, надо было как-то выживать. И каждый принялся выживать по-своему…
Виталик по старинке ухватился за скотину. Дедов и прадедов из нужды выводила и теперь с голоду не даст помереть, решил он. Завел вторую корову, потом третью, двух боровков, овец, гусей, уток. И правда, года через три, скопив деньжат от вырученных на рынке молока, творога, сметаны, мяса, Виталик купил подержанную «Волгу» у шурина на заводе, где тоже все рушилось и распродавалось. Ванька в «навозе ковыряться» не любил, ударился в пчеловодство. Развел пасеку в двадцать ульев и прикупил вскорости еще крепенький «форд» с кузовком. Теперь он летом вывозил пчел на медосбор в бывшую барскую усадьбу, километрах в семи от Романова, где каким-то чудом сохранились столетние липовые аллеи, обильный, ежегодный взяток с которых позволял Ваньке уже мечтать о пристройке к дому и новой терраске. Для охраны пасеки был куплен за хорошие деньги в городе жгуче-черный, со светло-коричневыми подпалинами, щенок ротвейлера. И вырос мощный, клыкастый зверь, весь из ярости и упругой ловкости, остервенело и грозно носящийся черным дьяволом, с дымно парящим, красным языком, без лая по проволоке, натянутой по диагонали пасеки. Его неутомимое, опасно-беззвучное скольжение по проволоке, бесовское сверкание глазами в ночи почему-то тревожили Виталика. «Не дай бог сорвется! Насмерть порвет!» – с предусмотрительной опаской думал он, прислушиваясь от своего дома к беснованиям страшного пса в Ванькином огороде.
И однажды пес сорвался. Странным образом, как потом выяснилось, перетерлось стальное кольцо, соединяющее ременный поводок от ошейника с проволокой. Одним прыжком перемахнув полутораметровый забор, отделяющий Ванькин двор от улицы, молниеносно растерзав несколько куриц, лакомящихся после дождя жирными червями на тропинке, зверь кинулся на семилетнюю дочку Виталика Маринку, на корточках присевшую с бумажными корабликами у широкой, разлившейся на полдороги лужи. Девочку спасла от верной гибели толстая, из прочного, как брезент, китайского нейлона, куртка с капюшоном. Пока взбесившийся кобель рвал капюшон и куртку, покусав до крови руки, которыми Маринка пыталась закрывать лицо и шею, на крики девочки выбежал побледневший до смертельной белизны Виталик с соседом через стенку Лехой Зайцевым, ловким, вертким, как чертенок, мужиком, в молодости бесстрашном, решительном бойце и зачинщике многочисленных деревенских драк. Мгновенно оценив ситуацию и выхватив из железного ящика с ключами Виталькиного трактора, тарахтевшего на нейтральном ходу у дома, увесистый ломик, Леха несколькими рубящими, беспощадными ударами перебил псу позвоночник. Зверь завыл и, скалясь розовой от крови пастью, закрутился на траве, не в силах опереться на парализованные задние лапы. Леха прицелился добить собаку по голове, но опустил руку с ломиком, к месту схватки бежал, не разбирая луж, Ванька Кузнецов.
В дело как-то очень споро тогда вмешался участковый, кому все доложила по телефону фельдшерица Светка Пономарева, производившая первый осмотр покусанной Маринки и срочно направившая девочку в районную больницу. Участковый, молодой, неоперившийся лейтенантик, после милицейской школы направленный в Романово, еще мало разбирался в тонкостях взаимоотношений коренных романовцев и потому действовал строго по закону. По закону Ваньке Кузнецову грозило уголовное преследование, потому что собака была бойцовой породы и «содержалась в ненадлежащих условиях», к тому же оказалась «не привитая». Так что светил Ваньке вполне реальный срок. Виталик обиженно молчал и не влезал в расследования участкового, хотя по-дружески мог бы и попытаться как-то сгладить инцидент. В конце концов, Ванька договорился с лейтенантом «переквалифицировать» дело в административное нарушение и заплатить штраф, довольно серьезный по сельским меркам, надо заметить. И еще, по закону, настоял участковый, необходимо было взять анализы у собаки. Такая специальная служба по собачьим анализам была только в области. Везти куда-то, за тридевять земель, парализованного пса Ванька отказался наотрез. Участковый в свою очередь довел до его сведения, что он связывался с лабораторией и что на анализы необходимо доставить тогда песью голову. Что переживал Ванька, когда добивал из ружья собаку, когда отрубал ей башку, можно только догадываться.
С тех пор он избегал любых встреч с Виталиком, а если случалось сталкиваться на улице или в магазине, старательно отворачивал лицо.
А потом на Ванькиных пчел ни с того ни с сего напала вдруг какая-то «моровая язва». Разом погибли пятнадцать семей. Такое бывает, намекнули Ваньке опытные пчеловоды, если распылить через леток в улей какую-нибудь ядовитую дрянь, ну, например, хлорофос. «Неужели Виталька? – разжигал себя мстительными догадками Ванька, выметая гусиным крылышком из опустевших ульев золотисто-коричневые, сухо шелестящие комочки мертвых пчел. – Нет, вряд ли… с Маринкой все обошлось, кобель оказался здоровый… Нет, тут кто-то другой… из местных босяков, завидуют! Хотя, чем черт не шутит… мог он кого-нибудь и подговорить! Вот и живи здесь без злой собаки!»
На следующий год Ванька стоически попытался поднять пасеку на прежний уровень. Но что-то как будто решительно надломилось у него с пчелиным хозяйством. Летом он прозевал несколько сильных отводков в период роения, и пчелы, взмыв в небо черной кометой, улетели куда-то в сторону леса. Оставшиеся в ульях словно осиротели и работали вяло, в полсилы. Купленные за хорошие деньги у знакомого пчеловода несколько, казалось бы, сильных семей оказались зараженными клещом, быстро вырабатывались и умирали, более того, перенесли заразу на здоровые ульи. К осени, чтобы не сработать себе в убыток, Ванька пожадничал и откачал у пчел меда сверх меры. Зимой в ульях начался голод. К весне не осталось ни одной живой семьи. Ванька приуныл, пристройка к дому и новая терраска откладывались, похоже, надолго, если не навсегда. Ванька, морщась, купил корову, с отвращением завел поросенка и устроился к Любови Максимовне в школу (к тому времени она стала директором) на смешные деньги учителем труда и рисования.
А вот Виталик Смирнов все глубже «закапывался в навоз». Каждую субботу и воскресенье мотался с Томкой на «Волге» по рынкам и подмосковным дачным поселкам. Торговал «экологически чистыми продуктами» где только мог. Но когда садился с тетрадкой за расчеты – на сколько выручил, на сколько потратился – в итоге всегда говорил себе, откладывая в сторону дешевую шариковую ручку: «Нет, не догоняю!» Конечно, молоко, сметана, творог, мясо приносили определенный барыш. Особенно в последние годы, когда появилась в дачных поселках постоянная клиентура и как-то меньше стали отбирать на рынке наглые, безжалостно-свирепые быки-бандиты. Их то ли перестреляли, то ли пересажали, то ли все они ударились в бизнес, но их стало меньше. Впрочем, больше стала брать администрация рынка. Но сколько уходило на корма! На посыпку, зерно… На одном сене много молока коровки не дадут, на одной картошке боровки в весе не прибавят, без зерна гусь жиреть не будет, курица нестись откажет. А потом, электричество, горючка, запчасти для трактора… И сколько надо вложить в «Волгу», чтоб была всегда на ходу! Виталик, вздыхая, вставлял все расходы аккуратно в общий столбик. Складывал, получалась сумасшедшая цифра. «Не догоняю!» – снова признавался он себе, вскакивал со стула и звал Томку, чтобы еще раз проговорить, на что надо потратиться в первую очередь, где расходы урезать. Ласковым, улыбающимся, насметаненным колобком закатывалась в комнату Томка. «Ну что, отец, – медово пела, – опять у тебя что-то не сходится?» У Виталика все сходилось, давно уже все сошлось в голове. С некоторых пор до него стало доходить, что если он даже заведет еще десяток коров, отару овец, дюжину кабанов, не будет есть и пить, откажет себе в новых штанах, мыле и зубной пасте, будет из экономии сидеть при лучине, ходить в лаптях – то и тогда не разбогатеет, не обзаведется той серьезной копеечкой, которая позволила бы не то что каменный дом построить, ладно, бог с ним, а купить хотя бы по однокомнатной, самой скромной квартирке Маринке и Андрюхе в райцентре. Об этом пришла пора озаботиться. Маринка была уже зрелая девка, на выданье, двадцать три незаметно набежало, работала бухгалтером на хлебозаводе – чем не невеста! А замуж выйдет, где жить будет? Андрюха после армии подался в «ментовку», служил полицейским в небольшом подмосковном городке. Ему двадцать восемь недавно отметили. Постоянной подруги, догадывался Виталик, у него еще не было. Но как в жизни бывает, сегодня нет, завтра есть. Так что о крыше над головой и для него не грех подумать.
Правда, Виталик отдал тут ему недавно практически все вырученные за молоко деньги, триста тысяч, на бэушный, но еще свеженький, «фольксваген», не все же парню по электричкам и автобусам мотаться… Хотя и жалел потом, лучше бы продолжал копить на квартиру в городе. Но на квартиру пришлось копить бы бесконечно, а вот хорошая машина, – утешал себя, – это вещь, ходовая вещь, всегда, если что, потом продать можно… Да и что деньги сейчас! Их на что-то капитальное, снова и снова распалял себя Виталик, как не хватало, так, судя по всему, и не будет хватать. Да и как их будет хватать, когда сколько ни корячься под коровами, все получается либо по минусам, либо с небольшим довеском, чтобы только с голоду не умереть. А как может быть по-другому, – изводил себя злыми мыслями Виталик, – если литр бензина стоит дороже литра молока! Они что там, совсем офонарели! Бензин, он из нефти, нефть берется из земли, тут сама природа все дает – и ее, говорят, в России хоть залейся. А молочко-то, оно трудное, попробуй добудь его от коровки… за ней вон какой уход нужен! Она же, корова, – живая, и молоко от нее живое, а бензин что? Химия! Понастрой заводов и гони себе! И о чем они там думают? Где это видано, чтобы химия была дороже живого! И как тут работать себе не в убыток! А недавно, вспоминал Виталик, зашел он в жаркий день в магазин рядом с рынком водички освежиться купить. Зашел и ахнул, бутылка воды, на вкус из-под крана, но с этикеткой «Родниковая», по цене уже вровень с молоком. Ну что это у нас за такой му… кий рынок, долго с негодованием размышлял после этого Виталик, если шельмец и пройдоха обманом наверняка зарабатывает больше, чем он, вечный навозный жук, не поднимающий головы к небу? И куда власть смотрит, почему все шиворот-навыворот!
Свои обиды Виталик надсадно-закупоренными носил в себе, если и делился с кем, то только с Томкой. «Ну, что тут сделаешь, отец, – вскидывала на него смышленые, бирюзовые глазки Томка, – ничего не изменишь, жулики всегда за счет тружеников живут… Ты же не будешь разливать воду из колодца по бутылкам и продавать, как минералку». «Не буду, – соглашался Виталик, – только не всегда они за наш счет жили, были и другие времена», – многозначительно добавлял он, опуская глаза в землю. «Да будет тебе, – чутко понижала градус разговора Томка. Она после совхоза как-то очень удачно устроилась справки выписывать в сельсовет, по-новому, в администрацию Романовского сельского поселения, и это накладывало на нее определенную ответственность, – те времена давно прошли… А ты и сейчас кое-что зарабатываешь честно». «Копейки, – хмурился Виталик, чувствуя, что ему приятны слова жены, что он „зарабатывает честно“, – хороший дом на них не построишь, детям квартиру не купишь». «А может нам, отец, в фермеры податься? – сказала однажды, как всегда с улыбкой, Томка. – Земли у нас вместе с родительской двадцать пять гектаров, выделиться, взять поближе к деревне… ты у нас еще не старый… Вон как Бяка-то развернулся, какой дом отгрохал, кирпичный, с мансардой… машины, трактора, коровник, свинарник…» Виталик призадумался, Томка словно его тайные мысли читала… Ушлая все-таки баба!
– Виталик давно приглядывался к Мишке Макарову, Бяке, как звали его в деревне с детства, – фермеру, можно сказать, заметному, бывалому, с совхозных времен. Еще в «перестроечные» времена, на излете советской власти, будучи простым механизатором, Бяка выделился из совхоза, взял в аренду пятьдесят гектаров земли, выклянчил кое-какую технику и занялся с дальним родственником выращиванием ржи на продажу. Дьяконов тогда не препятствовал рвению молодого «кулачка», все делал в соответствии с постановлением верховной власти по развитию крестьянских фермерских хозяйств, и даже более того, поощрял Бяку в его интересе с рожью. Дьяконов был большим поклонником этой древней культуры, считал ее изгнание с полей средней России в пользу пшеницы исторической глупостью, наносящей вред деревне. Поэтому ржаное поле Бяки считал чем-то вроде опытного участка, возможностью доказать исключительную полезность ржи, и как мог помогал фермеру удобрениями, с ремонтом, специалистами. Бяка пошел в гору, удачно продавал несколько сезонов рожь государству, купил комбайн, построил на своем поле летний домик, гараж, мастерскую, подвел за копейки электричество, проложил гравийную дорогу от большака, выкопал пруд. Помещик, да и только! Но вот рухнула советская власть и вместе с ней закатилась звезда «вольного хлебопашца» Бяки. Тарифы взметнулись до небес, не стало практически бесплатных совхозных удобрений, запчастей из совхозных мастерских, специалисты разбежались. И Бяка за год-второй абсолютной предпринимательской свободы полностью прогорел. Рожь сеять перестал, землю занял клевером – меньше хлопот, полевое хозяйство забросил. Казалось, закатилась звезда фермера навсегда. Но прошло какое-то время, и Бяка неожиданно снова поднялся и зажил лучше прежнего. Виталик несколько раз и так, и сяк, и по пьяной лавочке пытался выведать у Бяки, как тому удалось и дом построить каменный, и коровник со свинарником сгоношить, и тракторами-машинами обзавестись, и даже работника нанять, но ничего конкретного у скрытного Бяки выведать ему так и не удалось. «Хитрый Бяка, – думал Виталик, – что-то он химичит, неспроста у него денежки водятся… Но ничего, рано или поздно дознаемся!» И всегда после таких мыслей с особым удовольствием вспоминал тот случай на речке из раннего детства, после которого Мишка Макаров на всю оставшуюся жизнь остался Бякой.
Тогда они, компания романовских мальчишек, ловили в омуте у разрушенной мельницы раков. Бесстрашно нашаривали их руками в норах под высоким, изрытом корневищами деревьев берегом и, стараясь не напороться на клешни, ухватив рака за хрупко-твердую, панцирную спинку, выбрасывали на берег. Периодически выскакивали из реки и собирали маниакально уползающих в сторону воды раков в плетеную корзину. На берегу сидел, увязавшийся за старшими, пятилетний, вечно простуженно шмыгающий носом, плаксиво-капризный, а потому недолюбливаемый пацанами, Мишка Макаров. Вначале Мишка боязливо и настороженно рассматривал копошащихся, налезающих друг на друга в корзине темно-зеленых раков, похожих на огромных тараканов. Потом осмелел и, пересиливая страх, попробовал даже прикоснуться к одному, самому маленькому и нестрашному, пальчиком. Рак клацнул клешней и больно стеганул Мишке по руке. Мишка взвизгнул, отдергивая до крови прокушенный палец: «Бяка!» Мальчишки в ликовании, давясь от смеха, попадали на землю и, суча в воздухе белыми, промытыми пятками, зашлись в мстительном восторге: «Бяка! Бяка!»
…На четвертый день пастушества, в субботу, наконец-то, разведрилось и проглянуло солнце. Земля после трехдневных дождей, быстро подсыхая, запарила, разом стало жарко и душно. Виталик, раздевшись к полудню до пиджака, уже несколько раз запускал кнутовище под рубашку, с наслаждением чесал между лопатками, мечтал о вечерней бане. На берегу Кержи не выдержал, разулся, с наслаждением пополоскал опревшие, задыхающиеся в резине ноги в мутной от дождей, холодной, непрогретой воде. Долго рассиживаться, правда, не пришлось. Скотина от оводов и слепней начинала сатанеть. Коровы ломились, спасаясь от кровососов, через кусты подальше от реки на ветерок, на прибрежную горку. Заворачивая их по высокой, еще мокрой траве в очередной раз на луг, чтоб не дали деру с горки в деревню, Виталик совсем выпустил из виду проказливую коровенку Генки Демьянова, которая, пока пастух бегал по косогору, тут же перебралась в брод на другой берег реки, где принялась, подманивая остальных коров, утробно реветь и рыть рогами землю.
Пришлось снова разуваться и босиком, высоко закатав штаны, больно ударяясь о скользкие камни на дне реки, перебираться на другую сторону Кержи. Лезть обратно в речку корова не хотела, хоть тресни. Виталик пытался и уговаривать ее, и подталкивать – бесполезно! Упрямое, строптивое животное, широко и грузно раскорячившись, словно вросло в землю, продолжая призывно трубить, воспаленно косясь на Виталика дурным, на выкате, глазом. Терпение Виталика лопнуло. Кнут он оставил на другом берегу рядом с сапогами. В горячке, не размышляя о последствиях, Виталик решительно выломал в ивняке длинный, гибкий прут и, секанув несколько раз для острастки со свистом воздух, принялся с яростным остервенением, не помня себя, нахлестывать корову по худой, мосластой хребтине. Несколько наиболее сильных ударов хлыстом вспороли корове кожу до крови, на глазах вспухли толстыми, насосавшимися пиявками рубцы. Тут побежишь! Протяжно и обиженно замычав от боли, корова, грузно и неуклюже, как только ноги о камни не переломала, тяжелой махиной ринулась в воду… Виталик не на шутку струхнул, быстренько следом пересек речку, по-солдатски, мигом обулся и, нагнав корову, попытался клочком травы затереть следы от побоев. Рубцы позеленели и стали еще заметнее.
Пас в этот день Виталик как никогда долго, до сумерек. Зародилась наивная мысль, что рубцы, возможно, рассосутся, ранки затянутся, а если нет, то в темноте не будут так заметны. Он несколько раз осторожно подкрадывался к корове, пристально разглядывал ее спину. Нет, рубцы не исчезали, не рассасывались. И Виталик медлил, затягивал с возвращением в деревню. И только, когда солнце окончательно провалилось за горизонт, небо загустело темной синевой, а с речки потянуло холодом и сыростью, Виталик развернул стадо в Романово.
Как назло, встречал в этот вечер свою непутевую коровенку на лужайке перед домом сам Генка Демьянов. Обычно это делала его жена Нинка, рано увядшая, зашуганная, вечно смотрящая в землю сутулым коньком-горбунком, бессловесная раба. Она, принимая корову, обычно мелкими шажками и как-то пугливо трусила за ней до сарая, не особенно оглядывая кормилицу. Генка, тот, наоборот, изображал из себя заботливого, внимательного хозяина. Обычно в заношенном до желтых, просоленных пятен под мышками полосатом тельнике, в нейлоновых, спортивных штанах, в неизменных резиновых шлепанцах на босую ногу, Генка вальяжно распахивал повисшую на одной петле, чертившую землю, калитку, давал корове посоленную корочку, картинно оглаживал ее бока. У Виталика это всегда вызывало улыбку. Он-то хорошо знал, что Генка был тот еще хозяин, корову держал всегда полуголодной, сена запасал до февраля, не больше, а потом побирался с веревкой по соседям, выпрашивая охапку-другую «до лета». Корова у него по весне выбиралась на свет божий из хлева, пошатываясь.