Эйви

Старик вышел из-за ёлки, нахмурился и поправил заплечный мешок.

– Что ты задумал Куль? – проворчал он.

Когда до родного стойбища было рукой подать, старик остановился, вынул из-под меховой малицы метёлку, сплетённую из сухой травы. Огнивом высек искру, вспыхнула метёлка, старик задул огонь, закурилась горькая пожухлая трава. Окурил он себя едким дымом, перешагнул тлеющие угли. Краем глаза заметил, как маленькая чёрная тень, мышью выпала из складок его одежды и юркнула в дупло ближайшего дерева.

Когда он протиснулся в низкий проём двери, девочка проснулась и захныкала. Но старик первым делом ссыпал краснеющие угли очага в глиняную плошку и бросил туда горсть травы. Потянулся густой едкий дым, со слезящимися глазами старик прошёл по дому, окуривая каждый угол. Пёс, чихнув, с интересом наблюдал за ним, но, не вытерпев, выскользнул за дверь. И только после старик взял на руки девочку и покормил жирным молоком оленихи через кожаный мешок. В тепле его рук она снова уснула.

– Сколько же у тебя недругов, Маленькая Эйви. Но я никому не дам тебя в обиду, – прошептал он и, уложив спящего ребёнка на мягкие шкуры, тихо вышел, затворив за собой дверь.

– Идём, – позвал он пса, снова взял широкие лыжи на оленьем меху, сунул за пояс топор и по свежему глубокому рыхлому снегу отправился в лес, приговаривая:

– Дерево мёртвое, для мёртвых дел, дерево живое для живых.

Он бродил вокруг стойбища, выискивал и высматривал ведомое ему одному. Вскоре он нашёл, что искал: крепкую толстую берёзу. Он погладил её гладкий ствол шершавой ладонью и прошептал:

– Прости меня, хозяин леса, не я тебе ущерб чиню. Прости и ты меня, доброе дерево, не себе в угоду, а нужна мне люлька надёжная для дитя несмышлёного. Присмотри за маленькой Эйви, доброе дерево, даже если меня рядом не будет. Пусть спит она крепко, а сны дурные облетают её стороной, и хворь никогда ни осмелится подойти близко к её изголовью.

Тяжело вздохнуло и зазвенело мёрзлое дерево, глухо стучал топор. С тихим стоном повалилось, ломая ветви. Старик оставил на осиротевшем пеньке цветную ленту. Едва он скрылся, как на острый пень встал маленький гибкий берестяной дух, похожий на стружку, обвязался лентой и истаял, как и не было его, но этого уже никто не видел.

Уже на стойбище, сидя на чурбаке возле дома, старик тщательно обтесал древесину. Неловко орудуя ножом и топором, ссыпал стружку себе под ноги, пока из округлой и сырой деревяшки не стали проступать угловатые черты. Пёс лежал у его ног и, как обычно, слушал рассуждения хозяина:

– Это шутки Небесного Старика, что сидит на небе в золотом доме. Все перевернулось на закате лет. Это у тебя мохнатого забот нет. А я вот не думал, что мне хоть раз придётся устилать люльку сухим мхом, да опилом…

Он задумался и отложил работу, предавшись воспоминаниям.

– Бабушка меня в детстве наставляла, убирать за младшей сестрой, говорила, – старик изобразил высокий, едкий голос, – следите, мол, чтобы ничего не пропало, всё сжигайте до последней крошки, и опил, и мох, детьми подмоченный. Все знают, что это плохой знак, если тёплый, после люльки, мох попадает чужим, так и до беды недолго, можно и ребёнку навредить. Он криво усмехнулся:

–Странная… Только, дескать, вороне по весне можно, она в нем лапки отогреет и быстрее солнышко принесёт. Это в детском-то… отогреет…

Старик вытер рукавом одинокую слезу и тряхнул головой, прогоняя наваждение.

– Это сколько лет я не вспоминал?.. – С досадой сказал он. – Их давно уже нет, а память осталась.

Старик молча продолжил орудовать ножом. Стружка разлеталась в разные стороны.

Наконец, люлька была готова. Она больше напоминала неровное строганное деревянное корытце, сделанное старательно, но неумело.

– Надеюсь, Эйви понравится.

Старик, склонив голову, любовался своей работой и прицокивал языком:

– Ну как? Хорошо?

Пёс почесал за ухом. Старик раздосадовано махнул на него рукой. А девочка только приоткрыла глаза, сладко зевнула и снова уснула крепким детским сном, когда он укладывал её в подвешенную на столбы дома люльку.

После старик долго сидел у догорающего очага в полумраке, разглаживал варежку и смотрел на умелую вышивку. Затем он тихо поднялся, подошёл к люльке и положил варежку девочке, та тревожно причмокнула во сне. Старик лёг к противоположной стене, отвернулся, но долго ещё ворочался, ожидая сновидений, пока, наконец, не уснул. Он не заметил, как люлька сама собой раскачивалась невидимой рукой, и женщина склонилась над девочкой, пела ей песни и расчёсывая волосы. Эйви спала и улыбалась.

Глава 3

Болотный газ с присвистом горит в плоском железном светильнике на стене промозглого и сырого подземелья. Отбрасывает причудливые тени на неровный гранитный свод. Девочка сжимает голубую рукавицу, лежит в каменном котле, иссечённом грубым узором. Сильная рука качает его, как колыбель.

– Её нигде нет, – холодный бесцветный голос, стоящего рядом с Ним, тощего белёсого старика с жидкой бородой внушает страх. – Возможно…?

– Нет, она где-то там. Ищите! – Смутная тень спешно скользит по стене. Старик вздрагивает и спешно выходит. Приказ настигает его в темноте тоннеля:

– Выпусти холодные ветра, загони людей в дома, там то мы быстро всех переловим.

Старик склоняет острую голову и растворился в угольной темноте.

Он бьёт ладонью по котлу. Девочка вздрагивает и всматривается в лицо, глазами ищет взгляд или тень улыбки, но над ней нависает только чёрный провал капюшона.

– Кто-то ей помогает. Прячет от меня. Мои тени в неведении. Неужели…– темнота капюшона зарделась красным искрами, Он щёлкает пальцами. От стены отделяется криволапый силуэт. Острые когти гулко царапают каменный пол. Зверь угодливо стелиться по полу.

– Найди хитрого старика. Он словно лис спрятался в своей норе. Я не вижу его, мои шпионы не находят его. Иди в его родовые земли. Переверни каждый камень, загляни под каждую корягу.

Когти яростно высекают икры, зверь косолапо бежит по сумрачному тоннелю.

Он наклоняется к голубоглазой девочке.

– А чем ты мне будешь полезна?

Стенки каменного котла покрывает токая вязь изморози.

– Вот оно что, – гулкий смех эхом отражается от низкого тяжёлого потолка и теряется в глубине лабиринта каменный тоннелей.

***

Плач разорвал ночную тьму. Старик вскочил спросонья, споткнулся в потёмках о верного пса, упал, больно ударившись локтём. Чиркнул огнивом. Трут чадил, и, наконец, разрубил темноту острием пламени. Весело затрещала береста, огонь перепрыгнул на тонкие ветки в погасшем очаге, озарив дом красноватым заревом, и наполнил его едким дымом. Пёс крутился возле люльки. Когда старик подошёл к ней, то девочка устремила на него рассеянный взгляд, казалось, она смотрит сквозь бревенчатые стены дома в студёную пасмурную ночь. Он поёжился, словно пахнуло холодом из невидимого окна. Девочка всхлипнула. Он прижал её к себе, качал и пел старую песню, слышанную ещё от матери. Наконец, после порции тёплого молока, девочка уснула. Старик бережно уложил её в люльку. Он задумчиво почесал подбородок, и, засунув руку под малицу, снял с шеи амулет, кривой коготь медведя на прочном витом кожаном шнурке, и положил девочке в люльку.

– Спи, Маленькая Эйви. Теперь ночные кошмары минуют тебя, – прошептал старик, покачивая люльку. – Я тоже не люблю темноту.

На обратном пути к своей лежанке он бросил большую валежину в прожорливый очаг, и тот радостно принялся её обгладывать. Пёс устроился рядом, и, положив пегую голову на сильные лапы, не спускал глаз с люльки.

Старик долго не мог уснуть, вглядываясь в пламя. Он вслушивался в стылую темноту леса за бревенчатой стеной дома. Как стонали скованные стужей деревья, как сквозил меж стволов яростный ветер.

Время шло, месяц коротких дней истаял, унеся за собой месяц мёртвых вод. Земля повернулась шершавым боком к лету, и лесной хозяин повернулся в своей берлоге, проспав ещё месяц малого наста. С месяцем вороны зазвенели ручьи, запели птицы. Лес преобразился. Все вокруг малышки – неизведанное, новое, таило в себе множество непредсказуемых опасностей.

С высоты прожитых лет старик перестал удивляться размеренному ходу дней, но Эйви раскрасила их разноцветными красками. Она вселила в сердце старика одновременно радость и тревогу. Когда она впервые перевернулась, вместе со старой деревянной люлькой, старик больше не спускал с неё глаз. С тех пор, когда уходил в лес, всегда брал её с собой, усаживая на широкие плечи.

В доме он сделал ей новую люльку. Берестяной короб с высокими бортами крепился на ремнях к потолочной балке, а Эйви любила сидеть и раскачиваться в нем, словно в небесной лодке, снося все в доме. Однажды Эйви выпала, старик чудом успел её подхватить, а малышка, как ни в чем не бывало, схватила его за нос, и они вместе долго смеялись. Хмурое лицо старика светлело, когда он придерживал за поводок люльку, иначе Эйви так сильно качалась, что могла перевернуться.

В вороний день он достал старые деревянные куклы в расшитых одеждах, пуская на них дым, он поставил перед ними еду, отдавая дань духам-хранителям, духам-предкам. До самого вечера он пел, шумел и веселился, на радость девочке, зазывал в гости тепло. А Эйви в новой люльке, смеялась над тем, как старик смешно кривляется, и, хохоча, тянула к нему руки. Так в эти земли пришла весна.

Едва сошёл снег, оставив чернеющие прогалины, старик стал собираться к переезду. Испокон веков каждую весну люди уходили на летнее стойбище к реке или озеру. Там много сочной травы для оленей, меньше вездесущего гнуса и богатые рыбные места.

Перед отъездом он заглянул в дом, окурил едким дымом из плошки углы, вытянул топор из-за пояса, провёл им за порогом и вышел. Едва закрылась дверь, как с дальней полки спрыгнул доселе незаметный деревянный остроголовый человечек и сел, скрестив сучья рук, на пороге. А старик, подойдя к упряжкам, взмахнул хореем, и пара передних куцерогих оленей неспешно тронулись в путь.

Старые быки сами знали дорогу, они равнодушно брели среди высоких древесных стволов. Старик уверенно шагал по тайге рядом с нартами и нёс на руках девочку. Пёс радостно бежал впереди, то и дело срываясь вглубь леса за шустрой белкой или стремительной птицей, а старик говорил, но уже большей частью с Эйви:

– Смотри, девочка, идущие облака, бегущие облака. Я человек, объезжающий земли, я человек, объезжающий реки. Мои предки ходили по этой земле, били чёрного зверя, били красного зверя. И я совершаю круг по своей земле, чего живому человеку-то на месте сидеть? Куда бы ни ступала моя нога, чего бы ни касалась моя рука и куда бы ни устремлялся взгляд – мой низкий-высокий дом. И духи, обитающие в мире, и жившие до меня предки связывают каждый камень, корягу, родник, излучину, в живую землю – Ях. Я чувствую дыхание своей земли, как паук чувствует напряжение паутины, как рыба чувствует течение. Я плыву по этому течению долгие годы, и сам не помню, сколько раз чёрный зверь менял свою шкуру на белую. И моя земля исчезнет вместе со мной. Я научу тебя обходить землю, смешиваться с облаками. Если что-нибудь получится, то получится, если нет, Торум так сказал.

А девочка крутила головой. Для неё мир был заполнен разными чудаками, но они не играли ней, а только выглядывали из трещин деревьев, стояли на пеньках, тянули шеи из высокой травы, беззвучно корчили рожицы и прятались, стоило им приблизится. А старик, словно ничего не замечая, нёс её на руках сквозь прорехи деревьев в большой, новый и увлекательный мир.

Весенний лес надевал зелёную одежду. Прогалины расцветали крохотными солнцами. Почерневший снег трусливо прятался в тенях могучих стволов и под раскидистыми лапами елей. Птицы в нарядном убранстве сквозили меж деревьев, заливаясь переливчатыми трелями. А за нартами, перепрыгивая с ветки на ветку, следовал ловкий и осторожный горностай. Старик тревожно обернулся, а хитрый зверёк юркнул за раскидистый комель выкорчеванного непогодой дерева. Когда упряжка скрылась из виду, за узловатым корнем поваленной ели горностай превратился в призрачного человека. Он улыбнулся, поправил лук за спиной и взметнулся в небо на искрящихся лыжах, словно и не было его. А может, и вправду, не было?

Летний чум старик всегда ставил на пологом склоне недалеко от воды. Река в этом месте делала разворот и устремляла свои воды далее в иные земли, извиваясь среди мохнатых еловых лесов. В месяц прилёта гусей многочисленные заводи наполнились крякающими жильцами. Они прилетали и, горделиво выпятив грудки, скользили по проколотой камышом и осотом водной глади.

По утрам с реки поднимался густой туман, он придавал знакомым предметам необычные очертания. В дымке они приобретали размытость и казались живыми. Старик выносил Эйви из чума, и они встречали рассвет. Эйви протягивала руки, но туман уходил сквозь пальцы, наконец, она высовывала язык и старалась лизнуть, но туман был не вкусный. Туман оседал на высокой траве крупными бисеринками росы. Солнце ласково касалось их тёплыми ладонями, а они впитывали в себя солнечное тепло и искрились. На лодке-долблёнке старик выходил на реку и проверял снасти. Эйви и пёс оставались на берегу.

С самого первого дня пёс души не чаял в ребёнке. Когда она начала ползать, то он ни на шаг не отходил от неё. Следил, чтобы она ненароком не сунулась в костёр или не уронила на себя что-нибудь. Стоило ей приблизиться к пылающему огню или неровно уложенной поленнице, как он бережно брал её зубами за ворот малицы и переносил в безопасное место. Девочка обнимала его, прижимаясь к тёплому мохнатому боку.

Много позднее, когда Эйви делала первые неуверенные шаги, держась за ошейник пса, тот смиренно шёл рядом, и подставлял большую голову, жмурился, когда, соскользнув, она руками хватала его за уши. И он терпел все попытки оседлать его верхом. Стоило только ей забраться на него, как он садился, и девочка скатывалась по мохнатой пегой спине на землю. Эйви заливисто смеялась, а пёс радостно лаял, на шум прибегал встревоженный старик, но, увидев, что все в порядке, качал головой и возвращался к своим обычным делам.

То там, то здесь в дальних уголках старикова владения попадались следы. Хитрый зверь ходил кругами, оставляя на земле глубокие борозды когтей и слегка подвёрнутый оттиск лап.

Несколько раз пёс, ощерившись, срывался с лаем в сторону, но умудрённый опытом старик перехватывал его за кожаный ошейник.

– Тише, – осаживал его ярость старик. – Беду притащишь нам за хвост. Пусть ходит. Мы его не видим, он нас не видит. Пусть так и будет.

Но пёс не понимал мудрёных слов старика, но он запомнил этот запах и возненавидел его всем своим пёсьим нутром.

Солнечные дни месяцев рыбохода и заторов сменились затяжными дождями. Весь месяц гниения листвы вода лилась из серого брюха большой мохнатой тучи. Она улеглась на подошву изрезанных ветром западных гор и щедро одаривала жителей низины. Даже воздух сочился влагой. В редкие передышки, когда солнце отодвигало ленивую тучу и гладило промокшую землю тёплыми лучами, лес наполнялся вибрирующим звоном комариного писка и гудения мошкары.

В один из таких хмурых и пасмурных дней огонь в очаге мигнул и погас, расстилая паутину едкого дыма по чуму. Вода струилась по земле, превращаясь в потоки грязи, чавкала под ногами и никак не хотела уходить. Да и некуда ей было уходить, она была повсюду. Вверху, внизу, вокруг. Старик вздохнул и застучал огнивом. Искры сыпались на подготовленный сухой трут. Тот дымил, но никак не хотел разгораться. Старик в полголоса помянул духа огня.

Эйви, перепачканная сажей, стояла на четвереньках с другой стороны очага и с интересом смотрела за тщетными попытками деда. А он, не замечая её, ворчал себе под нос, остервенело чиркая кресалом по кремню. Пёс лежал на деревянном настиле пола, высунув нос за порог. Эйви чихнула, и трут, вспыхнув, опалил старику брови. Тот удивлено крякнул, похлопал себя ладонями по лицу и задул тлеющую косичку. Эйви рассмеялась весёлой игре и тоже хлопала ладошками себя по лицу. Но старик испугано вскочил и тревожно выглянул наружу. Он подозрительно оглядел притихший намокший лес. Вернувшись, он достал из напоясного кошеля горсть сухих трав и бросил в разгорающийся огонь. Едкий сизый чад заполонил чум. Незаметный сгусток тьмы выпорхнул из под настила и заметался, спасаясь от вездесущего дыма. Эйви закашлялась, а старик резко метнул тяжёлый нож в стремительную невесомую тень. Лезвие, разрубив клочок угольной тьмы, глубоко вошло в стойку чума и яростно дрожало. Старик вынул нож, вытер о сапог и хмуро вложил в ножны.

После того случая старик и начал подмечать, что девочка несёт в себе тепло. То ей на руку сядет лесная птица, то осторожный горностай спустится с дерева. А бывало, что идёт она по лесу, а деревья сами ветви отодвигают, чтобы не задеть малышку.

Раз она шла, поскользнулась на припорошённом снегом льду. Больно ударилась, упала, заревела. Старик поднял её и прижал к себе.

– Не плачь, моя маленькая Эйви.

Она обняла его руками за шею и прижалась к щеке:

– Икки, – всхлипнула она, назвав его по имени, и это было её первое слово. Улыбка не сходила с лица старика, пока он нёс её.

Шерстистый зверь перекатывался с боку на бок, поочерёдно подставляя их солнцу, а мир старика наполнился нескончаемым звоном вопроса «почему»:

– Деда, а почему Пёс не разговаривает? – девочка старалась оседлать сидящую собаку, а та крутилась и облизывала шершавым языком её лицо.

Старик, сидя на бревне, чинил рыбацкую сеть, вплетая новые нити из сухожилий животных, он с удивлённым прищуром посмотрел на играющую рядом Эйви.

– Не говорит? Он же пёс…

– Но птицы в лесу говорят, звери. Все говорят, а пёс нет. И олени нет. И комары.

Старик почесал подбородок и похлопал по чурбаку рядом с собой, девочка уселась рядом и внимательно следила за работой старика, как его руки сплетали многочисленные узлы.

–Не знаю, правду говорят или нет, но песни поются у зимних очагов. Пока жили долгий век или жили короткий век люди и звери как один народ. С дальней земли, широкой реки, жили как братья и во всем помогали друг другу. И пели на одном языке. Куль-Отыр, ведомый тенью внутри него, посеял вражду и сомнения среди них и каждый запел на своём языке. А те, кто ушёл с человеком, свой язык забыли, а людской не выучили. Так и ходят безмолвные. Вут-Ими спустившись с небес, стала говорить и за людей и за зверей. А как она пропала…

– А куда пропала?

Он закончил работу и встряхнул сеть, посмотрел на хмурое небо и промолчал. Эйви нетерпеливо покрутилась на колоде, но не дождалась ответа и вернулась к своим играм.

***

– Деда, а почему? Деда, а как? Деда, а зачем?

Вопросы так и сыпались на него со всех сторон, он то хмурился, то улыбался, и на каждый вопрос отвечал сказкой или увлекательной историей. Старик, хоть и ворчал, но в душе расцвёл, и зияющая внутри пустота наполнялась новым смыслом.

Вопросы рождались неожиданно и, порой, сбивали старика с толку. Иногда взрослым трудно отвечать на детские вопросы, не потому, что они не знают ответ, а потому что не знают, что ответить. И самый неожиданный вопрос, который может выпалить неугомонный ребёнок, это:

– Деда, а откуда я взялась?

Старик в это время пробовал горячую рыбную похлёбку, он поперхнулся и почесал голову деревянной ложкой:

– День ли, ночь была, не помню, а сидел я однажды, думал. Три бы котла с рыбой вскипело, так долго или недолго думал, а тут с крыши капелька стекла, мне на ладонь упала и тобой обернулась. Видно, небо мне тебя подарило.

– Значит, я богиня, – засмеялась Эйви, прыгая на одной ноге вокруг очага.

***

Зверь ворочался, подставляя солнцу бока, и год за годом старик и девочка совершали свой круг по земле.

– И откуда вы все налетели? – с досадой спросила Эйви, отгоняя мошек и слепней от новорождённого оленёнка.

Старик усмехнулся. Он сидел на колоде перед летним чумом и чистил тяжёлым ножом свежую рыбу, вытер лезвие о штанину и спрятал нож в ножны. Свалив требуху, хвосты и головы псу, старик протянул девочке руки:

– Иди сюда, расскажу.

Эйви забралась старику на колени и устроилась подмышкой. Вокруг них сгущалась сказка:

– Давно или не очень, жил на свете злой менкв-великан. Когда бродил он по земле, то головой раздвигал бегущие облака, головой разрезал идущие облака. Под тяжестью его шагов прогибалась земля, стонала она под ним. Его могучие ноги исходили дальние земли, ближние земли, оставляя за собой раскуроченный лес. Никому проходу не давал. Ни человеку, ни зверю, ни птице перелётной. И пришёл он к людям Великой реки, полноводной реки. Кликнули люди заступницу Вут-ими. Вышла она на берег низкий, вышла она на берег высокий. Золотом сияют её доспехи, жаром пышет её дыхание, холодом сковывает её дыхание. Задрожала земля, потемнело небо, покраснела река. Семь раз небесный золотой старик менял свою солнечную упряжку. Семь копий было сломано, семь палиц разбито, семь сабель затуплено. Одолела Вут-ими великана. Рухнул он словно поваленное дерево, кедр так падает, лиственница так падает. Собрались люди на праздник, заложили большой костёр, до самого седьмого неба, до самого золотого крыльца. Но сердце менква было настолько черным, что пепел его превратился в гнус зудящий, комаров, мошку да оводов злых и разлетелись они по миру. Жалят людей и зверей нещадно. Пройдёт древнее время людей, наступит вечная эпоха людей, а гнус так и будет кусать и роиться над болотами.

Эйви слезла с колен старика, надела на голову берестяной туесок, взяла палку и прыгала вокруг мирно лежащего Пса:

– Я могучая воительница Вут-ими. Беги, злой менкв.

Пёс поднял голову и лизнул Эйви в лицо. Та от неожиданности упала на мягкое место.

– Не балуйся, а то луна тебя утащит, – улыбнулся старик, складывая рыбу в корзину.

– Как так? – девочка поправила съехавший туесок.

Старик взвалил корзину на плечо и отправился к стоящей в стороне коптильне. Эйви своенравной тенью следовала позади и твердила: "расскажи, расскажи". Старик поставил корзину и неторопливо топором начал снимать стружку с ольхового полена для коптильни.

– Малые дети, несмышлёные дети шли по воду. Из реки вышла высокая луна, низкая луна. Дети малые, дети несмышлёные, бросали грязь в сверкающую луну, в бронзовую луну. Та рассердилась, подхватила детей и унесла на верхнее небо, на седьмое небо. И поныне видно, на полноликой луне грязные следы и ребятишек, что пытаются её отмыть. С тех пор ночью дети не шалят, а спят, не то луна к себе заберёт.

Непослушный туесок опять съехал на бок, Эйви выпрямилась и гордо заявила.

– Не заберёт, я заброшу на неё верёвку и привяжу к нартам. Буду кататься, а она мне светить.

***

Следующим утром старик собирал рыболовные снасти и услышал голос Эйви в чуме, краем глаза он заметил, как маленькая трясогузка выпорхнула прочь из приоткрытого полога и скрылась среди стволов могучих сосен:

– С кем это ты там разговариваешь?

Эйви высунула голову, и озорная щербатая улыбка осветило её лицо.

– Птичка прилетала, рассказала, что на реке рыбы нет, ушла. Не надо больше снасти ставить.

Старик махнул рукой:

– Ишь, какая ты, я столько лет по реке хожу, а ты – птица на хвосте принесла…

Взвалив на плечи снасти, он ушёл, но вечером улов его был скуден. Он вернулся черные тучи с пустой корзиной, а может. и права девочка? Но виду не подал.

– Что там ещё птица сказывала? – мрачно спросил он.

Эйви пыталась приладить стрелу к самодельному луку, но та все соскальзывала с тетивы и падала вниз. Девочка недовольно бросила их на землю.

– Говорит, совсем река обмелела, рыба вверх не идёт. Русло огромными валунами великан засыпал. Ни стрелы его не берут, ни зубы, даже огонь ему нипочём.

Старик вздохнул, он поднял лук со стрелой, намотал и натянул сильнее тетиву и отдал Эйви. Та наложила стрелу, тетива упруго загудела, и стрела ушла в густую траву на берегу. Эйви обрадовалась и обняла деда. Старик задумчиво гладил её шершавой ладонью по голове:

– Совсем поизносилась земля. Не родится уже зверь, птица не прилетает, теперь и рыба ушла… – Он сел на колоду и смотрел, как течение реки неспешно несёт свои воды, и жмурился от бликов заходящего солнца. Эйви пристроилась рядом и прижалась к боку старика. – Раньше, когда на земле была благодать Вут-Ими, реки и леса были полны. Однажды и я поклонился ей. Её святилище на далёком острове, посреди бездонного озера.

Эйви закрыла глаза и скользила стремительной трясогузкой над поверхностью реки. За излучиной блеснуло зеркало озера и каменный остов далёкого острова. Девочка следовала за тихим голосом старика и рисовала себе картины далёких земель.

– Раньше раз в жизни каждый свободный человек посещал её святилище и нёс ей свои дары. Пел её духу песни, просил об удаче на охоте и промысле. Повязывал на дерево разноцветную ленту. Сейчас об этом забыли. Может, потому и оскудели эти места, что люди перестали верить в неё. Ты бы видела, как весь остров, украшенный лентами, словно колышется на ветру. Лодки скользили по зеркальной поверхности туда-сюда, словно стайки птиц. И если на земле где-то и осталась сила тепла и любви, то это там.