В городе Доброго Дня

– Ну, что на этот раз случилось? – Вопрос ее уже предполагал стандартный для нас с женой ответ. "Так, пустяки, сказал бы я в ответ". Это было бы цитатой из моего друга Генки и бывшего президента Франции Жоржа Помпиду. Генка поразил однажды чтением стихов Помпиду. Я запомнил их в его чтении. "Опять пришла зима, и в окнах желтый свет. В такой же вечер, прошлою зимою я грустил, спроси меня кто-либо, что с тобой? Так, пустяки, сказал бы я в ответ!" Я отвечал так ей много раз: "Так, пустяки!"

– Уж не разбил ли ты чего, у тебя обычно такой вид бывает, когда ты бьешь машину нашего сына.

– je ne te comprends pas, madam! (Я не понял тебя, мадам) Молчание мое было на французском. – Я только что видел вас, мадам, сидящей на стуле в маковом поле. И было лишь три цвета: желтый, как уныние дня, в трепетании маков – красный, как тревога, и спасительная зелень вашего взгляда.

– Ты пьян, Веисага, выпил с утра.

– Нет! – я и забыл, что пил сливовицу. Двести граммов сливовицы не подействовали. Тут же ощутил во рту вкус сивухи. Сивуха была мне по вкусу с самого первого раза, когда я попробовал брагу. – Нам пучок соломы рапса подарили, – сообщил я.

Вытащил из кармана куртки "Соколика". Он был влажный и холодный, как лед, только коричневого цвета. Чуть не выронил его.

– Вот, знакомься, – "Соколик"! Я назвал его именем соседского мальчишки из Карачухура, фигурка очень на него похожа.

Жена бережно взяла в руки Соколика, была умилена.

–Ой, чудо какое!.. Это же корень мандрагора! Откуда он у тебя? Говоришь, солома! Где ты его выкопал? Ты его выкопал?! – вскрикнула она испуганно.

– Oui, madam, да, мадам. Подарили нам, женщина подарила!

– Какая женщина? – ей было и не важно, какая именно женщина.

– Наполовину старая.

– На какую половину?!

– Ты не поверишь, мы ее не знаем! Но она наша старая знакомая, видели ее на вокзале, когда ездили в Колин. Она была в крепдешиновом платье, помнишь?

– В шифоновом!

– Ну, в шифоновом. И год назад ее видели, в тенистой аллее. Шли три старушки. Три грации в тенистой аллее, помнишь? Она была в середине. Теперь помолодела здорово, только лицо подвело, иногда вдруг покрывается морщинами, как пересохший, потрескавшийся солончак.

– Веисага! – взгляд ее застыл в напряженном ожидании неприятностей. – Говори!

– Так, пустяки, сказал бы я тебе! Встретилась на рассвете у памятника Йиржи Подебрадского. Назвалась Фиби, может, меня так назвала. Предложила пивка попить. Дала пучок соломы, в ней Соколик. Вот вкратце вся история. Там еще была собака противная, такса, тоже Фиби и официант с козлиной бородкой из пивного трактира, куда мы вчера вечером заходили, но это уже другое.

– ВеисАга, ты вообще что-нибудь знаешь о цветке мандрагора, о его корне, что он магический, по легенде к висельникам имеет отношения?

Я молчал. Из магических цветов мне была известна только ромашка, погадать мог запросто на ней.

«Да, я «обалдуй»!

– Двоечник ты, – двоечником она называла меня незлобно. "Есть маленько", соглашался я, кто сейчас не двоечник. Но по натуре-то своей, двоечником я не был. Я получал двойки в школе из солидарности с друзьями, знал урок, но не отвечал. И всегда, когда мне ставили двойку, внутри меня зрел мощный протест, я вспоминал ответ, отчетливо видел его воей зрительной памятью в книге, где, на какой части страницы он указан: справа или слева, вверху или внизу.

И про цветок мандрагора я вспомнил. Стихотворение в эпиграфе к драме Кнута Гамсуна "Царица Тамара" называлось МАНДРАГОРЪ.

Перелистывая томик Кнута Гамсуна более чем столетней давности, за 1910 г., подаренный мне коллегой по работе в редакции Ровшаном, я наткнулся в драме "ЦАРИЦА ТАМАРА" на героиню, названную именем моей мамы. Точнее, на производное от имени моей мамы: Фатма. "Я чиста, потому что мусульманка!" – возражала в драме Фатима царице Тамаре. И к Кнуту Гамсуну я проникся еще большим уважением, поразился широте его интересов. Холодный северянин, норвежец и вдруг царица Тамара, мусульманка Фатима. Вспомнилось последнее, что я читал о Кнуте Гамсуне – это эссе в журнале "Иностранная Литература". Мы выписывали в редакции этот журнал в 2010 году, как раз через сто лет после издания тома из собрания сочинений К. Гамсуна с ЦАРИЦЕЙ ТАМАРОЙ, со стихами МАНДРАГОРЪ.

В эссе в "Иностранной Литературе" Кнут Гамсун доживал свой век в приюте. Он не разговаривал, не мог ходить. Работница приюта выкатывала Гамсуна на каталке на берег озера, оставляла его там. Кнут лежал безмолвно в каталке до самого вечера. Молчал. Что ему было говорить, когда он уже все сказал. Так было каждый день, пока автор эссе находился в этом же городке. Он показывал окружающим Гамсуна, но тот мало кому был интересен.

Я каждый раз вспоминаю это эссе, связанное с Кнутом Гамсуном, когда приезжаю в Трускавец, смотрю в окно своего номера на озеро в Трускавце, вижу по утрам туманную дымку над ним, жалею, что ее не видит Гамсун. Он доживал последние дни у озера. Мне хочется, чтобы его душе было покойно…

– Вот, почитай, что пишут о корне мандрагора. – Жена протянула мне свой телефон.

Мандрагора самое загадочное растение на планете. Ореол таинственности окутывает мандрагору с начала времен. в Аравии существовало поверье, что мандрагора светится ночью.

Извлекать мандрагору можно исключительно опытным людям. Обывателям она несла только неприятности, и даже смерть. Решившемуся на такое надо пройти особый ритуал. Для этого используют собаку. Привязывают к растению, кидают ей мясо, чтобы она тянулась к нему и соответственно вытягивала корень из земли. Во время этой процедуры растение вопит звуками, сводящими всех с ума, до кого они могут донестись. Собака, как правило, погибает.

В медицине используют мандрагору для лечения опухолей. Корень мандрагоры напоминает тело человека, отсюда следует проведение с его помощью различных магических ритуалов. Мандрагора считается средством от различных вредных и плохих чар, так как в ее корне находится большой запас энергии.

       МАНДРАГОР

      По горным откосам, в заморской стране,

      Растет он в кустах под скалою.

      Он весь каменеет при бледной луне

      Искрится адской росою

      Как корень волшебный он всюду в цене

      Как зелье, что действует скоро.

      Таков стебелек мандрагора

      Он всем расточает свой вкрадчивый яд,

      Туманящий души людские:

      Здесь холодом смертным испивший объят

      Там хохот и пляски лихие.

      Где кроткий, а где ненавидящий взгляд

      Он может зажечь без разбора.

      Зане он цветок мандрагора

      Но в час прихотливый роняет он в кровь

      Сиянье лазури рассветной.

      И в сердце холодном, смирившим любовь,

      Пылает огонь беззаветный.

      И вновь горяча и томительна ночь

      Тоскливость любовного взора.

      Таков-то цветок мандрагора.

По-своему двоечничеству я не знал, что о мандрагоре писал и другой почитаемый мною писатель Иван Бунин.

"Преступника тянет на место преступления". И меня тянуло в трактир: "Найду собаку, найду и женщину, всучившую мне Соколика". Надо вернуть ей корень: "Возьми! Нам ни чё не на, у нас сё е!" – как говорил Григорий, проснувшись поутру, глядя в окно на Останкинскую телебашню.

Два взаимоисключающие друг друга желания терзали мне душу. Пойти в трактир, поговорить с официантом, уже не молча, а по-мужски, схватить его за глотку, или за бородку. "Найди, гад, бабку, или передай ей корень! Умоляю, избавь от него. Я не знаю, что с ним делать. Не нужно мне богатство и здоровье от магии!"

Другим желанием было повалиться ничком на кровать, раскинув руки и ноги, забыться, уйти туда, куда поведет. Уйти в давно минувшее манящее его вариациями непрожитых реальностей. В преломленном временем ракурсе реальность корректировались, становилась такой, какой она должна была быть.

…Далида уже в десятый раз, наверное, пела про Салмаю. И вдруг Рита стала танцевать. Она сливалась с Далидой, вполне в нее вмещалась, была изящной и желанной, мелко переступая ножками, она в клочья разрывала завесу дозволенного. За стеной бесновался от тоски поэт- истерик, заливающий тоску Далидой. Ридан чувствовал, что Рита танцует только для него. Он почему-то уже не принимал в расчет ни Григория (он весь был в пьесе), ни Х.П. Тот должен довольствовался лишь тем, что Рита нравится другим. "Нравятся тебе, басурманин, наши русские девчата!"

Впервые Ридан заприметил Риту два дня назад в троллейбусе. Она была на противоположном конце. Напряженно смотрела в окно, будто ей ограничили угол зрения, взгляд направо, взгляд налево – предосудительно, неправильно поймут. "Таких женщин всегда неправильно понимают, они живут душою, а не расчетом и разумом – думал Ридан. – Они живут порывами и других ими заражают. На свете таких должно быть, было немного…"

Одну из них он видел в Ленинграде, шла навстречу Ридану. Всего лишь шла женщина, знающая, что нравится, тем самым уже разрывала в клочья завесь, за которой береглось недозволенное. Она всего лишь шла, и Ридана не знала. Ридан спешил на экзамен писать сочинение, поступал в университет на философский, на научный коммунизм.

Ночь он провел на дебаркадере, на противоположном берегу Невы, пил кофе. Белая ночь его не впечатлила. Сидел, ждал, когда она будет поглощена рассветом, но так и не заметил перехода. Об экзамене он не особо беспокоился, выберет свободную тему, какой бы она ни была. Не любил он догмы, заученные трактовки. Проведя ночь перед экзаменом на дебаркадере, он уже запустил в себя мысль, что не хочет поступать на философский. Когда утром сведут мосты он перейдет Неву, поспешит в общежитие, хотя бы часик поспать, потом пойдет на экзамен. Теперь Ридан знал, что свободная тема окажется: "Почему я поступаю на философский?" Но когда шел на экзамен, он еще и понятия не имел, что раздумает поступать, что не захочет заниматься научным коммунизмом. Вернется в Баку продолжать учебу в политехническом, где взял отсрочку на год. И это лишь потому, что женщина прошла. Он на тот момент не знал, что на сочинение уйдет минут пятнадцать, не больше. Напишет несколько строк. Его фишкой будет эпиграф к сочинению – волнистая, напоминающая затухающую синусоиду, линия, позаимствованная им у О. де Бальзака из "Шагреневой кожи". (Бальзак сам взял ее в качестве эпиграфа из какого-то произведения, где старик рисовал на берегу моря такую же линию, только вертикальную, говорил, что это линия жизни.) Волны накатывались, подумал Веисага, смывали эту жизнь, старик рисовал ее снова. Ридан сядет писать сочинение: "Почему я поступаю на философский", перед ним пройдет вся его жизнь. И ему не захочется ничего в ней менять. Он опять увидел перед собой женщину, что шла утром. Она не вписывалась ни в какую философию. Была просто женщиной. Он раздумает поступать. Не по душе ему окажется наука о бытие. Какой научный коммунизм, когда он увидел, как женщина идет.

Если бы тогда Ридан все это знал, непременно подошел бы к ней.

Они шли друг другу навстречу, женщина видела, как нужна она Ридану. Прошли, оглянулись. Теперь бы Ридан вернулся.

– Я иду на экзамен, – сказал бы он ей.

-…

– Подожди меня минут пятнадцать, скажем, вон там, у двенадцатой колоны. Я быстро, напишу сочинение и приду.

– И что потом?

"А что потом? А что потом, она шептала шепотом!» Потом ничего. Так или не так, все во мне будет переиначено. Навсегда запомню, как ты шла мне навстречу, а я мимо прошел. Такая вот прелюдия".

– Потом?! Потом пойдем на качели или на карусели. Покатаемся на "Чертовом колесе". И пока мы сделаем полный круг, я расскажу, что помню тебя многие годы, не стоит мне отказывать в желании. Я и так себя корю, что пошел на экзамен…

…Ридан пробирался к Рите несколько остановок, все раздумывал, подойти или нет. У Савеловского вокзала решился, стал рядом с нею. Уставился в ту же точку на окне, на которую неотрывно смотрела Рита. Говорить, обращаясь к ней, глядя сугубо в окно, забавно, решил Ридан. Будто сам с собою разговариваешь. "Ты в институт?" – спросил Ридан, не поворачивая к ней головы. " А я нет. Занеси в деканат заочного отделения мою контрольную, – произнес Ридан, глядя в окно, – меня в общаге сегодня не будет, завтра заходи к нам?" Ридан не ожидал, что Рита с легкостью согласится.

– Давай контрольную…

– А ее нет, это так… заговорить с тобой хотел.

Теперь Рита танцевала, он полагал, что для него. За окном, внизу, предположительно лежала выбросившаяся из окна их комнаты Сонечка.

Вдруг что-то словно бы ужалило Ридана в грудь. Перехватило дыхание. Поэт за стеной закончил танцы. Было одиннадцать часов вечера, шуметь запрещалось. Поэт, как административный сотрудник областного ранга, был законопослушным. И Далида, должно быть, устала. В наступившей тишине вернулись в Гришкину пьесу.

– Верю, Гриша, верю, – сказал Х.П.

Странно было бы, если бы Сонечка не выбросилась из окна, как никак, с первого курса пытается, – крохотная точечка на груди Ридана словно пламенем пылала. Хотелось снять свой хемингуэевский свитер, посмотреть, что это его все жалит. – Но ты молодец, Григорий, драматург ты, я это знаю.

– А что, хорошая пьеса, вы, Гриша, большой молодец, – Рита собиралась уходить. – Спасибо вам, Гриша.

Когда Гриша был в ударе, он читал Баркова, его знаменитую поэму.

"Не сейчас!», – мысленно скомандовал ему Ридан. И все стали расходиться.

Ридан снял свитер. Крохотная точечка с запекшейся кровью на груди слева уже не жалила. Ридан никак не мог взять в толк, откуда вдруг она появилась, сковырнул корку, под ней была крохотная точка давно зажившей розоватой плоти.

"Будущее даже в прошлом способно нас ужалить, когда мы в чем-то не правы."– Вспомнил Ридан из рассказа своей дипломной работы, укладываясь спать.

Утром, когда Ридан вынырнул из сна, перед его кроватью в легком красном пальтишке стояла Рита.

– Проститься пришла. Прости, уезжаю.

– Зачем, куда? В Кострому?

– Почему, в Кострому? – Рите было весело. – Во Владимир!

– Потерпи пару дней, в понедельник после защиты вместе поедем.

– Я обещала маме приехать, картошки накопать…

"Далась им всем эта картошка"…

…Риту Ридан догнал на улице, когда она уже садилась в такси.

– С тобою поеду. Я замечательно копаю картошку, лучше всех. Однажды участок на даче в двадцать пять сот перекопал. Подвинься, рядом пристроюсь.

– У тебя же защита?

– Успеется! Я уже однажды выбрал экзамен.

Ридан ехал и знал, что совершает поступок, что их обоюдный с Ритой сиюминутный порыв в будущем в его рассказах явится той самой отправной точкой, станет правдой навсегда, на которой будут строиться рассказы. Правда с Ритой будет рядиться в разные одежды, она будет аристократического вида пожилой француженкой, ищущей гардероб в Эрмитаже, к которому, взяв даму под руку и источая весь свой скудный запас французский слов, подведет Ридан. Будет молодой женщиной, накинувшей на себя утром мужскую сорочку, готовившей у плиты блины. Точно такую, какую любят снимать в фильмах про любовь. И для этой правды купит Ридан в валютном магазине "Березка" на чеки, подаренные ему братом, пакистанскую клетчатую голубую рубашку. В такой рубашке, намного выше колен, с голыми загорелыми ногами, Рита будет очень выгодно смотреться.

Однако истина, нигде пока не описанная, будет в том, что они так и не накопают картошки. Картофель будет уже выкопан и сложен в подвале влюбленным в нее соседским увальнем. Крупный, рыжий, инфантильного вида мужик с огромными пудовыми кулаками, готовый в любую минуту услужить, всегда будет рядом. Глядя на него, Ридан почувствует себя там, неподалеку от выкопанной картошки, чужим. Он позарился на чужое, потому что внезапные порывы всегда целятся на чужое.

– Мужик, брага у тебя есть? – спросит от отчаяния Ридан. Он решит уезжать в Москву.

– Е! А как же!

– Давай, тащи сюда, будем праздник урожая картофеля отмечать! "Вот рыжий падла, – ругнется беззлобно Ридан, – отхватил девку, будет считать ее своей, правда, на время, пока она не отдастся следующему порыву, такие отдаются порывам без остатка, в конце концов, истощаются, перестают быть. Ей не надо будет бросаться из окна, она просто перестанет быть, хотя все время будет рядом».

И еще одной правдой в тот день, когда Ридан вернулся из Владимира, было то, что ночью увезли Х.П. Больше его никто не видел. Комнату его закрыли. Ридан догадался почему, но никому не стал говорить, полагая, что лишь ему одному известно о камчадалах.

–6-

… Поднялся я с постели с ясной головой и принятым решением. Соколика надо возвращать. Укутанный в полотенце, он был закрыт в ванной. Пойдем с Соколиком брать след, до самой Эльбы дойдем.

Жена вернулась с очередной лечебной процедуры, когда я уже выпил свою дневную порцию бутылочного пива "Ургуэл Пилзень". Самое классное, лучшее в мире пиво, как утверждают чехи. Я бы, конечно, поспорил в пользу другого чешского пива "Козел", но не решался. Может, и вкуса, как и слуха, не имею.

– Иду с Соколиком старушку искать, – сказал я жене, укладывая завернутого в носовой платок Соколика во внутренний карман куртки, теперь уже с другой, с правой стороны. – С нами пойдешь?

– Пойду! – сказала жена.

Прекрасно говорящая по-русски Мартина из офиса гостиницы еще утром просветила меня, сообщив, что жена по-чешски будет манжелка. Мне понравилось, подумал, что так и буду обращаться к жене. А то все мадам, да мадам, только что мадмуазель не называю, впрочем, это было бы странно после тридцати с лишним лет замужества, наличия двух детей. Увидев Мартину, мне захотелось назвать жену манжелкой, хотя бы в благодарность, за то, что она идет со мной. Стал придумывать фразу складную, не сумел, дал себе команду: "Отставить! Дома буду так ее называть!" Мы вышли из гостиницы, я словно взял след, решительно пошел по своим утренним, уже тысячу раз затоптанным, следам. Пытался вспомнить утренние мысли и ощущения. Вот цветочные часы, с календарем в цветах. Показывают 15-ое августа. Через несколько дней день рождения сына. Утром на цветочном календаре меняли дату, женщина меняла ящички с цветами.

"Ах, вот оно, значит, как происходит, теперь буду знать!"

Женщина улыбнулась, ей нравилось, что она сопричастна тайне, что хранительница ее. За цветочными часами в крохотном скверике, окруженном низенькой оградой, механический гномик стал бить молоточком по шляпке железного гриба. Цветочные часы показывали шесть часов утра. "Через несколько дней день рождения сына. Он, должно быть, уже проснулся, едет в Москву на работу. А дочь в Баку, ведет детей в садик. Добрый Дэ-эн-эн!" Пожелал я им на чешский манер.

Снова захотелось услышать увертюру Доброго Дня. Оркестр начинал настраивать во мне инструменты. Я слышал высокое звучание скрипок, без альтов и виолончелей, и такт, отмеряемый контрабасом без смычка, как звук шагов. "Тук, тук, тук" Совместимо ли такое сочетание? Но мне ли, неучу, было знать? Но зато я знал и видел за контрабасом своего близкого друга детства Ильяса. Выпишу его из Америки, когда увертюра к моему роману будет готова.

"Соколик, как тебе музыка Доброго Дня, слышишь?" Соколик отзывался прохладой в груди справа через футболку, подкладку куртки, носовой платок.

– Сегодня у Натальи экскурсия в Кутну Гору, поедем? – спросила жена, поспевая за мною.

"Кутна Гора, говоришь?! " И вдруг словно осенило: " Поедем! Обязательно поедем. Если, конечно, не найдем старушку.

В Кутна Горе, в церкви-музее "Костница" и оставим мандрагору!" Не думаю, что будет криминально. Оставлю тебя с черепами, не обидишься, Соколик, не начнешь чудить?

Костница в Кутна Горе, как напоминание об эпидемии холеры. Церковь- музей обложена человеческими черепами и костями. В свое первое посещение мы не решились заходить в зал. Там самое место магии, будет храниться в средневековье, в своей стихии.

Я шел, забавляя себя подобными мыслями, и вдруг, словно резко нажал на тормоза. "Отставить!"

На площади на светофоре, прямо напротив того места, где утром я встретил женщину с пучком соломы, стоял прекрасно сохранившийся "Москвич", как новенький. И цвета он был бежевого, какой и был выбран для двухмиллионного "Москвича".

"Соколик" ерзал в кармане, щекотал грудь…

…"Узнаю, батенька, непременно узнаю твою работу, как увижу "Москвич" без правой боковины…" Ридан попытался прочитать эти несколько строк Генкиного письма его голосом, не получалось. Более всего не удавалось произнести слово "батенька". Это бодренькое слово, взятое на "прокат" у вождя, Генка произносил с хрипотцой и хитроватым Ильичевским прищуром. Не зря, видно, в научный коммунизм пошел. Подражал кумиру.

"Да, "батенька", – отвечал ему мысленно Ридан на свой лад. Работаю на конвейере, на автомобильном заводе, скоро выпущу двухмиллионный "Москвич". Так-то брат, знай наших! Что касаемо правой боковины, батенька, на конкурсе сварщиков контактной сварки правых боковин автомобилей занял бы второе место, первое никому б не дали, если, конечно, вы такой конкурс организуете ".

Но после Генкиного письма Ридан увеличил число контактных точек, сваривая правую боковину кузова "Москвича". Кто его знает, что может статься с правой боковиной в эксплуатации?..

…Я остановился, как вкопанный. Смотрел на "Москвич-408" перед светофором. Даже у нас, в бывшем Союзе, его давно уже было не встретить. А здесь он вот, пожалуйста, полюбуйтесь, блестит никелями, как новенький. "Ретро экземпляр", теперь он своей крутой дремучестью стал ближе к машине моей мечты, автомобилю на котором ездил Штирлиц.

Загорелся зеленый свет светофора, "Москвич" медленно, словно дразня меня, а может, давая времени вспомнить, тронулся вперед, плавно вписываясь в поворот дороги, ведущей к мосту над Эльбой.

– Что с тобой, тебе плохо, сердце? – перепугалась жена. – Тебе нельзя пить, нельзя пиво.

– Ну что ты, манжелка! – молчал я, – все нормально, все хорошо, пиво в Чехии мне можно! У любого чеха спроси. – Просто встретился знакомый "Москвич"! – сказал я вслух. – Да и что это мы с тобой рьяно бросились старуху искать. Пройдем через площадь, уличное кафе, посидим, кофе попьем, может, и сухого моравского винца, оно полезно для сердца. Про вино я только подумал. Какой-то алкогольный день у меня получался. Утром, почти на заре, – "сливовица", потом пиво. И все же не зря объявился "Москвич", лет сто его не видел и вдруг, на, полюбуйся, я цел, целехонек, продукция "MADE IN AGASIYEFF". Да в нем мой труд, мой пот, мой рассказ и брань Даздрапермы.

Мы сидели с женой в кафе. Я не стал убеждать ее, что сухое вино, особенно в моем возрасте, это бальзам для сердца. "Забальзамирует его, никакая гниль в сердце не проникнет!" Просто взял два бокала вина, по три шарика мороженого, орешки.

Три месяца работы в Москве, на автомобильном заводе АЗЛК, где мы после четвертого курса политехнического института проходили производственную практику, просачивались в меня откуда-то из воздуха, и из уже проехавшего и, наверное, не оставившего никаких следов "Москвича". Сначала запах металла особой листовой жести, из которой изготавливался кузов. Потом лязг, шум конвейера, московское дождливое лето 74 года, красивая девушка без имени, с изящной линией подбородка, и, в первое время невзлюбившая меня, парторг Даздраперма…

… За все три месяца жизни в Москве в памяти Ридана остались только две женщины: Большая Даздраперма и четкая, аккуратно ступающая девушка-контролер. Конвейер, метро, общежитие химико-технологического института на "Соколе" и мороженое "48 копеек" – полукилограммовый брикет, который ежедневно покупал сокурсник Ариф. Как он его только съедал и горлом не страдал?

Парторг кузовного цеха АЗЛК Даздраперма Ильинична приняла группу Ридана сурово. Не ее это была идея приглашать на практику студентов иногородних вузов. Понаехали! Но должны помнить, что находятся в Москве. Она стояла перед ними, будто только с заседания политбюро. Серьезная, строгая и с именем странным – Даздраперма. Все свои страшилки по нарушению дисциплины на работе, общественной жизни в городе и в общежитии она говорила, не сводя глаз с Ридана. Словно бы была именно в нем не уверена. "Вот он будущий… – Ридан пытался догадаться, кого она в нем может видеть, но какая-то непонятная "жвачка" придумывать рифмы к ее имени Даздраперма не давала сосредоточиться, – разве что, криминально ненадежный субъект… " – заключил Ридан и оказался где-то даже прав. Ридан смотрел на парторга, все правильное в ней, красивое, но с избытком, все большого размера. И назвать ее надо было как-то нежнее. Вместо Да Здравствует Первое Мая, просто Маей, как назвали, например, его одноклассницу Майю Э. Дочь полковника ракетных войск, очень уютная была девочка.