Тридцать восемь сантиметров

-Понимаю.

Он обжегся. Тот парень обжегся. Через пару лет зрение вернулось, это я запомнил. Надо потерпеть пару лет. Второй случай. Третий мог случиться сейчас. Врач все бормотал и бормотал, а я слушал, как растут мои ногти. Сейчас я мог их слышать. Вязкий городской шум для меня разделился на отдельные звуки: санитар заигрывал с дежурной сестрой на посту, у старика в соседней палате бродили газы, щелкала клавиатура в приемном отделении, я слышал даже океан, хотя он находился в десяти кварталах от больницы. Это было удивительно, будто я лежал в огромной ванне, вместо воды, наполненной звуками, я слышал их все, и слышал каждый в отдельности.

-Доктор! Если я ему сейчас крикну в ухо, он прозреет?– влез нетерпеливый толстый. Ему хотелось прямо сейчас начать действовать, ждать он не любил. Если бы существовала хоть какая-нибудь вероятность успеха, он бы схватил меня за голову и орал в ухо, пока я не оглохну.

– Этого делать не стоит. Мы не можем определенно сказать, что повлияет на мозг. Ожог, крики, может что-то еще. Это может быть все что угодно. Не обязательно что-то определенное, это может быть ситуация, стечение каких-нибудь факторов. Нужны дополнительные обследования, – было слышно, как врач разводит руками.

Все эти разговоры были бессмысленны. Приказать себе видеть. Вот, что я должен был сделать. Это было совершенно невыполнимо. Все равно, что приказать себе не дышать. В голову лезла всякая ерунда, вроде: лопнули ли у того бедолаги-солдата сосуды в глазах или нет? Лопнули? Провисеть десять часов вниз головой с водой у самого носа, это по-настоящему грустно. Хотя, я и сам, черт знает сколько, проторчал в бочке с битумом. Воспоминание об этом вызвало очередной приступ кашля.

***

– Сегодня на обед курица, мистер Шин, – у Лины было мягкое контральто, такие голоса пользуются спросом у хозяев секса по телефону. Что это за голос! Услышав его, можно было выпрыгнуть из штанов, не задумываясь. Мягкое мурлыканье, хватающее мужчин за нежные места.

– Вас покормить?

– Покорми, Лина, – я повернул голову, силясь найти собеседницу в кромешной тьме. Вероятно, она была очень красива, что-нибудь яркое с длинными ногами в коротком халатике. Ухоженные ногти под ярким лаком. Покормите, Лина, я стыдился собственной беспомощности.

– Как вы себя сегодня чувствуете? – было слышно, как медсестра осторожно возится с тарелками. Слышен пар, поднимающийся над кусками курицы с рисом. Слышно, как на тарелку стекает соус, медленно пробирается по волокнам мяса растекается густыми волнами.

– Хорошо.

– Доктор Фриц говорит, что вы поправитесь, – койка слегка примялась, когда она села.

– Надеюсь, – обреченно ответил я. Лина аккуратно отодвинула мою руку от своего бедра.

Как она выглядела? Мои глаза были бесполезны, все, что я мог представить, было фантазиями. Блондинка? Брюнетка? Но ее голос. Ее голос сводил меня с ума.

– Сегодня на обед еще и бананы, мистер Шин.

– Я знаю.

– Знаете?

– Чувствую запах. Он везде.

– Это невероятно, – в ее голосе скользило сомнение. – Они еще под пленкой, я не разворачивала.

– Все просто, достаточно прикрыть глаза, Лина. С закрытыми глазами можно почувствовать все. Даже то, что ты пахнешь фиалками.

– Я? – она смущённо рассмеялась и поинтересовалась, звонили ли мне домашние. Домашние? Я отрицательно покачал головой. Постоянно забегал Его величество с Рубинштейном, приходили Рита и тиа Долорес, тихонько плакавшая все время, но телефон молчал.

Я ждал звонка. Ждал, этого чертова звонка, раз за разом проверяя, работает ли аппарат. Нажимал кнопку, улавливая слабый булькающий звук включения экрана. Телефон работал, но за все время Кони не позвонила ни разу. Может быть, у нее было много дел? Она говорила, что придется неделю сидеть с сыном. Неделя уже прошла. Или нет? Ну, конечно. У миссис Ричард Левенс было много дел: муж и ребенок.

Темные провалы зрачков. Я их уже не увижу никогда, даже в том невероятном случае, если мы встретимся вновь. Слепой калека ограничен в общении. О чем с ним можно поговорить? О чем? Конкордия Левенс мне не звонила, хотя телефон лежал рядом со мной.

Старый аппарат, искупавшись в битуме, сломался, но Его Милосердие приволок новый. Старательно добавив все известные номера.

-На «М», Мастродонт?

– Да, Моба.

-Мастродонт? Ты шутишь? Что это, чувак?

-Большой старый слон. Мастодонт.

Он восхищенно крутил головой, новые знания Толстому нравились всегда. Мастодонт, он несколько раз повторил это слово про себя.

– «Б». Бетонная жаба, ахаха. Госпожа директор будет в восторге. Она тебя сотрет в порошок, если увидит.

– Если увидит, – я сжал зубы.

– На «Р» Мозес? Рубинштейн?

– На «Т» Трилобит.

– Трилобит? Да ты гонишь, Макс! Трилобит?

– Древний краб, – пояснил я. – Очень мудрое существо.

Его величество снова заржал, хлопнул меня по плечу и завозился с кнопками.

Я нащупал холодное стекло телефона. Холодное молчащее стекло. Где-то там на другом конце сети контроллеров, коммутаторов и базовых станций связанной радиоволнами существовала Кони. И мои глупые мечты.

-Мы еще увидимся, Макс?

Я ее понимал, наше послезавтра было слишком давно.

Лучшее средство от слепоты

Мягкие руки и голос. Лина гладила меня по щеке, я старался поймать эту прохладную руку, осторожно зажать в своей. Мне была нужна, хоть какая-то защита от бесплотных голосов. Что-то определенное. Однажды я спросил у Мастодонта навестившего меня с Ритой, как выглядит Лина. Пока ее благоверный продувал балласт, оглушительно сморкаясь в отвратительный носовой платок, на котором дохли бактерии стафилококка, нежная Эвридика ревниво ответила.

– Микростатическая дохлятинка, Макс!

– Микроскропическая, дарлинг! – поправил ошибку ее образованный спутник. – Тут немудрено ошибиться. Помнишь твоего двоюродного брата? Он ведь так и не смог отмазаться в суде, потому что был неграмотен. Ему припаяли три года за угон, а ведь паренек был в состоянии инфекта в тот вечер! Если бы он доказал, что был на бровях, отделался бы порицанием.

– Наплевать! – обижено приняла ремарку Бегемотиха. Она дулась из-за Лины так, будто я ее законный. Три подбородка и котел для жаркого составленные вместе волей случая ревновали меня к нежным рукам и голосу.

-На самом деле, птичка в твоем вкусе, Макс, – я слышал, как Моба прикрыл лапищей рот порывавшейся что-то сказать жены.– Спереди у нее маловато, сзади еще меньше. Ну а так, эта малышка будь-будь.

Птичка в моем вкусе. Я нашел ее лицо и провел пальцами по коже. Изрезанные сварочным швом они почти потеряли чувствительность, тем не менее, я ощущал тепло. Лина наклонила голову и осторожно прижала ладонь щекой.

-Тебе больно? – боги милосердные, она об этом заботилась. Нет, мне не было больно, моя мадонна медика, я ничего не чувствовал, запертый в полной темноте. Она отставила тарелку.– Тебе больно.

Не знаю, целовали ли вы женщину, не имея возможности даже представить ее. Когда все строится на голосе, руках, ощущениях. Целовали ли вы ее, когда знали, что она жалеет вас. Забинтованного, измазанного антисептиками. Когда она отвечает из жалости. Но я об этом не думал. Губы Лины были мягкими, как и она сама. Мягкие и горячие губы.

-Поешь.

Я жевал вареную курицу и размышлял. Соммерс допрашивал меня два раза. Я представлял его торжествующее лицо с огромным носом. Он постоянно поправлял брючный ремень, через который переливался мятежный живот. Таможня влезла не в свое дело и получила по полной. Это был праздник. Сквозь сочувственный тон, долетало ничем не прикрытое злорадство.

-Ты заметил что-нибудь еще?

– Встречал ли ты его ранее?

Не заметил. Не встречал. Дело вышло из-под контроля, и все уже давно забыли о дохлых мартышках. Сколько трупов в конечном итоге? Водитель, мистер Больсо, о котором я ничего не знал и тощий неудачник. Три. Три с половиной. Еще я. А вирус с «Голубой мистикой» так и остался тайной. Пока я валялся в клинике, доктор Левенс поставил еще три партии обезьян, включая ту на которой я погорел, все оказались чистыми. Одни загадки.

-Будешь сок? – теплые пальцы на моей руке. Буду, конечно, я его буду, ведь пиво было под запретом. Хотя у меня были две контрабандные бутылки, принесенные милосердным толстяком. Они были припрятаны в тумбочке по правую руку, чтобы я мог дотянуться.

Так, если распределить все по порядку: лаборатория Левенса поставляет мартышек, «Норд Стар логистик» их возит, и, скорей всего находится в доле, в доле чего? Это непонятно. Бедолага Больсо, залитый по горло монтажной пеной, скорей всего обеспечивал прием на той стороне. Об этом мы знали. Откуда вылупился тощий дрыщь с дырой в чердаке? И кто его обеспечил дополнительным отверстием для проветривания? Мозгов у него был явный дефицит, иначе он бы не стал делать театральных жестов с бочкой, а просто добил меня. Монтажная пена его идея, в этом я был уверен. Садисты изобретательны и на этом горят. Им постоянно приходит в голову что-то эдакое. Я вспомнил телефонном звонке.

– Лина, мне нужно поговорить со своим другом.

-С кем?– они поила меня соком, дыхание ее пахло фиалками. Я чувствовал, как солнце пробивалось через окно палаты, грея нас своими лучами.

– У меня в телефоне… Мастодонт… Поищи на букву «М»…– я нащупал трубку. Нежные пальцы чуть задержались, когда она передавала аппарат.

– Да? – фоном были слышны звон, бульканье и перхающий кашель старого Рубинштейна. Они сидели у Пепе. Ничего не меняется, эта парочка выйдет на пенсию из-за обеденного стола с пыльными пластиковыми розочками в вазе. Они даже не заметят изменений.

-Привет.

-О! Макс! Мы собирались к тебе вечером. Моз нашел отличное средство от глаз. Это вареная моча яка с Триперта. У Пепе прямые поставки, прикинь? Пару раз помазать, и все будет…

-Слушай,– я прервал его, – у того парня был телефон?

-У какого парня?

-С дыркой в мозгах, у него был телефон?

Его величество засопело. А потом обратилось к Рубинштейну, детали мало интересовали старшего инспектора и совершенно не держались в памяти. Мастодонт был выше мелочей, в качестве записной книжки у него был старина Моз. Сквозь приглушенный разговор прорвался чей- то бодрый голос:

-Пина-колада для дамы, гарсон!

Я вздрогнул. Слишком бодрый и слишком веселый голос. Бархатная тьма была непроницаемой. Все, что меня ждало дальше, было того же цвета. Одиночество, пенсия по инвалидности и тихий алкоголизм. Тихий алкоголизм и вечные поиски бутылок на обеденных столах, найти их по запаху было бы трудно. Мысли о будущем были невыносимы, но я сдержался.

-Так был у него телефон, Моба? Был?

-Дело ведет легавка, Макс. Нас туда и близко не подпускают. Но Мозес попробует узнать. А что нужно?

-Узнайте, какая мелодия была поставлена на входящие. Я хочу ее услышать, – услышать, все, что я мог. Лина возилась с посудой. А потом погладила меня по руке. В соседней палате кто-то так громко пользовался судном, словно копил запасы неделю. С улицы доносился тонкий запах цветущих бугенвиллий. Все это было мерзко.

-Ты еще придешь?

-Ближе к вечеру, Макс. Приду обязательно. Ты поспи пока, тебе нужно больше отдыхать, – я уже любил ее, а она меня жалела. Или нет? Моя микроскопическая дохлятинка. Я чувствовал, как она красива.

Шаги Лины еще слышались, потом загудел лифт. Оставалось совсем немного, чтобы утонуть в своем одиночестве. Малая доля мизерной крошки части атома. Один шаг. Палата была огромной и пустой, и я в ней задыхался. Мир все сыпался и сыпался песком в часах, не давая ухватить себя. Удержать в ладонях то, что называлось жизнью. Широко открыв глаза, я обернулся к солнцу, его тепло создавало фальшивое чувство. Ощущение света. Где-то надрывно сигналила машина, не попадая в такт моему заходящемуся в судорогах сердцу. Бугенвиллии пахли. Хотя у них нет запаха. Вообще нет. Красивые яркие цветы. Пустышки. Мертвецы.

В саду тиа Долорес их было много, но они не давали никакого аромата. Странное дело, сейчас я был совершенно уверен, что это были именно они. Зелень, теплое солнце и что-то терпкое. Отвратительное. Плохое, потому что это нельзя было увидеть, только ощутить.

Бугенвиллии пахли. Здравствуй безумие. Теперь мы были вдвоем: я и ты. Хотя, нет. Есть еще полная темнота. Наш третий полный запахов и звуков товарищ. С поста в коридоре доносилась музыка. Я кружился по палате в больничной накидке, нагота меня не смущала. Черная слепая ткань расступалась от движений. Боязливо отступала от меня. Услужливо сдвигала больничную мебель и приборы в сторону. У сумасшедших свои привилегии. Их все жалеют. Или любят.

-Малыш, спи спокойно..

Спи, не плачь…

Однажды, ты проснешься поющим

Расправишь крылья и улетишь…

Вокруг плавали запахи и звуки. Липли ко мне. В легких похрипывали остатки страхов. Пина –колада для дамы, гарсон! Я слышал звуки и чувствовал запахи, которых не было. И еще счастье. Безумное, неопределенное счастье теплой водой в пустом желудке.

– Мистер Эйкишин, мне нужно взять у вас анализ крови, – процедурная сестра прервала мой сон. Проснешься поющим, именно так было сказано. Стоя посреди палаты я беспомощно вертел головой. Вздохнув, она взяла мою руку и отвела в кровать. Как непослушного малыша, удравшего за погремушкой. Укола я не чувствовал, зато ощущал ее слезливое тихое сострадание. Сострадание семейной женщины с детьми. Представлялось, как она приходит домой и говорит мужу, сидящему с газетой:

-У нас там бедный молодой мальчик в третьей. Он совсем слеп, представляешь?

Тот хмыкает и неловко переворачивает слишком большую страницу. Сестра цедила кровь и жалела меня. Конечно, было жаль, что я не умер много дней назад. Жаль, что желание жить перевесило десяток тонн битума. Маленькое, поверхностное эгоистическое желание, сосредоточенное в пальцах с содранным мясом. Жалость пахла бугенвиллиями.

Вечером пришла Лина. Легко впорхнула в палату как маленькая птичка. Поставив поднос с едой на столик, она подсела ко мне. Непременные сестринские тапочки на ножках сменились туфельками. Звуки кокетливых каблучков отражались от стен, это заставило меня улыбнуться. Она переобулась ради меня.

– Ты спал?– печально не ощущать женскую кожу. Немые пальцы, прошитые хирургической нитью. Касаясь Лины, я чувствовал лишь тепло. Тепло внутренней части бедра от колена и выше.

– Кто-то может войти.

Шепот казался оглушительным. Моя маленькая птичка. Плевать на страхи, я прижался губами к ее губам. Пуговки на халате не поддавались, и она помогла мне.

-Кто-то может войти, – все женщины сдаются именно с этими словами. Они будто извиняются за те обязательные секунды промедления перед капитуляцией. Где-то ниже этажом заквакал телевизор. Очередной гуманист пытался доказать необходимость спасти человека от самого себя. Пытался вывести график зависимости и, в конце концов, кончил тем, что всех негуманистов надо убить. Кретинская, изжеванная многими ртами теория. Такими беспросветными надутыми глупцами эфир заполнен больше, чем человечество способно выдержать. Гуманизм, как и жалость, пах бугенвиллиями. Ему бурно аплодировали. Лина и я были одиноки в этой темноте.

– Ты, правда русский, Макс? – мурлыкала прекрасная куколка. Она была несколько растрепана и неровно дышала.

– Весь до трусов, – прохрипел я, – нас проверяют в роддомах, дарлинг! Серьезные тесты, я тебя уверяю! Менее русских отправляют куда-нибудь в Штаты с глаз долой.

Ей стало весело, и она устроила мне очередной массаж альвеол:

– Ты, красавчик!– и добавила, – и, как оказалось, болтун!

Я чувствовал ее мягкие губы. Маленькая дохлятинка перешла к решительным действиям, медленно сползая вниз. Мы осторожно любили друг друга. Любили как незнакомые люди, и это, на самом деле было правдой. Ведь я ее не видел никогда. Нежные руки блуждали по моему телу. Нащупав одну, я откинулся назад, желание волной обрушилось вниз, туда, где я чувствовал ее дыхание. У моей Мадонны Медика в стандартной комплектации пневмоподвеска и прямой впрыск топлива. Все это использовалось до треска в суставах. Она не боялась перегрева, ее мало заботили дымящиеся простыни. Четыреста десять миль в час на прямой. В поворотах мы не сбрасывали скорости. Это гонка! Ле Ман, Дайтона! Семнадцать тысяч оборотов. Можно было взлететь! И мы взлетели! Что бы достичь наших показателей, необходимо было совершить прыжок в будущее. Мы неподвластны измерениям! Чистая энергия (без всяких примесей). Небольшая палата нагрелась до ста пятидесяти (миллионов) градусов. Такие концерты в наш фланелевый век редки, уж поверьте! Вся клиника (включая шипящих мадагаскарских тараканов, обитающих в подвале) внимала тому, как моя фея зовет маму. Мягкое контральто, от которого падают штаны и челюсти.. Она путала английский с испанским, и получалось очень мелодично. Зачем дамочки зовут маму? Еще одна загадка. И справляться об этом бесполезно.

-Мисс Гринвуд?! Что вы делаете?! Уму непостижимо! Ведь вам уже почти семьдесят! – потолок рухнул, больно ударив по затылку. Мой мир треснул, слоны сучили ножками, сползая к краю черепашьего панциря. Семьдесят! Небесная твердь осыпалась кусками, а вместе с ней летел и я. Маленькая Лина в кокетливых туфельках. Темень кружилась перед глазами, а сердце вскочило в горло и застряло там, разгоняя толчками багровый мрак. Семьдесят! Моя микроскопическая дохлятинка. Семьдесят лет! Малышка в моем вкусе. Семьдесят! Кровь понеслась на сверхзвуке, отчего в ушах звенело. Еще секунда и я бы умер от удара, лопнул как передутый шарик.

– Вы с ума сошли! – в дверях застрял сухощавый старикан в белом халате, природа сплюснула его череп с боков, оттенив, таким образом, нос. Таким хоботом можно было колоть кокосы.

-Ваше поведение непозволительно! – возмутился человек – топор. Сквозь красную дымку он казался собственной фотографией на надгробии. Глаза резало, из них текли слезы. Я перевел взгляд на древнюю старуху, устроившуюся на коленях у кровати. Спереди у нее было маловато, сзади еще меньше и все это висело неопрятными складками в старческих пятнах. Я готов был растерзать старшего инспектора. Я был в ярости! Как я злился! Жирная свинья. Сволочь, м’дак. Скотина, сука, п’дар, урод. Идиот, толстожопый кретин. Имбецил.

Все это я высказал Эдуарду Мишелю, который, как оказалось, торчал в коридоре за спиной врача. Рядом с ним покачивался легкий как пемза Рубинштейн. Оба были пьяны. Сладкая парочка на фоне белоснежных стен госпиталя, смотрелась плевками на платье невесты.

-Кретин!

-Чтоооо!

-Кретин!– повторил я, и перевел глаза на трилобита, – Два кретина!

– Двааа?! Два кретина! Два, Макс, просекаешь? Ты просекаешь?!! – у старшего инспектора дрожали руки.

– …. Аллилуйя, чувак! Ты видишь, мистер Шин!– торжественно заявил он, после паузы и заплакал. Мутные слезы, слезы отца, гордого выросшим сыном, которого он застал за взрослыми делами, потекли по щетине.

– Теперь ты видишь, мистер Шин! – повторил его величество и, сунув пластиковую бутылку с мутной жидкостью исходящему гневом и песком старикану, бросился ко мне.

-Свинья!– прохрипел я, задыхаясь в медвежьих объятиях. Он хлопал меня по спине, из глаз старшего инспектора тек чистый мескаль. Я затих прижатый к покрытой пятнами клетчатой рубашке. Рубашке в крупную синюю и красную клетку. Синюю и красную. С темными подмышками. По которой ползло усталое солнце, сонно перебиравшееся по складкам. У которой был чуть надорван левый рукав. Воняющую сигарами и потом, яркую клетчатую рубашку.

-Ты прозрел, Макс! – он отпустил меня, я закрыл глаза руками, чтобы никого не видеть. Моя престарелая курочка, просидевшая все события с удивленным видом, отчего ее рот напоминал сморщенную кошачью задницу, наконец, подобрала вставную челюсть и накинула халатик.

– Ваше поведение непозволительно! – повторил щуплый дятел из двери. Я отодвинул пальцы в сторону и глянул на него из своего убежища. Врач смотрел на меня как сатана, у которого тиснули кошелек в трамвае. Возможно, сам имел виды на бабулю? А тут я, молодой и прыткий перебежал дорогу? Это было высшее наслаждение разглядывать его. Высшее. Чуть меньшее, чем любовь. Посмотрев на меня, он смутился:

-Вы действительно видите?– я промолчал, опасаясь, что все это может быть сном.

-Что в этой бутылке? – тоном пониже спросил он, обращаясь к Мобе.

-Моча яка, доктор. Вареная, – вежливо уточнил тот, – хорошо помогает от глаз…

-Моча яка? – недоуменно повторил старикан, сегодня он разговаривал одними вопросами.

Лина захихикала, а потом взорвалась чудесным, сводящим мужчин с ума смехом. Довольный Мастодонт вторил ей, я хлопнул его по массивному плечу и тоже засмеялся. Легкие саднили, но я не мог остановиться. Это было выше меня. Слезы текли из глаз. Из моих глаз, которыми можно было видеть. Я закашлялся, но продолжил.

-Пина-колада для дамы, гарсон!– крикнул я сквозь смех.– Пина –колада!

– Я бы с удовольствием выпила водочки, – ответила микроскопическая дохлятинка, и я потянулся и нашел губами ее губы. По-настоящему.

Правило трех кондомов

Шаг. Еще шаг. Я заново учился ходить, и это было так же, как учиться ходить по свежевыпавшему глубокому снегу. Как ребенку, делающему первые шаги. Сложно снова привыкнуть видеть, особенно если до этого была полная тьма. Предметы ускользали, меняли контуры. Разглядывая их, я поражался массе деталей, которых не замечал раньше. Выгоревшему от солнца углу покрывала, темным пятнам на полу, пыли в углах веранды, в которой отпечатались кошачьи лапы. Осам, залитым глянцевым лаком, что сновали на подоконнике, где я специально оставлял кусочки фруктов. Они судорожно били усиками, перебирали лапками, на которых виднелись крохотные колючки. Красивые и опасные создания. В этом новом мире, они нравились мне больше всего.

Три дня после выписки я неуклюже передвигался по дому. Из постели в кресло под навесом веранды. Там я проводил много времени, разглядывая небо и зелень, иногда вставал и бродил по маленькому садику миссис Лиланд. Бугенвилии неслышно качались под небольшим ветерком и совсем не пахли. Яркие мертвецы. Я срывал осыпавшиеся лепестки и подносил к глазам. Близко- близко. Пока темные, венозные прожилки не расплывались в багровую темень. Единственным моим делом было то, что я потратил двадцать монет на букет Лине. Двадцать монет на большую охапку роз, выражение полной и безоговорочной любви.

Хотя нет. На четвертый день случилось, еще одно незаконченное дело. Толстый приволок телефон того тощего парня, что чуть не отправил меня на тот свет. Как я и подозревал, звонок, установленный на входящие вызовы, был иным. Что-то громкое, вопли с металлическим лязгом гитар, на фоне которых умирали барабаны. Все, что позволяло недоумку чувствовать себя крутым. Короче, полное дерьмо, на мой вкус. Значит, звонили второму, тому, кто проделал этому кретину дыру в голове.

Пина колада для дамы, гарсон!

Мы рассмотрели тело в морге: глаза, погрузившиеся в череп, бледное лицо и безмерное удивление на небритом лице. Будто он увидел Дьявола. Хотя, вероятно, так оно и было. Хирургический сине-фиолетовый шов до гортани, темный кетгут и неопрятная дыра во лбу с черными точками пороха вокруг. Затылок отсутствовал. «Питон» калибра ноль триста пятьдесят семь магнум творит с человеком невообразимое. Какая там у него начальная скорость пули? Вспоминать я не стал, просто прикрыл изуродованное лицо неудачника простыней, меня мутило.

– Не самое приятное зрелище, да, чувак? – спокойно прогудел Его величество. Мы курили на лавочке в больничном саду. Над нами шумели пальмы, в листве чирикали птицы. Солнце пятнами лежало на земле, было тепло, в отличие от влажного холода морга. Я кивнул.

– Кто был второй? Я же слышал, как ему звонили. Знаешь, такая мелодия…

– Мы не знаем, кто первый, Макс, – отозвался он и заложил темную ногу, на ступне которой болтался шлепанец, на другую. Устроившись удобнее, он сообщил. – Соммерс носится как ужаленный, но толку совсем чуть, как у младенчика в подгузнике. В легавке сейчас сплошной муравейник, они уже перевыполнили годовой план по жмурам и, мне кажется, это еще не все. Им за это грозит премия в срабоскопы от Метрополии. За этим не заржавеет, уж поверь мне. Мадам директор, кстати, настаивает, чтобы мы отдали дело им.

«И мне кажется это еще не все».– я рассматривал свои пальцы в фиолетовой паутине швов. Мастодонт хохотнул, и поднял огромную лапищу, сделав вид, будто стряхивает жука с плеча. Сигарный пепел беззаботно сыпался на грязную майку, обтягивающую железобетонный живот, Толстяк продолжил.