Тридцать восемь сантиметров

Телефон за стойкой требовательно звонил. Словно скучал там, в одиночестве, скрытый между бутылок маленького марокканца. Я поднял трубку, ощущая взгляд Лорен. Она всегда рассматривала меня своими странными глазами. Иногда в самый неожиданный момент, когда я был занят чем-нибудь, я поднимал глаза и ловил пристальный взгляд. Улыбалась мне полными губами, перекатывая пальцами красный детский помпон на связке ключей. Он приносил ей счастье. Наивный фетиш маленькой и храброй Лорен Битти, не ожидающей ничего хорошего от настоящего, но уверенной в своем будущем. Странная вера для девчонки ежедневно полирующей шест грудью.

-Добрый день, мальчик мой!

-Здравствуйте, мистер Стирлинг.– мне хотелось послать его, за этого раздражающего «мальчика». Но я сдержался.

-Я, собственно, по поводу нашей беседы. Было бы вам интересно поменять место вашей работы? Есть очень интересное предложение, я могу все устроить.

– Какая работа? –уточнил я.– Мне бы хотелось учиться в Антонии, сэр.

-Надеюсь, вы меня поймете, это выше моих сил. Решение совета я отменить не могу.

Конечно, ему бы не хотелось, чтобы я там учился. И не терпелось избавиться от меня, собственно этим обстоятельством и был вызван этот звонок.

«Не заметили ничего необычного, сэр?» – я припомнил глаза сержанта О’Хара. – «Наш участок выше по улице, сэр»

Выше по улице. Прошло всего десять часов, а профессор уже все утряс. Мало ли? Вдруг я вспомнил что-нибудь в полиции? Запасов травки, изъятых при обыске у Тото, хватило бы на несколько лет питания в два с половиной фунта в день за государственный счет. И выпутаться из этой истории не было никаких шансов. Ни у него, ни у меня. Все это я понимал.

-Вы слушаете?– обеспокоено спросил Стирлинг, мне представилось, как он потеет там, на другом конце линии.

-Да.

-Я могу устроить ваше будущее, мальчик мой. Есть прекрасная должность, я помогу с вашими бумагами, вы ведь уже обучались в колледже у себя на родине?

-Четыре курса института, профессор, но я не смог пройти аттестацию. Кроме того, у меня все еще нет гражданства.

-С этим вопросов не возникнет, я вам обещаю. Что касается вашего официального статуса, тут трудностей не будет. У меня, знаете ли, обширные связи. Что вы думаете о работе в таможенной службе?

– Не имею ни малейшего понятия об этом.

-Прекрасно, прекрасно,– он оживился, словно я уже дал согласие, и его проблемы были полностью решены.– Двести пятьдесят фунтов в неделю, мальчик мой, двести пятьдесят фунтов! Деньги на дорогу я вам дам. Соглашайтесь!

Я рассматривал барную стойку в папиллярных узорах царапин и думал. Двести пятьдесят фунтов против пятидесяти. Лорен против паспорта. Я всегда боялся выбирать и единственным мужским поступком, который я совершил, была месть за Алю. Хотя, можно ли было это назвать мужским поступком? Эта смерть все поменяла в моей жизни. Все. Бесповоротно.

Я мучительно размышлял, пока Стирлинг описывал светлые перспективы. Он, вероятно, ерзал на зеленой коже своего кресла, полируя задом, медные шляпки гвоздиков каретной стяжки. Он бы вылез из телефонной трубки и вцепился в меня, если бы мог.

– Я подумаю, мистер Стирлинг,– Лорен, не мигая, рассматривала меня. Надо было что-то менять или сдохнуть.

-Ты уезжаешь?– я пожал плечами. Если бы я знал. Если бы. Она моргнула.

***

Я позвонил ему на следующий день. Мне был нужен паспорт и хоть какие-нибудь перспективы. И уже через неделю Бартон суетился вокруг меня и Лорен. Обычная суматоха аэропорта – муравейник маленьких людей улетающих и прибывающих откуда-то. А в огромные стеклянные витрины слепило безумное солнце. Оно уже непросто заглядывало, а било наповал обливая своим блеском каждого. На улице плыла просто сумасшедшая жара.

-Я подала документы, Макс. Буду изучать физику. – нервные пальцы крутили красный помпон. Сегодня на ней были оранжевые пипту на громадной шпильке. А юбка заставила одного из всех этих добропорядочных буржуа возвращавшихся с Ибицы в окружении семейства, врезаться в груду чемоданов сваленных по центру зала компанией студентов. Это вызвало хохот и суету, но мы не обратили на нее никакого внимания. В этом стеклянном муравейнике даже смерть осталась бы незамеченной. Смерть одного из маленьких безнадежных муравьев.

-Ты можешь остаться?– она погладила меня по щеке. Ласковое прикосновение холодной ладони. Совершенно необычное по такой жаре. Я отвел глаза.

– Меня уже ждут там, Лорен. Стирлинг оформил все документы. Я не могу отказаться.– она моргнула. Двести пятьдесят фунтов против пятидесяти. Мы стояли у стойки регистрации, за ней сидел молоденький клерк и откровенно пялился на ее грудь.

-Жаль, Макс, очень жаль. Мы могли бы попытаться… – она прервалась и снова моргнула.– Четвертого у меня начинаются экзамены. Я обязательно поступлю.

-Физика, Лорен?– мне надо было о чем-нибудь говорить. Я чувствовал, как что-то рвется прямо сейчас. Что- то важное.

-Ядерная физика, представь? Расщепление атома. Нейтроны, по-моему. Что-то там с формулами. Это очень интересно.

Очень интересно. Все это было очень интересно. Так же как и стремление вырваться, убежать от той безнадежности, в которой мы жили. Я смотрел, как она затерялась в толпе провожающих. Служащий аэропорта в темном костюме, оглянулся на нее и врезался в стойку информационного табло. Она не обернулась.

Прощай, Лорен. Прощай, моя атомная Лола. Незаполненные страницы фотоальбома. Пусть тебе повезет. Расщепляй атом так же, как ты расщепляла кошельки. И что-то с формулами. Пусть все будет. Вот Долсону теперь будет одиноко. Ему некому будет составить компанию. И не с кем поговорить. Когда все рушится, возможность с кем-нибудь поговорить – единственное лекарство от ран. Впрочем, сам он это не показывал. Был занят разработкой еще одного способа стрясти деньжат, заключавшегося в половых сношениях на расстоянии. Подробности этого плана начисто вылетели у меня из головы. Он сунул мне десятку на прощание, но я не взял: в кармане моей рубашки покоились пятьсот фунтов профессора.

Новенький лайнер со свистом оторвался от земли, вжав меня в кресло. Яркий, чистый свет лился из плафонов. А Манчестер в последний раз проплыл под подрагивающим серебристым крылом и остался позади, замененный бескрайней геометрией полей и дорог.

-Принести вам что-нибудь, сэр? – молоденькая стюардесса в бесконечно опрятной выглаженной униформе улыбалась. От нее пахло чем-то свежим, на личике не было той безвыходной печали тех, кого я знал. Она была из другого мира, светлого и блестящего. Отстоящего от поверхности, на которой корчились остальные на многие километры. Мира, в котором не существует беспросветная беспомощность, а есть только свет и воздух, которым можно дышать.

Он был оборотной стороной того непроходимого мрака, из которого я выплыл стараниями профессора Стирлинга, этого наркомана и педераста. Мир-фантик, где у меня была работа и малиновый паспорт со львом и единорогом. И будущее. И двести пятьдесят фунтов в неделю. И много еще чего радостного, о котором я не знал.

-Виски, дарлинг, – я потянулся в кресле и сжал в кулаке красный детский помпон. Стюардесса ушла по проходу, виляя небольшим изящным задиком, обтянутым темной юбкой. Впереди, за ярким заходящим солнцем меня ожидали джунгли, океан и неизвестность.

Обед из Европы рейсом на 17.40

Все десять часов полета я думал о том, что меня ожидает. На самом деле было легко строить планы на будущее, имея пятьсот фунтов в кармане рубашки и симпатичную соседку, которую несколько портил годовалый сын. Ее звали Конкордия, и она была замужем за одним из то ли мормонов, то ли из адвентистов. В общем, одним из тех недалеких пыльных кретинов, что читали библию справа налево. Впереди у Кони было явно больше чем в голове. Весь полет она трещала без умолку.

– А она мне говорит, это не твой размер, Кони! Представляете?

Я смотрел на ее округлости и представлял.

Мерный гул двигателей перекрывал ее смех, и все эти забавные истории слышались сквозь вату.

– Страшно интересно,– произнес я. Под нами плескалась Атлантика. А впереди еще не видимая за серой дымкой лежала Америка.

Лайнер потряхивало. Страшно было приложиться поперек полосы, имея пятьсот фунтов и красивую соседку, вот что я думал тогда. И всегда боялся посадок. Впрочем, как и взлетов. Для меня это было невыносимо. Еще смущал тот факт, что посадок всегда меньше чем взлетов, и это была огромная проблема, как ни крути.

Малолетний мерзавец, сидевший у нее на коленях, двинул меня по предплечью ложкой перемазанной какой-то пакостью. На откидном столике перед ним стояла тарелка с недельным запасом.

-Ай-ай, Джоши, нельзя так делать,– попрекнула его мать. Откидывая челку, упавшую на лоб, она в который раз улыбнулась мне. Мне она нравилась. Серые глаза и милое личико в веснушках.

-Какой прелестный малыш, – сказал я и подумал:

«Еще раз тронешь меня, и я сверну тебе шею, маленькая обезьяна».

-Он очень похож на Ричарда, – этой информацией я был полностью удовлетворен, крошечному мормончику или адвентисту уже не повезло.

«Где-то там, в темных провалах ада затаилась маленькая табличка: «Только для детей и хромых собачек», и эта дверь ожидает тебя, маленький поганец».

Не подозревая о своей участи, тот пустил пузырь из носа. Храбрая малолетняя обезьянка. Ты знаешь, что такое преисподняя, малыш? Едва ли. И дай бог тебе не узнать.

Преисподняя это больница. Капельницы и белые халаты. Абсолютное каменное равнодушие ко всему.

После смерти Али я возненавидел медицину. Спокойной до омерзения ненавистью. Это они, доктора изобрели цинизм, как способ не сойти с ума. Самый первый поросший жесткой щетиной кроманьонец, вылечивший собрата от глистов, заложил первый камень в фундамент этого чувства. Меня всегда корежило от запахов больниц: фекалий, прогорклой пищи, дезинфекции, боли и страданий. Как в нем можно находиться постоянно? Как?

– Вы Михайловой кто? – поинтересовался тогда тощий врач в роговых очках. За стеклами плавали бессмысленные глаза.

– Друг. Я ее друг.

– Она не выживет. Отказала печень, в ближайшее время …– я уже не слушал его бормотание, я парил в смраде медицины.

Бросил на: «она не выживет». Она не выживет!

Вот так, безвыходно. То, что я никак не мог принять в свои двадцать лет. Мне хотелось убежать, забиться куда-нибудь, свернуться калачиком. Как броненосцы. Они могу жить внутри себя. Это было бы хорошо, всегда обитать внутри себя, не правда ли? Весьма уютный способ существования.

– Что мне делать, доктор? – он пожал плечами. Что мне было делать?

Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор.

За полчаса до посадки Кони прорвало окончательно, если раньше это были маленькие ручейки, простительные по причине двух округлостей четвертого размера. То когда под крылом показалась еле видимая в дымке полоса прибоя, меня затопило. Я слушал крайне невнимательно, улавливая лишь десятую часть совершенно ненужной мне информации. О том, что Ричард отважный ботаник. О том, что семья не одобряет его работу. Он разводит микробов и скармливает их обезьянам, это же грех, как вы считаете?

Я считал минуты до посадки.

Когда самолет завалился набок, и над креслами зажглись предупреждающие надписи, я почувствовал, что в кармане моей рубашки намокли пятьсот фунтов профессора Стирлинга. Девять пятидесятифунтовых, две двадцатки и десятка. Всегда испытывал ужас перед посадками.

-У вас все в порядке? – сегодня мне все улыбались, стюардесса проверила замок багажной полки. Как будто это имело какое-то значение в паре километров над землей. Проверь мои замки, дарлинг, ведь я тоже могу вывалиться… из себя. У тебя стройные ноги и аккуратный зад и жаль, что мы не где-нибудь в баре, а здесь, в дрожащем и качающемся куске алюминия. Она смотрела на меня, хлопая густыми ресницами.

-Все хорошо, – пробормотал я и пожалел, что выпил весь виски. До пассажирского лайнера пилот явно водил истребитель. Желудок пару раз прыгнул ко мне в горло в надежде обосноваться там навсегда. Единственным светлым моментом было то, что Кони, наконец, замолчала и, закрыв глаза, принялась шевелить полными губами. Отвернувшись, я пытался смотреть в иллюминатор.

Самолет трясло, под нами вынырнув из плотной дымки, понеслись поля, дома, дороги с машинами. Зелень, зелень – густая, жирная без конца и края. Мне показалось, что я рассмотрел грифов, сидящих на ограде летного поля, в ожидании обеда из Европы, рейсом на семнадцать сорок. Они разочаровано смотрели нам вслед, в их янтарных глазах умирала хилая надежда. Касание вышло жестким, под брюхом хлопнуло. Кто-то взвизгнул. Подлокотники скользили под моими пальцами, а Конкордия обратила глаза в потолок и зашептала громче. Да, милая, сейчас именно тот момент. Момент, когда позвоночник с тихим шорохом стекает в штаны. И никакой надежды, быть может.

Старик, сидевший через два ряда от нас, завопил, и быстро пожух в благословенном реве переложенного пилотом реверса. Я молился на этот грохот.

«Аллилуйя!» –думал я, он был той ангельской музыкой, которую я готов был слушать бесконечно. Благословенны твои лопатки турбина, а вонь керосина дважды благословенна, как духи от Ив Сен-Лорана. Что-то в этом есть. Что-то невероятное есть в этом страхе, который заставляет нас молиться на самые немыслимые вещи.

Под нами билась серая в оспинах полоса, вдоль нее несся бетонный забор с колючкой поверху. Как и все заборы в мире он был украшен коротким и емким словом.

Добро пожаловать!

И единственным отличием от других заборов было то, что оно было заботливо переведено на испанский. Так сейчас заботятся обо всех, мне кажется: в йогурт добавляют больше бактерий, в пачку с лапшой обязательно суют пластиковую вилочку. Двадцать процентов бесплатно при заказе от ста фунтов. Каждому дозвонившемуся милый сувенир на память. Какую-нибудь чесалку для спины. О тебе помнят, и это главное во всеобщем маразме.

Лайнер медленно катился по бетону. Проснувшийся пилот неразборчиво забормотал по громкой связи. Было странно осознавать, что он не катапультировался, а пробыл весь полет за штурвалом. Я удивился, когда он закончил речь, так и не крикнув «Банзай» и не затянув гимн Аматерасу. Камикадзе всегда казались мне странными.

Когда двигатели, наконец, смолкли, салон самолета ожил. Отъявленные смельчаки возились с кладью и о чем-то лопотали. Вероятно, делясь впечатлениями о том, как их чуть не стошнило, а дядя Сэм’л все-таки умудрился наделать в штаны. Он такой затейник этот дядя Сэм’л и не смог дотерпеть до таможни.

Кони истерически хихикала и говорила, говорила, говорила. Она совершенно не боится летать, а вот на мое лицо стоило бы глянуть. Жаль, что ее косметичка в багаже. Там есть зеркальце.

Через восемь месяцев она возвращается в Англию. И опять полетит самолетом, это очень интересно. Конечно, было бы интересно, если бы при посадке у того самолета тоже лопнула шина. Эдакий веселый аттракцион, сначала летишь десять тысяч километров, а потом садишься, и от тебя идет запашок.

Я глянул на нее и подумал о ее Ричарде и последнем проекте Долсона. О том, где было нечто о половых сношениях на расстоянии. Если все получится, бравый капитан сделает себе состояние, купит пивоварню, и будет мочиться в пиво тем бедолагам, кому не так повезло. Мир для него перевернется, станет гуманнее в разы, а Халед, наконец, выплатит за разбитое джакузи. Вот только количество рейсов сократится. Жены перестанут летать к мужьям из чувства ложного сострадания. Пилоты лишатся работы. В тот момент их беды мне казались не существенными.

-… на машине. Мы можем вас подвести, – ее маленький Джоши сосредоточенно обсасывал пластикового медведя.

-Нет, спасибо, меня будут встречать.

Факс с инструкциями лежал в моем кармане. Терминал два, старший инспектор таможенной службы Эдвард Мобалеку.

«Старший инспектор таможенной службы»,– повторил я мысленно и открыл багажную полку. В ней лежала моя единственная сумка с парой трусов, носками и документами.

Стирлинг так ничего и не рассказал о том, чем я буду заниматься. Он говорил что-то неопределенное и крутил пальцами. Отвратительная, раздражающая привычка. Такая бывает только у неврастеников.

– Неплохая служба, мальчик мой! Все дело в оформлении бумаг. Почитаешь пару инструкций и никаких проблем. Я видел результаты твоих тестов, у тебя хорошая подготовка. И ты довольно сообразителен, – в его голосе плавало нескрываемое сомнение. Я так и не заявил в полицию, и этот хитрый педераст вернулся к манере разговаривать свысока. Мне захотелось уйти и сдать его сержанту О’Хара, но я сдержался. Несмотря на весь свой снобизм, он мне сильно помог. Да и вряд ли его арест сделал бы мир чище.

-Здесь две анкеты и заявление, – профессор почесал кончик носа. – Вот пятьсот фунтов. Заполненные анкеты оставите у моего секретаря. Ваш рейс через четыре дня, мальчик мой.

Он помолчал и прибавил дежурную фразу:

-Храни вас Бог.

Надеюсь, что он, наконец, обратит на вас внимание, мистер Стирлинг. Мой собеседник проводил меня тяжелым взглядом. Наше презрение было взаимным, только профессор меня боялся, а я испытывал брезгливость. В дверях я вновь подумал, поступаю ли правильно, скрыв его от закона?

Знакомьтесь, господин старший инспектор!

После душного летного поля прохлада аэропорта казалась раем. Под плакатом «Не курить» стоял темнокожий толстяк в грязной футболке без рукавов с выцветшей надписью «Женщины против рака груди» и курил сигару. С удовольствием затягивался и пускал серые клубы в вымороженный кондиционерами воздух. На его ногах были сланцы, а громадные клешни удерживали тошнотворную картонку в жирных пятнах с лаконичными буквами «Ши». Мы толпились у пограничного контроля, я был нагружен скарбом сына Конкордии и с интересом разглядывал курившего.

– Простите, сэр, вы находитесь в зоне таможенного оформления. Посторонним здесь находиться запрещено! Курить здесь запрещено!– Плюгавый таможенник насел на объект моего любопытства со всеми этими «запрещено». Тот обратил на него внимание, с интересом разглядывая все двадцать три волоска приклеенные к лысине собеседника. Взор желтых в красную прожилку глаз выражал материнскую заботу.

-И что? – дружелюбно спросил он, попутно протягивая свое таинственное «Ши», чтобы каждый прилетевший мог его разглядеть. Он аккуратно держал свою омерзительную икону, словно это было самое ценное приобретение в его жизни. Хотя. Казалось, так оно и было.

-Ваш паспорт, мистер?– пограничники не обращали внимания на конфликт. Мой паспорт. Это звучало уже неплохо. Еще лучше звучали слова факса в кармане – «инспектор-стажер» против моей фамилии. В такие моменты я обожал бюрократию.

-Сэр! У вас могут быть неприятности! Я вызову охрану!– жертва расчески заводился сам от себя, как те маленькие инерционные игрушки, которые надо покатать по ковру перед стартом.– Мы имеем право вас задержать!

-Проходите ,– я кивнул контролеру и вышел из-за стойки. Кони заняла мое место.

-Ваш паспорт, мэм.

-Послушай, коржик! Если ты не успокоишься, я тебе поправлю кукушку!– предсказал толстяк и, явив миру значительные заросли подмышками, ткнул в меня свой плакатик. Я пожал плечами, что такое «Ши» не знал даже сам Господь.

-Немедленно покиньте зону прилетов! Я вызываю охрану! – взвизгнул плешивый. – Вы понимаете, мистер?

– Или ты сейчас отойдешь, или я тебе сделаю плохо! – спокойно ответил тот. – Ты меня не разочаровывай! Тебе могут аннулировать медицинскую страховку, просекаешь?

Сутулый гриб засуетился и повис на телефоне, что-то доказывая невидимому собеседнику. Надо признать что, проектируя его, папаша несколько отвлекся и не довел сеанс до конца. На чердаке его сынули осталось много незаполненных пятен. Он был из тех блеклых людей при исполнении, которые всю жизнь надувают щеки, от сознания собственной значимости. Изобретают инструкции, барьеры, пропускные режимы, а потом тихо выходят на пенсию, где пьют в одиночестве, до того самого момента, пока их не хватит удар.

Я прошел мимо спорящей парочки и вышел в зал. Кони нисколько не врала по поводу генов отпрыска. За загородкой металась увеличенная и более волосатая копия малолетнего мерзавца. Я даже немного завидовал этому восторженному шимпанзе, ведь его ожидала встреча с обладательницей внушительных форм. Он нетерпеливо вставал на цыпочки, выглядывая из-за голов, видимо предвкушая ту программу постельной акробатики, которую они откатают со своей курочкой ночью. Брови повелителя обезьян, сросшиеся посередине, приподнимались, словно это помогало видеть дальше.

Кроме него под табло ютилась пара десятков представителей турфирм, встречавших всех этих безумцев, сменивших уютные дома на западе Англии на сомнительное удовольствие от отдыха в раю москитов. Ричард метался в ожидании жены, агенты размахивали фирменными шапочками, но не было одного. Не было никого, кто был в моем представлении Эдвардом Мобалеку, старшим инспектором отдела расследований. Никто не парился в костюме с оттопыренной полкой, никто не щурил стальные глаза, внимательно рассматривая меня.

-Ричард! – вылетевшая из-за спины Конкордия, чуть не сбила меня с ног.

-Джоши! – мурлыкал ее ботаник, обнимая свой самый удачный гибрид. Сцена выходила душещипательной, я отдал счастливому отцу детские чемоданы.

-Это Макс! Он русский, представляешь, Рик?!– в глазах Кони эта информация была очень важной.– Он летел со мной с самой Англии.

Она хлопала длинными ресницами, живая и веселая. Мне было жаль расставаться с ней. В душе шевельнулось что-то похожее на зависть. Сейчас мне не хватало именно этого – жизни. И глупой веры в свое завтра.

-Да-да, – ее брюнет вяло тискал мою руку. Он смотрел мне в глаза, как будто пытался что-то сказать. Сказать очень важное. Может он был ревнив, этот красавчик? Немудрено если у тебя мозоль на фундаменте от лабораторного стула, а вся твоя женская компания – самки макак-резусов и усатая уборщица. Хотя… Я не понял странного выражения его глаз. Мне показалось, в них мелькнул ужас.

Кони тараторила без умолку, я боялся вновь утонуть в ее рассказах и откланялся. Как можно вежливее кивнув всем оптом на прощание. Их сынок пытался дотянуться до меня рукой вымазанной собственными соплями, но я предусмотрительно отступил. Разочарованный он недовольно закряхтел и навалил в подгузник.

-Джошуа!– возмутилась его мать, как будто это ее порицание что-то решало. Маленький негодяй гневно заорал, под аккомпанемент его требовательных криков я поспешил затеряться в толпе.

За громадными окнами аэропорта умирала пара чахлых пальм. Жара, отсеченная стеклом, брала реванш, оплавляя пыльный асфальт. Казалось, что она пролегла повсюду, на тысячи километров, заботливо сопровождая меня от Манчестера. Я огляделся. Роение в зале прилетов вызывало головную боль и растерянность. Все было правильно: «Терминал два, старший инспектор таможенной службы Эдвард Мобалеку». И «Ай Ди» – что означало отдел расследований.

Пара инструкций по выражению этого шута Стирлинга. И где? Жизнь никогда не радовала меня доставками вовремя, она все время опаздывала или я опаздывал, стремясь заскочить на подножку ушедшего поезда. Сколько их было! И ни на один у меня не было билета.

Поезда уходили, а я оставался, постоянно борясь с обстоятельствами, требующими больше усилий, чем можно было себе позволить. Вот и сейчас, я стоял в толпе у стойки регистрации и мучительно размышлял, хватит ли мне денег вернуться и начистить Стирлингу его самодовольную ряшку? Так, чтобы вдребезги, бескомпромиссно. А на сладкое сдать его полиции.

-Ни одного китайца! Ни одного! – взревел за спиной знакомый голос. Я обернулся и увидел, как темнокожего толстяка выводят из зоны прилетов. Сигару он любезно потушил. Странно было то, что обступившая его охрана обращалась с ним вежливо. Никто не толкал его взашей и не пинал ногами, как это принято у бобби. Он шагал смешной и величественный одновременно, громко жалуясь на судьбу.

-У коржиков из Метрополии совсем слабление мозга. Им уже кажется, что старший инспектор это чихня, по сравнению с их дранными носками. И он обязан ни свет, ни заря подрываться к самолету, встречать какого-то китайца, которого они позабыли прислать. Они думают , что это такая генитальная шутка, да? Я тоже умею пошутить, – он сжимал свой кулачище и потрясал перед плешивым таможенником. Тот прятался за спины смеющихся полисменов и из этого убежища тоненько поддакивал.