Вокализ

И всё бы ничего, но в этой самой формуле в числителе было шесть знаков и в знаменателе шесть знаков – разные синусы-косинусы-логарифмы-альфа-бета-гамма, но что важнее, про каждый знак можно было написать ещё по десять формул. То есть, в этой формуле, по сути, был весь предмет! Кто учился в таких вузах, тот поймёт.

Посмотрев конспекты лекций, Илюша понял, что всё-таки надо открыть учебник, и он открыл толстый учебник первый раз. В последующие четыре дня весь мир для него перестал существовать, весь мир был сконцентрирован абсолютно и исключительно только в этой узкоспециализированной технологии.

Но, как потом говорил Илья: «Я настроился и “заложил” всё в голову». Это было непросто.

Он пришёл на экзамен. Ни до, ни после этого случая он не сдавал экзамен в первой пятёрке, но в этот раз пошёл сдавать первым. Никаких шпаргалок у него не было. Илюша взял билет и хотел пойти готовиться в зал.

– А вас, молодой человек, прошу сесть здесь, – сказал Василий Петрович, указав Илюше на стул, стоящий за столом прямо перед ним.

– Я готов, – через три минуты сказал Илюша.

Василий Петрович спросил основные моменты по вопросам, сделал паузу и произнёс:

– А теперь дополнительный вопрос. Напишите и объясните мне формулу…

И он сказал про ту самую формулу с 12-ю знаками и с 10-ю формулами к каждому из этих знаков. Илья безошибочно тут же написал эту умопомрачительную формулу… лицо преподавателя выражало крайнее удивление.

– Объясните мне значения знаков этой формулы.

И Илюша без подготовки дал чёткий ответ и всё объяснил. Василий Петрович был не просто удивлён, он был потрясён. Он взял зачётку Илюши, его рука замерла над строчкой «оценка», а спустя минуту написал «хорошо». Ну не мог он, не мог поставить «отлично», хотя по ответу должен был, но не смог.

Илюша потом рассказывал друзьям, что вся эта узкоспециализированная технология вместе с гигантской формулой «стояла», как он выразился, у него в голове ещё очень, очень долго. Наверное, так не следует сдавать экзамен, но то были другие времена, и они были.

Теория струн – Вечность

Красиво – Теория струн…

Но это не о «струнах души», не о струнах гитары, виолончели, это не о музыке. Хотя, хотя, о музыке, но другой – музыке физики и музыке математических формул, сверхсложных, умопомрачительно-сложных математических формулах. Теория струн – это теория о строении микро- и макро- Мира, о строении Вселенной, о строении Всего и о Начале Всего.

Из немногих передач, которые смотрю по телевизору, особенно люблю и выделяю те, что о звёздах, галактиках, чёрных дырах, красных и белых карликах, о Большом взрыве – словом, всё о Вселенной. Смотрю их как зачарованная, бросаю все дела, смотрю, смотрю, слушаю… Стараюсь запомнить.

После передачи иду к мужу и всё ему пересказываю… обязательно, всегда, он терпит. Потому что не могу не поделиться восторгом и удивлением от увиденного и услышанного и потому что хочу хотя бы так запомнить. Но забываю многое, и говорю, когда смотрю снова:

– Мне кажется, это что-то новое!

Мои домашние смеются:

– Сколько можно смотреть одно и то же!

– Одно и то же? Правда?

Но я всё равно поражаюсь, восхищаюсь и радуюсь бесконечной красоте Мироздания, звёздам, Млечному пути, кометам, планетам… и как Всё началось?… как Всё было?

***

Есть теория Большого взрыва, согласно которой в начальный момент Вселенная находилась в состоянии сингулярности – бесконечной плотности и температуры вещества. Эта точка сингулярности появилась где-то 13-19 млрд лет назад. А до момента Большого взрыва якобы не было Вселенной и не было ничего, кроме бесконечного пространства. Не было даже времени.

По Теории струн сингулярности нет, а Вселенная имеет минимальный размер сжатия, после которого она вновь начинает расширяться… и так бесконечно… так всегда. Вселенная(-ые?) существует всегда. По Теории струн наш мир это не три пространственных измерения – ширина, длина, высота, а десять и даже одиннадцать измерений.

По Теории струн все известные элементарные частицы – это микроскопические суперструны, колеблющиеся в многомерном пространстве. И есть совершенно фантастические, невероятные для моего скромного воображения космические струны, которые идут через всю Вселенную, они сворачиваются в кольца, скручиваются, рвутся, концы их могут соединяться… и они несутся со скоростью близкой к скорости света. Вы можете всё это представить?

Кроме того, эти загадочные струны Вселенной при минимальном диаметре – меньше атомного ядра! – обладают огромной плотностью, и один метр – один метр! – такой «ниточки» весит… больше Солнца! Вы можете не верить. Моё воображение… замирает.

Да, никто не видел эти невероятные фантастические микро- и макро-струны, они были открыты с помощью, нет, не телескопов, а таких же фантастически сложных математических формул, формул, подобных музыке – музыке струн. Открыты волшебниками – выдающимися математиками, физиками, нашими современниками.

Доказаны струны были косвенным путём с помощью современных телескопов – во Вселенной обнаружили особые «гравитационные линзы». «Гравитационные линзы» образуются, когда лучи света от далёкого объекта изгибает поле тяготения другого объекта – огромного, гигантского, подобно массивной галактике, и сверхплотного – это и есть космические струны.

Большой адронный коллайдер построили, кстати, и для доказательства Теории струн в том числе. Теория струн постоянно развивается и претендует стать Единой Теорией Всего.

Давно обратила внимание – у астрономов любой страны, рассказывающих на разных языках о своей работе, всегда блестят глаза, и говорят они так увлечённо, с таким азартом, и я их понимаю.

Ясная ночь, купол обсерватории медленно поворачивается, глаз телескопа смотрит в Вечность. Остановитесь, посмотрите на звёзды светлой прозрачной ночью и вам откроется Небо.

Петров день

Пёстрая толпа мужчин, нарядно одетых женщин и детей садилась в пригородный автобус. У многих в руках были летние яркие букеты цветов – ромашки, садовые колокольчики и васильки, ноготки-календула, маки, розы белые и красные, дельфиниум, разноцветные лилии – ослепительно белые, кремовые, розовые.

– Зоечка, какой у тебя красивый букет – одни цинии, но разных цветов, вот эта мне очень нравится – ярко-жёлтая, а в серединке коричневато-красная.

– Это циния Хаге, люблю эти цветы, неприхотливые, цветут с июня до осенних заморозков. У тебя, Люда, астильба хороша, особенно алая. Дашь отросток?

– Конечно, приходи, сегодня ведь праздник большой – День Петра и Павла.

– Да, девочки… Петров день. Пётр и Павел час убавил.

– Знаем, знаем, а Илья Пророк два уволок.

– Баба Катя, у тебя в палисаднике клематис дивный просто! Цвет необыкновенный – насыщенный сиреневый, а рядом ещё и розовый, и белый.

– А я в этом году новый заборчик-оградку для клематиса сделала, повыше, да подкормила по весне перегноем, вот он меня и радует перед окошком, рядом с крылечком, сяду вечерком да любуюсь…

– Людочка, поделись астильбой, я тебе флоксы дам. Видела у меня новый сорт, лепестки двухцветные – бледно-сиреневые с белым.

– Не видела, где же ты их посадила?

– За домом, под окном, зайди, посмотришь.

– Как-нибудь загляну.

Разговор становился общим, от цветов плавно перешли к кабачкам, огурцам, помидорам… и про перец не забыли, и о цветной капусте вспомнили.

У окна автобуса сзади сидела молоденькая девушка, в руках у неё был особенный букет – только гипсофила, крохотные цветочки которой, собранные в пышные соцветия, создавали нежнейшее, воздушное синевато-серое облачко.

Ольга Сергеевна загляделась на букет гипсофилы и на очаровательную девушку, такую же нежную, одетую в скромную белую блузку, длинную юбку в мелкий горошек, платочек на голове, без грамма косметики на свежем румяном, как ясная утренняя зорька, личике.

Перед посёлком с Храмом Петра и Павла притихли, замолчали. Все торопились на исповедь, приезжал Митрополит – Владыка, и праздник для Храма был престольный – День святых апостолов Петра и Павла.

Длинная очередь на исповедь, батюшка-настоятель терпеливо выслушивает всех, иногда переспрашивает что-то, уточняет, кому-то задаёт вопросы, кивает головой, смотрит пытливо, видно, что знает всех, и слушает, и слышит.

Перед Ольгой Сергеевной целая ватага мальчиков из Хорового лицея, они одеты строго – в белые рубашки и чёрные брюки, их исповедуют без очереди, настоятель знает и называет каждого по имени, сегодня для юных певцов важный и торжественный день – Архиерейское богослужение. Молодая женщина встала рядом, видно, что хочет пройти быстрее, без очереди, голову опустила, крестится.

«Да и на здоровье, пусть идёт, коль торопится, – подумала Ольга Сергеевна и пропустила впереди себя, а присмотрелась, у неё животик на шестом-седьмом месяце, вспомнила о своих. – Как там жена старшего сына? Ждёт ведь второго… и жара такая установилась».

– Оля, ты записку приготовила? – спросила подруга Таня, стоявшая рядом.

– Записку о грехах?

– Ну да.

– Нет, давно уже не пишу, так скажу.

– Вот и я так же думаю, Оленька.

Молодые люди спортивного вида с толстыми золотыми цепочками на шее рвутся вперёд.

– Оля, что ты всех пропускаешь? Не успеем.

– Успеем, пусть идут, видишь, как стремятся, это же хорошо, Танюша.

Зазвонили праздничным перезвоном колокола, началась Архиерейская служба. Золотые ризы, трепетно горящие свечи, запах ладана, иконы и цветы, цветы… и склонённые в молитве головы.

Мальчики из Хорового православного лицея торжественно запели распев Бортнянского на греческом. «Ис полла эти деспота!» – уносились к небесам ангельские детские голоса.

– И всех, и за вся! – мощным, величественным басом пел протодьякон.

…светлые лики… светлые лица… таинство Святого Причастия…

– И не устала, и не кончалась бы эта служба! – шепнула подруге Ольга Сергеевна.

– Да, Олечка, не кончалась бы. Как же хорошо, Боже мой!

«Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» – хором, торжественно повторяли за протодьяконом все.

– И всех, и за вся!

Ясное голубое небо, зелень старинного парка, белоснежный Храм и Волга без конца и края.

Нищий

Ольга Сергеевна шла на воскресную Литургию. Храм Воздвижения Креста Господня был почти напротив её дома, и торопиться совсем не надо.

«Что это я разбежалась, привыкла всё бегом, бегом, пройти-то всего ничего», – подумала она.

Перешла через шоссе, машин мало – воскресенье, вот бы так всегда, потом неспешно пошла вдоль аллеи тополей, чередующихся с разросшимися кустами боярышника.

«Тополиный пух улетел, цветы боярышника опали… “отцвели уж давно хризантемы в саду…”, – тихо пропела Ольга Сергеевна. – Господи, о чём я, на службу же иду».

Дорога вдоль пруда около Храма была выложена плиткой, а на газонах, создавая пёстрый радостный ковёр, красовался разноцветный бальзамин, ярко-красный, белый, сиреневый. Ольга Сергеевна так засмотрелась на цветы, что, только подойдя к церковной ограде, вспомнила, что забыла приготовить деньги для милостыни.

Рядом с оградой, на углу, в стороне от остальных нищих стоял мужчина, Ольга Сергеевна невольно замедлила шаг, увидев его. Всех нищих она знала, как и они знали её и всегда приветливо здоровались и поздравляли с праздниками, но этого мужчину Ольга Сергеевна никогда не видела.

Его высокая статная фигура хранила черты благородства и уверенности, несмотря на… на пластиковый стаканчик для милостыни в его руке. На нём была потрёпанная ветровка, помятые брюки, кажется, футболка ещё. Ольга Сергеевна не могла пройти мимо незнакомца, он стоял по пути, подошла, быстро взглянула… глаза большие, серые, глубокие, с пушистыми ресницами, седые волнистые волосы, щетина на лице…

«Неделю уже не брился», – подумала она машинально.

Красивое, даже одухотворённо-красивое лицо, и взгляд – прямой, строгий и печальный. Ольга Сергеевна невольно загляделась.

«Что же привело его сюда? Что заставило протянуть руку за милостыней? Пришёл в отчаяние, случилось что-то ужасное… сейчас время такое безумное… потерял работу, жильё… обманули, обокрали… может, заболел тяжело и деньги на лечение нужны огромные… или кто-то близкий… беда какая-то невероятная, – она тяжело вздохнула, – да, невероятная… – торопливо открыла сумку, упрекнула себя, что не подготовилась, и тут же нашла оправдание. – Всё этот бальзамин! – и увидела, что действительно не приготовила мелкие деньги, а в кошельке лежит одна крупная купюра.

Ольга Сергеевна, лишь секунду подумав, протянула её незнакомцу. Он удивлённо и вопросительно посмотрел на неё.

– Возьмите, это вам.

– Не могу. Много.

– Я так решила.

– Не могу взять столько. Сдачи у меня нет… давайте в магазине разменяем, он рядом.

– Нет, нет, возьмите… возьмите, пожалуйста, – Ольга Сергеевна неуклюже пыталась вручить купюру.

«Ну надо же, как неудобно!» – думала она с огорчением и досадой.

Вдруг мужчина крепко сжал рукой протянутую с купюрой руку Ольги Сергеевны. Они стояли совсем близко – он и она… мужчина и женщина.

«Тёмный костюм, светлая рубашка в полоску… без галстука… да, без галстука… и красная роза в руке… одна, небольшая… и запах… как же называлась та туалетная вода?… такой… такой волнующий запах… не могу вспомнить…» – молниеносно, будто кадр немого кино, промелькнуло в её голове.

– Ваши духи… – незнакомец всё ещё держал руку Ольги Сергеевны и неотрывно смотрел прямо в глаза. Глаза в глаза, не говоря ни слова, кажется, целую вечность.

– Извините, не могу взять эти деньги.

Ольга Сергеевна выдернула руку, неловко сунула помятую купюру в карман его ветровки, повернулась и стремительно пошла.

«Не оглядываться, не оглядываться, не оглядываться», – твердила она про себя.

Ворота, Храм, ступеньки, перекрестилась и… И оглянулась, всё-таки оглянулась. Незнакомого нищего не было.

«Заступи, спаси, помилуй, и сохрани нас, Боже, своею благодатью!» – слышалось из распахнутых дверей Храма.

Лучано Паваротти «Guarda che Luna»

Кто только ни пел Guarda che Luna!

Известнейшие певцы и певицы исполняли эту всемирно любимую песню соло, дуэтом, трио и целым ансамблем, исполняли вдохновенно, страстно и трагически. Мы сами пели Guarda che Luna, было, помним.

– Вот тебе твои розы! – и бросает их ему в лицо.

Острый шип царапает его щеку, он вытирает кровь, она уколола палец, но не замечает…

– Ах, я слишком сильно желал(а) тебя! Я хотел(а) бы умереть!

Море, луна…

Уходящий поезд… любимое лицо в окне… стук колёс…

Двери закрываются, забудьте!

Море, луна…

Осенний бульвар, опавшие листья, молодая женщина с коляской… Ветер срывает беретку с её головы, она бежит за ней, поднимает, идёт с коляской… И мужчина, наблюдающей за ней из-за угла… нет, нет, она его не видит… они никогда не встретятся.

Море, луна…

Весна, солнце, он идёт по проспекту, весёлый и успешный, курит любимые сигареты… И видит её под руку с мужчиной… обручальные кольца у обоих… остановились, ждут кого-то… К ним бегут, смеясь и подпрыгивая, два мальчика-дошкольника, родители что-то говорят им, берут за руки, уходят… Сигарета упала, берёт другую, не может закурить, зажигалка гаснет…

Море, луна…

Ах, сколько их! Сколько печальных историй встают перед глазами под звуки Guarda che Luna!

Guarda che luna21

Guarda che mare

Da questa notte senza te dovro restare

Folle d'amore

Vorrei morire

Mentre la luna di lassu mi sta a guardare.

Guarda che Luna поют обычно печально. Но всё-таки не всегда…

Начинает Лучано Паваротти, он в строгом чёрном смокинге и ослепительно белой рубашке, поёт классически строго, его голос слегка дрожит:

«Guarda che luna, guarda che mare… Perche son solo a ricordare, E vorrei poterti dire…»22

Вдруг оркестр замолкает, и почти без паузы, под изумительную джазовую поддержку хрипловатым голосом вступает она, Ирэн Гранди – худенькая голубоглазая блондинка в чёрной футболке без рукавов и немыслимых брюках, одна штанина которых чёрного, а другая белого цвета. Она поёт и страстно жестикулирует руками, как все итальянцы, наверное.

И бесподобное соло на трёх саксофонах!

Ирэн Гранди поёт весело, захватывающе весело, и слова вроде те же:

«Da questa notte senza te dovro restare, Folle d'amore, Vorrei morire, Mentre la luna di lassu mi sta a guardare…»23

Но почему-то не грустно, кажется, и Маэстро Паваротти едва сдерживает улыбку. Они поют вместе, перебивая, споря и как бы доказывая что-то друг другу:

– А ты… Guarda che luna…

– Но ты сам… Guarda che mareа…

– Вспомни, как ты…

– И ты…

– Не надо грустить, всё в прошлом, – говорит она, её голос срывается, она взволнована.

– Я слышу тебя, – отвечает он.

– Guarda che luna…

– Guarda che mareа…

…всё проходит… всё остаётся…

Как остаётся в памяти великолепный дуэт Лучано Паваротти и Ирэн Гранди!

Браво, Ирэн! Браво, Маэстро!

Уже почти простилась

… с осенью.

Я люблю это время между ещё не наступившей зимой и почти прошедшей осенью, это мгновение между «уже» и «ещё».

Вхожу в парк напротив дома как в храм, обнажённые стволы деревьев напоминают колонны.

Уже отшуршал листопад, потемневшие листья лежат вдоль дорог и грустят, вспоминая тёплое лето.

Стало светлее, прозрачнее, и видно далеко, далеко.

Замолчали птицы, и когда нет ветра, слышно, как падает последний одинокий лист, зависая в воздухе.

По утрам уже морозно, уже затянуты тонкой слюдой лужицы, малыши, смеясь, топают по ним, лёд звонко хрустит под их ногами.

Прошёл Покров, и посолена на зиму капуста.

На моём подоконнике стоит букет жёлтых и белых хризантем, их горьковатый неповторимый аромат – запах осени.

Над дачным посёлком тянется седой дымок от растопленных печей.

Бесконечные осенние поля…

Мир застыл в ожидании.

Строгость и торжественность.

И тишина – как увертюра перед Концертом Вивальди.

И первый снег – как первый аккорд зимы.

Телефонный разговор

В этой реальной истории изменены только имена

Звонок раздался в пять утра. Я боюсь подобных неожиданных звонков, ранних, утренних или ночных, в них таится тревога и предчувствие беды. Звонила моя подруга Таня:

– Я убийца, – произнесла она взволнованно и сорвавшимся голосом повторила. – Я убийца…

– Что ты говоришь, – перебила я её, ошеломлённая такими словами.

– Это всё я, всё я, – голос подруги дрожал, послышалось всхлипывание.

– Что случилось, скажи мне хоть в двух словах!

И подруга сбивчиво, прерываясь и плача, коротко рассказала. Я пыталась успокоить её, что-то тускло и невнятно говорила, но было ясно – мне надо приехать к ней.

Мы дружили недавно, где-то лет пять, наверное, но бывают такие встречи, когда ты сразу, с первой ноты понимаешь – это твой человек. И хотя Таня была старше меня, я совсем не чувствовала разницы в возрасте. Мы говорили и слушали друг друга, и нам не надоедало – было интересно, и так понятно и близко… ещё мы доверяли друг другу, и каждый мог сказать то сокровенное, что никто другой не услышал бы никогда. Нам повезло встретиться.

– Знаешь, – однажды сказала мне Таня, – вот ты рассказываешь сейчас, а мне кажется, что это я говорю, понимаешь?

– Понимаю, – улыбнулась я.

Невысокая, хрупкая, с умными серыми глазами, живая, остроумная, Таня со школы увлекалась поэзией, сама писала стихи и, по её же словам, «могла заговорить любого», и в этом убедилась не только я. Мужчины были без ума от неё, влюблялись, ухаживали, влюблялись и любили. У неё был взрослый сын, внучка, они жили отдельно, с мужем она давно разошлась и больше замуж не выходила.

В тот год, в середине сентября, Тане, Татьяне Николаевне предложили льготную санаторную путевку с работы, хотя она уже вышла на пенсию. «Не забывают», – радостно подумала она о коллегах и, не задумываясь, собрала чемодан и поехала.

Санаторий находился недалеко под Серпуховым, на высоком берегу Оки. Приехав и устроившись, Татьяна Николаевна пошла на прогулку и спустилась к реке.

«Течение Оки здесь быстрое, – она вспомнила, как когда-то, очень давно, сын только в школу пошёл, отдыхала в этих местах с мужем, – на лодке катались, на том берегу столько земляники было…»

Она шла по берегу Оки и вспоминала, вспоминала, потом поднялась по крутой лестнице и села на скамейку отдышаться.

– Можно присесть рядом с вами? – услышала она мужской голос.

Оглянулась, рядом стоял высокий, приятной внешности немолодой мужчина с палочкой.

– Конечно, садитесь. Веселее будет.

– Спасибо. Виктор Тимофеевич.

– Татьяна Николаевна.

Так они познакомились. Погода стояла великолепная, они гуляли по аллеям парка, заходили недалеко в лес, но чаще сидели на скамейке, той самой, где познакомились, Виктор Тимофеевич не мог долго ходить.

Перед ними открывался дивный вид на Оку, поля и дальний лес на том берегу, и на купол храма, виднеющийся среди пожелтевших деревьев. Они разговаривали, рассказывали о себе, детях, вспоминали прежнюю работу, прежнюю жизнь, сравнивали, грустили, шутили, смеялись над чем-то, молчали, и было им вместе хорошо.

Перед долгой зимой деревья оделись, как на прощальный бал в самые нарядные одежды, не стесняясь сочных ярких красок – багряных, золотых, лиловых. Порывы ветра срывали листья, они кружились, зависая в прозрачном воздухе, и падали на землю.

– Листопад, – говорили они и останавливались, глядя на мотылька, застрявшего в серебряной паутине между двух берёз. Опавшие листья терпко пахли осенью и грибами.

Она жила на севере Москвы, а он на юге. И если жизнь Татьяны Николаевны была активной, полной энергии, то Виктор Тимофеевич был постарше, имел проблемы со здоровьем и почти не выходил из дома осенью и зимой – то дождь и грязь, то сыро или скользко, а то сугробы намело, и ходить с палочкой трудно. Дома Виктора Тимофеевича ждала больная жена и дочка с семьёй. На прощание они обменялись телефонами.

***

Мы сидели за столом на маленькой уютной кухне подруги.

– Ты знаешь, я так привыкла к нашим разговорам, представь, четыре года, каждый, каждый день, в праздники и будни, утром я звонила ему. Мы обсуждали прошедший день, новости, говорили обо всём, что нас волнует, советовались. А какой он был умница! Он же историк по образованию, знал два языка, за политикой следил, всё объяснял мне, и вот… – Таня вытерла набежавшие слёзы.

Я встала, подошла и обняла подругу.

– Может быть, тебе капли сердечные выпить, лекарство…

– Нет, спасибо, – Таня, подперев рукой щёку и отстранённо глядя куда-то, продолжила. – Иду я со своей знакомой по нашему парку, а тут он, крепкий, моложавый, симпатичный, заговорил с нами, идёт рядом и не отстаёт, так и гуляли втроём. Представился: Евгений. Оказалось, мы соседи, через два дома живём. И такой он остроумный, весёлый, и всё он знает, и рассуждает интересно, заслушаешься. А когда к моему дому подошли, он попросил номер телефона и обратился не к знакомой, а ко мне, и я, как под гипнозом, как околдованная, дала ему свой телефон. Он позвонил на следующий день.

Таня замолчала.

Я встала, подошла к окну. Во дворе мальчишки гоняли мяч, а на детской площадке молодой мужчина раскачивал на качелях малыша, тот смеялся и болтал ногами.

– Он позвонил, – напомнила я.

– Да, на следующий день. Но не только… он и пришёл тогда же. Даже не знаю, как всё случилось… Понимаешь, у меня столько лет никого не было, и меня это не волновало, а тут налетел такой ураган, такой… Веришь, в молодости не испытывала таких чувств, сама себе удивилась, и целую неделю он жил у меня. Это было какое-то сумасшествие…

– А Виктор Тимофеевич причём?

Таня встала, налила себе чай, долго звенела ложкой, размешивая сахар, который, кажется, не положила.

– В тот день я позвонила ему не утром, как обычно, а в девять вечера, он спросил, почему звоню так поздно, что случилось, и я сказала в двух словах о Евгении.

– Зачем?

– Я же привыкла всё ему рассказывать о каждом своём прожитом дне, о всех своих заботах и печалях, обо всём буквально. А Витя стал расспрашивать, расспрашивать… и я, какая же я глупая… и я во всех подробностях…

– Не надо было тебе вообще говорить об этой истории Виктору Тимофеевичу. Не надо.

– Я думала, что он относится ко мне только как к другу, ведь никогда никаких интимных встреч у нас не было. После этого разговора всю ночь не спала, на душе кошки скребли, и так неспокойно было, еле дождалась, когда посветлело. Было шесть утра. Позвонила, трубку взял не Виктор Тимофеевич, не Витя… подожди, – Таня вытерла платком глаза, – трубку взяла его дочь и сказала… и сказала, что папа в два часа ночи умер… это из-за меня… я виновата.