«Не убивайте чудо!» и другие рассказы

Я попыталась с ним поздороваться, ведь мы были раньше знакомы, но он не узнал меня. Только бессмысленно и как-то сквозь меня посмотрел своими мутными, заплывшими глазами. И страшно закашлялся – так что на губах выступила кровь. Было ясно, что жить ему осталось совсем немного.

А когда-то давно Василек побирался у местного храма. Там мы часто и виделись. Вел он себя тихо, прилично. В благодарность за милостыню говорил: «Спаси Господи!» – и умело крестился, хотя в церковь не зашел ни разу. Был он к тому же единственным на тот момент бомжом в городке. Поэтому его никто не гонял и подавали, по провинциальным меркам, немало. Хотя и знали сердобольные прихожане, что врет Василек, когда утверждает, что собирает исключительно на пропитание и лечение.

На лечение (у него уже тогда было что-то с легкими) ему уже раза три давал денег отец Евгений. И собственноручно сажал на электричку до ближайшей нормальной больницы. Василек же, как рассказывали очевидцы, сходил на следующей станции и топал в магазин за спиртным. А потом, со слезами на глазах, опять являлся на паперти.

Но его все равно жалели. Кормили и продолжали подавать. И люди, и батюшка. Последний выгонял его из притвора только тогда, когда бомжик приходил вдрызг пьяным. «Это храм Божий, имей благоговение!» – говорил он строго.

В общем, все к Васильку как-то привыкли, и он был «неотъемлемым атрибутом» того маленького прихода. Но был у бездомного пьянчужки в том храме злейший враг – просфорница Варвара Васильевна.

Рассказывали, что в свое время она была жутко идейной коммунисткой. Даже когда времена изменились, она долго оставалась верна заветам Ильича, и на заднем стекле ее стареньких «Жигулей», которые остались от покойного мужа, тоже идейного коммуниста, красовался лозунг «Слава КПСС!». В зрелом уже возрасте она получила права и, на зависть другим старушкам, ездила на машине в магазин и на рынок.

Но однажды Варвара Васильевна чуть не попала на своих «идеологических» «Жигулях» под электричку – замечталась на переезде. Очнулась она от оглушительного гудка и в последнюю секунду чудом успела проскочить. Это настолько ее напугало, что она резко перешла из коммунистических рядов в ряды православные. И «Слава КПСС!» на ее авто сменилось надписью тем же шрифтом «Слава Богу!».

Прихожанкой она стала самозабвенной. Правда, духовная жизнь покорялась ей с трудом. Храмовые шутники язвили, что и в церкви Варвара Васильевна своих партийных наклонностей оставить не смогла и, как и раньше, зорко следила за всеобщей моралью-нравственностью и чтобы «все было как положено».

Нет, она никому не грубила. Но если ей казалось, что кто-то ведет себя недостаточно благоговейно или, упаси Бог, недолжным образом одет, Варвара Васильевна неслышно подкрадывалась и елейно-железным голоском бывалого сексота шипела: «А плечики нужно бы прикрыть… Спаси вас Господи!» И человек сразу понимал, что действительно лучше прикрыть. А то, не ровен час, «спасешься» не сходя с места…

Справедливости ради стоит заметить, что к себе Варвара Васильевна была строга не менее, чем к другим. Да и вообще была женщиной хорошей и в храме безотказной и незаменимой. И просфоры у нее получались – чудо.

Но Василек был у Варвары Васильевны прямо-таки бельмом в глазу. И имела она на него вполне законный зуб. Не могла благочестивая просфорница забыть ему ботинок, которые ей от того же покойного мужа достались. Хорошие, импортные, которые чудом когда-то завезли в их глушь и за которыми в давние советские времена пришлось отстоять длинную очередь. Супруг их очень берег и надевал лишь в особых случаях. После его смерти они были как новенькие и долго еще у нее хранились.

Василек появился на храмовой паперти примерно в одно время с началом бурного воцерковления Варвары Васильевны. О его неуемной тяге к спиртному мало кто знал тогда.

В общем, сидел он в притворе и слезно просил на одежду и пропитание.

«Помогите, люди добрые, подайте хоть мелочь, смотрите, в чем хожу», – жалобно гнусавил он и показывал на свои вонючие дырявые кеды, из которых торчали пальцы.

Посмотрела Варвара Васильевна на Василька, послушала, вспомнила слова Спасителя: «Был наг, и вы одели Меня…» – и помчалась домой за мужниными ботинками. Вручила их бомжу и с радостным чувством выполненного христианского долга пошла молиться в храм.

А через пару дней отправилась на рынок за продуктами. Проходя мимо прилавка, где располагался местный секонд-хэнд, увидела она эти ботинки. Стоят на самом видном месте – продаются.

– Откуда они у вас? – возмущенно спросила она у продавца.

– Да пьянчужка один принес, уговорил взять. Трубы горели.

Купила Варвара Васильевна свои же ботинки. Не хотела, чтобы чужим людям достались, раз уж из-за Васильковой подлости не получилось у нее «одеть Христа». И долго потом кричала на бомжа у храма. Даже обзывалась неблагочестиво. А он все отнекивался, врал, что украли.

В общем, после этих ботинок и невзлюбила она его всем сердцем. Не давала ни копейки. И в свои особо религиозно-вдохновенные дни наклонялась к его уху и угрожающе шипела: «Слышишь, Василек, не обманывайся: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют… Слышишь – ни пьяницы!!!»

Бомж лишь обреченно вздыхал и разводил руками, мол: «Не судьба мне, да».

* * *

Шло время. Варвара Васильевна пекла в храме просфоры и, как и раньше, ругалась на Василька. А он так же побирался и пил. И тихо обзывал ее вслед ведьмой.

Но однажды перед службой прибежала она к отцу Евгению вся в слезах. Потом, после проповеди, батюшка попросил народ не расходиться и помочь кто чем может Варваре Васильевне. Оказалось, что, пока она ездила к врачу в соседний город, у нее в квартире случился пожар. Хорошо хоть документы с собой были.

Жить ей было негде, и временный кров просфорнице решил предоставить сам отец Евгений, хотя и ютился с многодетной семьей в малогабаритной «двушке». Кто-то пообещал собрать необходимые вещи. Местные рукастые мужички вызвались сделать ремонт. Но вот на материалы и все необходимое денег у погорелицы не было.

Стали скидываться кто сколько может. Приходские бабушки клали на поднос свои жалкие пенсионные копеечки. Люди позажиточней – купюры посерьезней. Варвара Васильевна смотрела на все это и лишь вытирала рукавом слезы.

Вдруг все замерли… У двери покашливал и переминался с ноги на ногу Василек. Он смотрел то на батюшку, то на свою вонючую и грязную одежду, то на всех этих людей. И как будто не решался войти… Как тот мытарь.

«Ты что, Василий? – спросил его батюшка. – Ну заходи».

Бомжик вздохнул, дрожащей рукой перекрестился. Не так лихо и картинно, как раньше, когда клянчил на паперти, а как-то робко и по-настоящему. И шагнул внутрь.

Прихожане расступились. Василек прошаркал к подносу и высыпал все, что было в его кружке, – все, что насобирал за тот день. Потом бомж и пропойца поднял глаза на Варвару Васильевну, и они несколько секунд смотрели друг на друга… Она – с растерянностью и удивлением. А он… Он – с человеческим сочувствием. И с какой-то своей болью. И мне даже показалось тогда – с любовью. Потом молча опустил голову и поплелся к выходу. А Варвара Васильевна все так же растерянно смотрела ему вслед.

Вдруг в этой тишине кто-то громко, по-детски всхлипнул. Все обернулись. Это был Мишка Кривой. В прошлом местный бандюган, потерявший когда-то во время разборок один глаз, а ныне респектабельный владелец нескольких магазинов. Но местные жители его так и звали по привычке Кривым.

Оставшимся здоровым глазом он прекрасно считал деньги и был человеком весьма обеспеченным. Но прижимистым. И, появляясь в последнее время в храме, в особо щедрых пожертвованиях замечен не был.

Он и сейчас, когда отец Евгений объявил сбор средств для Варвары Васильевны, собирался слинять. Но, увидев, что сделал Василек, не удержался, издал тот самый растроганный всхлип и с громким «эхххх!» (мне даже показалось, что он добавит: «Гулять так гулять!») кинул на поднос толстую пачку банкнот. И вслед за бомжом вышел из храма.

Что было потом? Да ничего особенного. Варваре Васильевне сделали ремонт. И она опять зажила в своей квартире. И так же печет просфоры.

Изменилась она? Не знаю. Но к Васильку больше не придиралась и на ухо ничего не шипела. И в благодарность купила ему новые ботинки – те, мужнины, сгорели со всем ее нехитрым скарбом. А иногда даже приносила ему пирожки. Но денег не давала – все равно пропьет.

А Василек все так же побирался у храма и пил. Но ботинки эти надел и, сколько я его видела, не снимал. Не пропил, в общем. Но потом, говорят, он перестал появляться.

В общем, жизнь текла своим чередом, и о том случае все скоро забыли.

* * *

Прошло много лет, я давно уехала из того городка и бывала там только наездами. И прошлым летом впервые за много лет увидела Василька у того магазина.

– Отец Евгений, а помните, как Василек высыпал всю свою мелочь Варваре Васильевне? – спросила я батюшку через пару дней. – Кстати, я его видела. Он совсем плох.

– Да, плох… Спился совсем. Жалко. А знаешь, почему он тогда это сделал?

– Почему?

– Так он сам погорелец. Василий же не всегда был таким – бомжом и пьяницей. Жил в селе. Был у него и дом, и хозяйство. Жена была, но умерла. Дочь взрослая. Только замуж вышла. Но сгорел у него дом. Пошел он к дочери, а та: «Извини, папаша! Самим места мало». Вот и запил он с горя. И бомжевать стал. К нам в городок потом пришел. Всем казалось, что все он пропил: и мозги, и человеческий облик, но сердце, оказывается, не пропил, хоть и гоняла его Варвара Васильевна. Отозвалось оно на ее беду, такую же, как он пережил. И это хорошо, что люди добрые рядом с ней были, помогли. А ведь могла и она стать, не дай Бог, Варькой-бомжихой. Василек это знал.

Отец Евгений помолчал.

– Да. Спился он совсем, – заговорил он опять, – опустился. Но знаешь, что я думаю? Не забудет ему Господь той кружки мелочи. Ею он и спасется. Верю, что спасется!

И, посмотрев на икону, батюшка перекрестился.

Маркуша-чудотворец

У меня есть друг. Скажу больше – брат во Христе. Зовут его Марк. Он же вор-рецидивист по кличке Филолог. Он же Маркуша-чудотворец. И он же алкоголик в завязке. Живет Марк в маленьком, самом маленьком украинском городке N.

Когда-то Марк был карманником – изящным и брезгливым. Гоп-стоп презирал за неэстетичность и топорность работы и терпеть не мог крови.

Он очень уважал Мишку Япончика – за элегантность и творческий подход. И даже приобрел себе в местном секонд-хэнде шикарный, по его мнению, костюм. И где-то на рынке стырил шляпу.

У него были аристократические и тонкие, как у пианиста, пальцы. Ими он мог виртуозно достать что угодно и откуда угодно. Что, однако, не помешало ему пару-тройку раз отсидеть – когда жертва оказывалась ловчее.

Кличку Филолог Марк получил за огромную любовь к литературе. И в свободное от краж, отсидки и запоев время читал много и взахлеб. Нет, запои ему не мешали. Алкоголиком он был сентиментальным и даже трепетным. И если еще мог фокусировать взгляд на буквах, то безудержно рыдал над трагической судьбой несчастной Муму или Анны Карениной.

К Богу и Церкви мой брат во Христе тогда был равнодушен. А скорее даже критичен. Узнав про грозное «не укради», он отверг христианство как нечто непрактичное и никак не пригодное для жизни. Тем более для своей.

Зато христианство его не отвергло.

Как-то, в очередной раз освободившись и от души отметив это прекрасное событие, шел Марк по улице. А навстречу ему – поп в подряснике, отец Евгений, настоятель местного храма.

Настроение у Марка было великолепное. Одно из его вдохновенных литературно-пьяных настроений. Выбрав позу потеатральней, он начал декламировать на всю улицу:

– Что нынче невеселый,Товарищ поп?Помнишь, как бывало,Пузом шел вперед,И крестом сиялоПузо на народ!..1

Плохо Марк знал отца Евгения. Точнее, он его совсем не знал… Батюшка принял не менее театральную позу и пропел в ответ:

Сколько лет воровал,Сколько лет старался, —Мне б скопить капитал,Ну а я спивался…Ни кола ни двора,И ни рожи с кожей,И друзей ни хрена,Да и быть не может2.

Марк протрезвел. Протрезвели и мужички, которые тут же в свой законный выходной вкушали на лавочке водочку. А один даже назидательно поднял палец и с трудом изрек: «Не груби попу! Грэх! Святой человек!»

– Это вы обо мне спели, святой человек? – робко поинтересовался Марк.

– Отец Евгений, – представился тот. – Конечно, о тебе, о ком же еще.

– А вы шо, знаете, кто я? – удивился Марк.

– Так у нас городок-то маленький. Считай, деревня. Все про всех все знают.

Так они и познакомились. Священник и уголовник.

Отец Евгений был необычным батюшкой. Конечно, каждый батюшка в своем роде необычный, но этот был вообще из ряда вон.

Он вечно носился со всякими, по мнению благородной православной публики, «отбросами» и мечтал сделать из них примерных Божиих чад. Вокруг него постоянно роились какие-то наркоманы, прохиндеи, алкаши, бомжи, проститутки. Он звал их к себе на службы, читал с ними акафисты, давал им деньги на лечение, находил работу. Они его «кидали», обманывали, посмеивались над ним. Но он продолжал.

Нет, отец Евгений не был дурачком. Скажу больше: он был бывший мент. И всех своих подопечных видел насквозь. Он просто верил, что зло в человеке можно победить только добром. Не сегодня, так завтра. В крайнем случае – послезавтра. И что нельзя ни от кого воротить нос. Как когда-то один старенький батюшка не отвернулся от него. Но это уже другая история.

В общем, отец Евгений обрадовался. Его «клиент» в виде вора-рецидивиста Марка сам плыл в его пастырские руки. И он позвал его к себе на службу. Марк отнесся к приглашению скептически. Но через пару дней уже сидел в сторожке при храме и пил с отцом Евгением чай. Нет, чуда не случилось, разбойник пока еще не покаялся. Ему просто стало любопытно, что это за поп такой веселый.

В обаянии отцу Евгению отказать было сложно. А еще он хорошо помнил слова апостола Павла: «…для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9, 22). И с Марком использовал это на полную катушку.

Как бывший милиционер, он был в курсе некоторых приемов воров-карманников и ювелирно обчистил рецидивиста, пока хлопотал вокруг него с самоваром и плюшками-ватрушками. Все, естественно, тут же вернул, но Марк еще долго не мог оправиться от восхищенного изумления.

Окончательно же Филолог был покорен, когда выяснилось, что отец Евгений – человек весьма начитанный. И до поздней ночи два этих странных человека спорили о грезах любви у Куприна.

Марк стал приходить чаще. На службах стоял поначалу недолго, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Больше любил пить чай с отцом Евгением и церковными бабушками. И очень умилялся, когда они называли его «сынок».

В детстве мать-алкоголичка (покойная уже), когда была трезва и зла, звала его засранцем и гнидой. А подобрев от выпитого – лягушонком.

Еще Марку, как ни странно, нравилось мести церковный двор. Параллельно с этим занятием он общался с приходящими в храм людьми и рассказывал, где найти батюшку, куда подать записку, где набрать святой водички, и через слово повторял подслушанное «спаси Господи!». И чувствовал себя причастным к чему-то важному и высокому.

Так постепенно он втягивался в церковную жизнь.

Отец Евгений посоветовал Марку почитать Евангелие. И всю ночь вор-рецидивист обливал слезами строки, где умирающий на кресте Иисус обещал разбойнику райское блаженство. Перечитывал и опять рыдал.

И вскоре впервые в жизни исповедался и причастился. И пообещал Богу, батюшке, себе и всем вокруг начать новую жизнь – сугубо христианскую. Где не будет ни воровства, ни пьянства, а лишь одно сплошное спасение души.

Здесь бы и сказочке конец, но привезли, на Маркову беду, в тот храм одну из чудотворных икон Богородицы. На несколько дней. Отец Евгений велел не закрывать церковь даже ночью. И шли к Ней люди со своими бедами, мольбами, слезами. У кого-то муж пьет и бьет смертным боем. У кого-то ребенок умирает, и врачи ничего сделать не могут. Кому-то просто тошно и жить уже не хочется, и приполз он сюда из последних сил… Уходили утешенные, с надеждой и благодарностью.

Тут бы и Марку подойти к Матушке Богородице, помолиться, попросить укрепления на новом своем пути. Но подставил ему лукавый подножку.

Увидел Марк, как люди деньги в кружечку рядом с иконой кладут – в благодарность. Кто чуть-чуть. Кто больше. А какой-то толстый мужик в перстнях такую пачку банкнот из барсетки достал, какую наш вор только в кино видел.

«Видно, крепко приперло мужика», – ухмыльнулся он.

И взыграло в нем неукротимое жульническое вдохновение, которое, оказалось, никуда не делось, а лишь притаилось до времени. И вскоре исчез из этого храма дворник и любитель литературы Марк. А в соседнем городе примерно в это же время объявился «афонский блаженненький иночек Алешенька».

Вы, наверное, уже поняли, кто был этот блаженненький. Свой новый образ Филолог сотворил одновременно из Алеши Карамазова (отсюда и имя) и князя Мышкина Достоевского. Здраво рассудив, что микс из сугубо положительного, бескорыстного монашка и трагического, никем не понятого «идиота» вызывает особое доверие у православного народа.

Старый подрясник и скуфейку он «подрезал» еще в храме у отца Евгения. Ими все равно давно никто не пользовался. Объявился он не просто, а с «чудотворной» иконой Богородицы. Нет, конечно, не с той. Украсть ее у Марка все же духу не хватило. А с обычной – купленной по пути в какой-то церковной лавке.

Инок Алешенька (будем теперь его так называть) приходил в храмы (старался не во время службы, чтобы не нарваться на священников) и сразу же направлялся к бабулям из свечных лавок. Он еще у отца Евгения понял, кто в церквях «рулит». И рассказывал им леденящую кровь историю (а подобных историй он в больших количествах наслушался еще в храме у отца Евгения от тех же старушек) о том, что афонские старцы благословили его на нечеловеческий подвиг: идти пешим и без копейки в кармане по землям русским и украинским и осчастливливать православный люд прикосновением к великой и чудотворной святыне.

«Ибо предсказывают эти тайные старцы времена грозные, последние. Войны и потрясения. Холод и голод. И даже финансовый кризис. И только Она, Божья Матерь, может всех нас спасти!» – тихим трагическим голосом изрекал Алешенька. И для убедительности потрясал над головой своей иконой. И доверительно добавлял: «А также Богородица эта может решить любую вашу бытовую проблему. Чему я не раз сам был свидетелем, путешествуя с ней по городам и весям».

Что уж греха таить, падки мы, православные, на всяческие чудеса, знамения и пророчества. Бабульки принимали Алешеньку ласково. Спешили накормить-напоить. Хотели и спать уложить, но он отказывался: «Ускорился времени бег! Близок конец. Надо успеть по всей Руси пройти!»

Тут же передавалось по «сарафанному радио», что «по великой милости Божией спустилось к нам, грешным, с афонских небес счастье! И вообще, старцы говорят…».

Спешили доверчивые люди приобщиться к неземному. Целовали икону, молили Богородицу отсрочить последние времена, а также помочь в более насущном – зарплату повысить, машину купить, дочку замуж выдать.

И, благодарные, растроганные, совали Алешеньке деньги. «Спаси Господи! Спаси Господи! – скромно говорил он, как бы даже отказываясь. – Сам-то я сугубый бессребреник, так благословили, но разве что сирым и убогим раздать…»

Иногда об этом узнавали настоятели. И, как люди опытные, гнали афонского инока взашей. На это он с чувством оскорбленного достоинства отвечал: «А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших; истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому». И удалялся.

«Да что он понимает, этот настоятель, если сами старцы говорят», – в ужасе трепетали бабульки (и не только бабульки) и спешили догнать Алешеньку, чтобы в последний раз приложиться к спасительной иконе и сунуть гонимому монашку пирожок или копеечку.

«Зарабатывал» Алешенька неплохо. А в отдельные дни вообще отлично. И иногда позволял себе кутнуть. Однажды, крепко выпив в ресторане, он решил осчастливить соседний стол, где гуляла шумная и веселая компания.

– Плачу за все! – сказал он вальяжно, пошатываясь. Для убедительности взмахнул веером купюр – в одном фильме подглядел. И потащил танцевать какую-то девицу из той компании.

Очнулся Марк (теперь пусть уж будет собой) через неделю в больнице. Без денег, документов и с ножевым ранением в живот. Врачи сказали – смертельным. Видимо, ребята из той веселой компании постарались. А может, и кто другой. Он вспомнить не мог.

– Родные кто есть? – спросили Марка.

– Родные? – переспросил он. И задумался. – Есть. Отец Евгений…

На следующий день отец Евгений уже сидел у постели умирающего Марка. А тот еле слышным голосом рассказывал ему про свои похождения. Батюшка только охал и все повторял: «Да как же ты мог, как посмел? Эх ты, Маркуша-чудотворец!»

А Марк плакал. Он не хотел умирать.

Из домика на окраине, который он за копейки снимал в том городке, отец Евгений принес его вещи. Да и вещей-то там было – старый подрясник со скуфейкой и та икона Богородицы.

– Вот! Проси у Нее прощения! – сказал батюшка. – И молись, чтобы спасла тебя, идиота!

– Так она ж не чудотворная! – удивился Марк.

– Чудотворная, не чудотворная… Божья Матерь это!

И Марк молился. Молился и отец Евгений. Истово, горячо. Изо дня в день.

Исповедовал свое неразумное чадо, соборовал, причастил. И случилось чудо! Настоящее. Выжил Марк.

И через какое-то время он уже пил чай в сторожке у отца Евгения и с гордостью рассказывал нам эту историю – духовный опыт как-никак. Привирал, конечно, как же без этого. Творческий ведь человек. Но отец Евгений его одергивал: «Да ладно языком-то чесать… Филолог».

С пьянством Марк с тех пор завязал. Правда, не по духовной, а по более банальной причине. Нельзя ему – после ранения. Он чаще стал ходить на службы. Исповедуется, причащается. И так же метет церковный двор. И уже несколько лет законопослушный гражданин – не ворует и не «чудодействует».

Окончательно ли покаялся разбойник или взыграет когда-нибудь еще его жульническое вдохновение? Кто знает. Но отец Евгений в него верит. Хотя и подшучивает иногда: «Маркуша-чудотворец».

Один шаг к Богу

Поздно вечером у отца Евгения зазвонил телефон: «Батюшка, Степан в себя пришел, приезжайте, пожалуйста!»

Степана батюшка знал хорошо. Сын партийных родителей, сам образцовый коммунист, он с молоком матери впитал, что религия – это опиум для народа, а попы – это воры и прохиндеи. И при встрече нет-нет, а пытался вразумить «отсталого» отца Евгения, что Бога нет и никогда не было. И «хватит уже валять дурака, снимайте-ка вы эти бабские шмотки и устраивайтесь, Евгений Александрович, на нормальную, уважаемую работу»…

Правда, когда-то в детстве верующая бабушка Нюра Степушку крестила, но это был его единственный поход в церковь. И тот в бессознательном, младенческом состоянии.

Крестик родители с него тут же сняли, отругав бабку за самоуправство. А сам Степка, став позже октябренком, потом пионером и так далее, до самой ее смерти припоминал ей этот «позорный факт своей биографии».

Но после внезапной гибели отца его мать Марина, с горя чуть не наложив на себя руки, обратилась к вере. Степана же это только раздражало.

– Ты думаешь, ему это поможет? Где был твой Бог, когда отец умирал? Где?! Нигде! Нет Его! – кричал он. И грозился выкинуть единственную икону Богородицы, которая чудом оказалась у них в доме после смерти бабушки.

Характер у Степана был тяжелый, властный, железный. Женившись, он частенько пил и поколачивал свою тихую, бессловесную жену Наденьку, когда та попадалась ему под горячую руку. Доставалось немало и детям. Поэтому, когда отец уходил на работу, дома все облегченно вздыхали. Его все боялись…

Шли годы. Дети выросли, Степан поседел, сгорбился. Умерла его старая мать, отдав перед смертью икону бабки Нюры невестке Наденьке. И теперь та уже выплакивала перед ней боль и, наверное, просила Божию Матерь смягчить характер мужа.

С возрастом характер Степана и правда немного смягчился. Он почти уже не бил жену, но не понимал, о чем она может говорить с «этой доской». «Иди лучше огородом займись», – ворчал он. И Надя безропотно шла. Никогда она мужу не перечила.

А потом Степан заболел. Врачи сказали: рак, где-то в голове. Физически он еще чувствовал себя крепким и сильным, но часто заговаривался и иногда не узнавал даже близких людей.