Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Александр Сергеевич Ципко

Почему в России не ценят человеческую жизнь

О Боге, человеке и кошках

Моим дедушкам – Дзегудзе Леониду Ивановичу и Ципко Еремею Андреевичу

Предисловие

Не всякая смерть рождает новую жизнь

Кто не любит человека в радости его – не любит и ни в чем.

Василий РозановПочему мне близка философия «живого» Василия Розанова

«Не волнуйтесь, – говорила мне моя соседка-иранка на Кипре, мать профессора архитектуры Шахина, – Бог вознаградит вас за вашу доброту, и ваша душа с душой этой несчастной кошки, которую вы хотели спасти, всегда будут вместе. Правда, вы не видели, – добавляла мудрая иранка, – что она пришла к вам не для спасения, а для того, чтобы оставшиеся дни своей жизни дожить с вами, в вашей квартире, чтобы насладиться тем, что кто-то за ней ухаживает, насладиться тем, чего она была лишена как бездомная кошка». И при этом она еще добавила: «Кошки знают, к кому прийти умирать, и кто им откроет дверь».

И, действительно, когда я забрал Лизу из поликлиники, где ей делали уколы и капельницу, она уже не стонала и становилась на свои высохшие от болезни лапы и пыталась играть со своим братом, красавцем-котом Барином, который был рядом с ней в последние дни ее жизни. Она наслаждалась последними мгновениями своей жизни. Умерла она у меня на глазах, утром, когда я уже встал и появился в гостиной, где она лежала на полу. Как-будто она меня ждала, чтобы со мной попрощаться перед смертью. Кто читал очерк «Тяжелые годы» из «Самопознания» Николая Бердяева, тот, наверное, помнит, что поведение его кота Мури перед смертью, которое он там описывает, очень напоминает поведение моей несчастной Лизы. Умирающий Мури рассказывает Н. Бердяев, «накануне смерти умудрился пробраться с трудом в комнату Лидии (жена Н. Бердяева – А. Ц.), которая сама уже была тяжело больна, и вскочил к ней на кровать, он пришел прощаться»[1].

У моей Лизы, когда она умирала, были открыты газа, с ее мордочки сошли ее страдания, а сами глаза светились поразительным спокойствием. Она действительно, как говорила старая иранка, за свои муки, как Божья тварь, заслужила место в раю.

Правда, вся эта история с неудавшимся мне спасением жизни бездомной кошки Лизы вызвала у меня настроение, прямо противоположное тем, которые сопровождали горечь утрату любимого кота Мури у Н. Бердяева. Произошедшая у меня на глазах смерть кошки Лизы, несмотря на то что она меня потрясла, в отличие от Николая Бердяева не вызвала то погружение в тайны бытия, в диалектику жизни и смерти, которое произошло у него после смерти кота Мури. «Я очень редко и с трудом плачу, – писал Николай Бердяев в своих воспоминаниях о том, как он перенес свое расставание с единственным, как оказалось, близким ему существом в этом мире. – Но, когда умер Мури, я горько плакал. Смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживанием смерти вообще, смерти тех, кого любишь. Я требовал для Мури вечной жизни, требовал для себя вечной жизни с Мури. Я долгое время совсем не мог о нем говорить»[2].

Все мои соседи, и не только мать профессора Шахина, видели, что я тоже глубоко впустил в свою душу смерть, как я ее назвал, «бедной Лизы», тем более, удивлялись люди, она же не была моей кошкой, эта бездомная кошка просто пришла ко мне умирать. Все эти мои переживания запечатлены в моей статье «Завещание бедной Лизы», которая в сокращенном виде была опубликована в «НГ» и которая, как говорила мне моя подруга Лилия Шевцова, у нее и у многих ее знакомых женщин вызывала слезы. Я включил в книгу полный текст, посвященный урокам смерти бедной Лизы, не перечитывая его. Не хочу возвращаться сердцем в страдания, пережитые мной тогда, летом 2017 года. Но я плакал не оттого, что мне, как сказала иранка, обеспечена радость рая вместе с бедной Лизой, а оттого, что я не смог, вопреки всему, вопреки своим усилиям, спасти ее от смерти.

Я вообще, по крайней мере, до сих пор, не вижу той особой прелести в смерти, которая всегда прельщала Николая Бердяева. Я категорически не согласен с Николаем Бердяевым, что жизнь сама по себе не имеет ценности, что она лишь короткая или долгая дорога «возврата в мистерии духа, в котором Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге»[3]. Тем более, как проговорился здесь же, в тексте, Николай Бердяев, он сам не знает, что означает вечная жизнь в христианстве. Если думать о бессмертии не вообще как о противоположности смерти, противоположности конечности жизни человека, а, как говорил Николай Бердяев, «конкретно-образно, а не отвлеченно», то тогда возникает серьезная проблема: является ли, продолжает свою мысль Николай Бердяев, бессмертие «безлично, в котором исчезает все неповторимо и незаменимо индивидуальное» или это «бессмертие личности с ее уникальной душой»[4]. Но у меня при всей моей вере в Бога как загадку тайны совести, любви, тайны чувства греха, тайны чуда, которое лично меня сопровождает в жизни, возникает еще более трудный для христианства вопрос. И, честно говоря, странно, почему этот вопрос не возникал ни у кого из русских философов, пытавшихся найти оправдание тем упрекам христианскому учению о спасении, которые выдвинул против него Федор Достоевский в знаменитой речи Ивана Карамазова. А как будет жить и чем будет жить эта индивидуальная душа Николая Бердяева, получившая, в отличии от других тысяч и тысяч смертных, право на бессмертие, на вечную жизнь? Ведь душа, если она душа, то она живет в этом мире, в нашем мире, постоянно взаимодействуя с земным, с телесным, выбирая между добром и злом в этом мире. Если она живет и она есть, то она все время живет испытаниями на прочность. И здесь все зависит от ее способности найти свой особый, личностный смысл в этой жизни. А чем будет заниматься душа Бердяева, тем более – философа, на небесах, где уже нет конфликтов добра и зла, где нет соблазнов грешного тела, где уже не надо выяснять диалектику добра и зла и где не надо будет искать оправдание идеи Бога. Здесь, в этом мире, есть сложности с верой в Бога, ибо еще никто не пришел к нам после смерти и не сказал о том, чем живет человек в раю. Ведь проблема в том, что благодать и свет Божий изо дня в день, с утра до вечера может точно утомить такую душу, какая была у Николая Бердяева. И тогда окажется, что в страданиях и муках в аду куда больше смысла, куда больше живого, чем в спокойной мертвечине сплошной, вечной благодати в раю. Я, упаси Бог, не хочу оказаться последователем Ивана Карамазова и продолжать дело созидания сомнений в вере в Бога, но в самом учении о бессмертии, на что, кстати, уже обратил внимание Н. Бердяев, есть много вопросов, на которые до сих пор нет ответа.

Конечно, удар моей душе, нанесенный смертью бездомной кошки Лизы, был важен для меня, для моей духовной жизни. Он отвлек меня от суеты политики, которая захватила меня целиком после безумия нашей «русской весны» 2014 года. Более того, жизнь и смерть животных, и тут Бердяев действительно прав, животных как «Божьих тварей», в чем я убедился после того, как в мою жизнь в Москве почти 10 лет назад пришла с улицы моя дорогая Муся с только что родившимися котятами, напомнили мне о том, о чем мы часто забываем: что в тайне живого, которое есть рядом с нами и которое мы часто не только не видим, но и не чувствуем, есть не меньше загадочного и трудно объяснимого, чем в тайне искупления грехов, о которой нам напомнил Федор Достоевский своим романом «Братья Карамазовы». Живя среди кошек и дома, и на Кипре, наблюдая этот мир, я убедился, что каждая из них, из этих кошек, является таким же индивидуальным, неповторимым существом со своим особым внутренним миром, как и мы. Все, что есть у нас, есть у них, а, может, надо сказать наоборот: все, что есть у кошек, есть у нас, у людей. У каждой кошки, тем более дикой, бездомной, страдающей кошки глаза светятся по-своему. У одних кошек (я в данном случае говорю о кошках, не о котах) в глазах – вечная тоска от своей бездомности, от своей неустроенной жизни. А у других, как у сестры Лизы Ани, маленького существа, глаза почему-то постоянно светятся от радости. От радости того, что она живет. Никто из сестер и братьев Лизы не благодарит меня так глубоко и откровенно, как Аня, за то, что я впустил их в жизнь со мной, когда я приезжаю на Кипр. И, кстати, эта радость от жизни, от мира была у нее в глазах, когда она совсем маленькой пришла ко мне на балкон и постаралась понять, что это за существо – человек. И видит Бог, несмотря на мой возраст – дорога к 80 уже прямая и открытая, – я именно благодаря общению с этими кошками всерьез осознал проблему сохранения живого. Так что я чисто «зеленый», правда, по-своему. Теперь, когда я приезжаю на Кипр, я дарю, как могу, сестрам и братьям Лизы те радости жизни, во имя которых пришла ко мне в дом умирающая бедная Лиза. По крайней мере 4 месяца в году они ощущают, что у них есть дом и заботящийся о них хозяин, что им уже не надо думать о хлебе насущном.

Я не знаю, является ли чувство благодарности таким же святым чувством, как любовь. Но я вижу, что по крайней мере у диких кошек, бывших бездомных кошек это чувство благодарности развито куда больше, чем у людей. Моя Муся уже десять лет живет со мной. У нее все есть: и дом, и любящий ее хозяин, и «шведский стол», и даже ее дочь, которая живет с ней и которая безумно любит ее. Но все равно у Муси возникает потребность периодически благодарить меня за свои радости жизни, иногда – как-то неловко, когда у нее появляется возможность, она бьет своим лбом мою руку, и глаза ее светятся откровенной благодарностью. Весь день, когда я в Москве, дома, Муся и ее внучка Чернушка подставляют мне свои спины, чтобы я их гладил. И что важно: чтобы гладил одновременно, двумя руками, чтобы было все по-честному, соблюдая их равенство по отношению ко мне. Кстати, страдания от неравенства, от того, что к тебе хозяин относится не с такой любовью, как к брату или сестре, также характерно для диких кошек, которых я впустил к себе в дом. Особенно от этого неравенства страдал старший брат Лизы Коля, простой, сильный русский «парень», которого, к несчастью, раздавил автомобиль. Он страдал оттого, что его брат Барин спит со мной, а ему уготовано место на кресле рядом. Он, кстати, покалеченный, тоже приполз ко мне прощаться, страшно кричал, полежал на полу, выполз из комнаты и уже у лестницы умер. Особенно поразила водителя, который вез меня в аэропорт на Кипре, сцена прощания кошек со мной. Прощаться прямо к ждущему меня такси вышла добрая Аня, Катя и еще двое котов – Кузя и Соник, – которых оставили здесь, на Кипре, их сердобольные хозяйки и которых я кормлю уже много лет. Так вот все они, четыре существа, выстроились в линейку и, глядя мне в глаза, легли на спину и как будто кто-то ими дирижировал, три-четыре раза перевернулись. Кто знает кошек, тот понимает, что таким образом они показывают расположение к человеку и демонстрируют свою благодарность к нему. Я от этой сцены тоже обомлел, такого раньше не было. И здесь я был свидетелем выражения абсолютно бескорыстного чувства благодарности по отношению ко мне. Ведь я уже уезжал, а, может, вообще больше никогда не приеду, но, тем не менее, они считали своим долгом сказать мне «спасибо». Разве в этом чувстве нет чего-то от божественного, от тайны мира, о котором мы ничего не знаем.

Все, как у людей, иногда даже сильнее, чем у людей. Как ненавидят, завидуют кошки, которых я кормлю на балконе, но не пускаю в квартиру, сестрам и брату умершей Лизы, которые получили право жить полноценной жизнью, хотя бы на время, в квартире. Бедному Барину, несмотря на его большие размеры, достается больше всех. Дикие коты его не подпускают даже к лестнице, ведущей ко мне на второй этаж. И мне приходится заносить его к себе на руках. И самое поразительное, о чем я уже сказал, – глубинное ощущение каждой кошки и кота, по крайней мере, у диких, бездомных кошек, ощущение одиночества, за которыми я наблюдаю. У бездомных собак образуются все-таки стаи, они как-то выживают вместе, а эти несчастные существа предоставлены сами себе и могут рассчитывать только на себя. Теперь Барин и сестры умершей Лизы, как я сказал, живут у меня, ночуют со мной, но Катя, которую мне два года назад удалось спасти от заражения крови, Катя, которая несомненно поразительно умна, все же очень недовольна и не скрывает этого, что ее брат спит со мной, а добрая Аня в последнее время начала приходить спать на диване, который находится рядом с любимым Катей креслом. Она, Катя, в отличии от своего брата и сестры, чувствует себя хозяйкой квартиры. У меня даже иногда складывается ощущение, что все-таки переселение душ существует. До того, как Катя стала кошкой, она была очень властной женщиной, рачительной и строгой хозяйкой. И здесь тоже много интересного. Доброе притягивает доброе. Все-таки добрая Аня иногда играет по-детски со своим добрым братом Барином. А всегда напряженная Катя существует сама по себе и никаких знаков внимания не оказывает ни брату, ни сестре. А на улице, когда меня нет, каждый из них троих существует сам по себе и никакого общения между ними нет. И что еще поразительно: это разница в самоощущении, в чувстве достоинства у этих бездомных кошек. Катя, совсем маленькое существо размером в два кулака, как только стала хозяйкой моей квартиры, начала относиться к своей сестре и брату как бы свысока. А к своим соплеменникам, всем тем бездомным котам, которые собираются у моей двери утром, перед тем как я их буду кормить, она относится вообще презрительно. Вы бы видели гримасу на ее мордочке, когда она проходит мимо этих бездомных котов. Она совсем маленькая, но и здоровые бездомные коты и кошки сторонятся ее, когда она поднимается ко мне на второй этаж. И что еще поразительно и что характеризует это особое мировоззрение этого маленького существа с развитым чувством достоинства: она, в отличие от бездомных кошек, никогда не бросается в ноги проходящим людям и не просит у них корма. Когда меня нет, она живет в зарослях и кормится ящерицами, которых она постоянно отлавливает. Иногда этих ящериц она приносит ко мне и показывает. И самое поразительное: конечно всегда туалет с наполнителем рядом с ней на полу. Но за более чем два года, которые она живет вместе со мной, она никогда им не пользовалась. Даже когда она лежала больная, с порванным сухожилием на правой лапе, она мяукала, отпрашивалась и выползала на улицу для выполнения своих надобностей. Она, наверное, не хочет, чтобы я увидел когда-нибудь, как она справляет свои естественные надобности. По-другому это трудно объяснить.

И теперь еще один вопрос: как это получается, что в мире, который существует рядом с нами, есть все, что и у нас, а именно чувство любви, чувство благодарности, чувство достоинства и все наши страсти – зависть, агрессия к более успешным, к тем, кто живет лучше, чем мы. Тут вообще много непонятного, трудно объяснимого. Вдруг в последнее время ко мне начала приходить и проситься в квартиру их мама, очень дикая кошка, которая 4 года назад притащила все свое потомство ко мне на балкон. На самом деле они, мама и ее котята, забыли друг друга. Но у них срабатывает какой-то инстинкт, напоминающий об их близости: Катя, которая в жизни никогда не уступит никому свою порцию пищи, как только приходит в гостиную что-то поесть ее мама, отступает в сторону и отдает ей свою пищу. Это все происходит, как мне кажется, на каком-то иррациональном уровне, это срабатывает инстинкт. И интересно, что эта дикая мама считает возможным приходить к моей двери и просить, чтобы я ее, в отличие от других кошек, пустил к себе в комнату. И логика у нее очень простая: если у вас живут мои дети, то почему я, их мама, не имею права приходить туда, где они находятся. Хотя вообще-то она сторонится и боится людей. Я не знаю, может, я все это придумываю, но в этих отношениях, казалось бы, простых существ очень много какой-то тайны, какой-то подсознательной, но разумной логики.

Кстати, еще раз о проблеме глубинного одиночества всех этих созданий, о глубинном одиночестве кошек. Наблюдая за этим одиночеством, я осознал правоту обожествления семьи, семейных чувств, характерных для философии «живого» Василия Розанова. Ведь именно благодаря семье, благодаря особым духовным отношениям между родителями и детьми и между самими детьми, вырастает основа духовности, чувство любви, преданности, контроль за своими инстинктами, боязнь причинить боль своему ближнему. И, на мой взгляд, только такие моральные уроды как Карл Маркс и Фридрих Энгельс могли в своем учении о коммунизме, которое так любят представители нашей якобы либеральной интеллигенции, объявить войну семье, настаивать на разрушении дома как очага семьи, настаивать на отказе от семейного воспитания детей. Все-таки надо отдать должное нашим большевикам: они очень скоро поняли абсурд самой марксистской идеи разрушения семьи и отказа от семейного воспитания детей.

И вот, наблюдая за жизнью и смертью окружающих меня кошек, я осознал, что вообще за отношением к добру и злу в жизни, тем более, в нашей русской жизни, стоит отношение человека к живому. Не может человек, ценящий жизнь саму по себе, ощущающий уникальность всего живого, старающийся помочь бездомным собакам и кошкам, видеть, как, к примеру, Александр Проханов, особую красоту в смерти – в репрессиях Сталина, в муках и страданиях миллионов людей, прошедших через Гулаг. Я обратил внимание, возможно, это случайность, но мои соседи, наши соотечественники, русские, белорусы и татары, ненавидящие меня за то, что я кормлю диких кошек и за это называющие меня «козлом», тоже почему-то все неосталинисты, оправдывают репрессии Сталина и считают, как они мне говорят, что жертвы «большого террора» Сталина были неизбежны и необходимы. Отсюда я делаю для себя вывод, что за оправданием большевизма, его репрессий, за оправданием гибели, страданий десятков миллионов людей в советское время стоит не просто мертвое сердце, мертвая душа, но и какое-то глубинное безразличие к жизни, дефицит ценности не просто человеческой жизни, но и ценности бытия. По крайней мере, как-то получается, что все те другие русские соседи, которые поддерживают мои усилия по спасению от голода диких кошек, к примеру, бизнесмен Валерий Леонтьев, который ездит со мной по магазинам и помогает мне закупать для этих кошек корм, такой же антисоветчик и антисталинист, как я, один в один. Для него, как и для меня, Октябрь – катастрофа, и, с его точки зрения, как и для меня, большевики уничтожили все самое ценное, что было в России – крепкое крестьянство, ее святыни, уничтожили наиболее талантливых русских людей. Валерий Леонтьев не гуманитарий, он технарь, и он не знает, что его отношение к Октябрю, как и мое, напоминает отношение к большевикам и к их революции как к катастрофе героя моего рассказа Василия Розанова. И еще один пример. Мой помощник уже два десятилетия, Ирина Фролова, точно как я, устраивает среди своих знакомых бездомных кошек и их котят, и в то же время ненавидит Сталина и видит бессмысленность и антирусскость всего этого семидесятилетнего коммунистического эксперимента. Так что я совсем не случайно соединил проблему отношения к бездомным животным, вообще проблему отношения к живому с выяснением природы и причин нашего нынешнего русского равнодушного отношения к ценности жизни. И еще очевидное: я лично во всей этой истории с умирающей кошкой Лизой осознал, что многое в душе каждого из нас, в том числе и наши политические взгляды и предпочтения, сознательно или бессознательно зависят от нашего отношения к живому и, наверное, самое главное – от того, как складывалась наша жизнь в этом мире. Все-таки отношение к человеку как к средству достижения идеалов или, как сегодня, достижения «подлинного суверенитета России» идет не только от неразвитости души, от отсутствия способности сопереживать страданиям и бедам другого человека, но и вообще от утраты духовной связи с жизнью, с живым. Русская жестокость, о которой так много написали наши русские писатели и философы, наверное, тоже происходит от слабой связи русской народной души с «живым».

Мертвечина в политике, мертвечина в оценке преступлений большевизма, наверное, еще идет от отсутствия контакта с жизнью вообще, от отсутствия умения видеть красоту бытия самого по себе. И я думаю, что различия моих мыслей и переживаний по поводу смерти Лизы от переживаний Николая Бердяева по поводу смерти его кота Мури как раз и проистекают от различного отношения к миру, который есть. Смерть Мури устремила глаза Бердяева в небо, заставила думать о тайне бессмертия, а у меня, грешного, вызвала, наоборот, страсть спасти, если можно, жизнь братьев и сестер бедной Лизы, заняться спасением от голода весной и осенью окружающих меня бездомных кошек, а в своей публицистике – более жестко отстаивать ценность человеческой жизни, раскрывать аморализм и изуверство идеологии, которая рассматривает человека как «средство». Трагедия современной России, на мой взгляд, состоит в том, что мы, как и в советские времена, рассматриваем человека как «средство» и только как «средство». Вся эта история с бедной Лизой, которая сделала все возможное и невозможное, чтобы умереть нормально, в доме, рядом с хотя бы временным хозяином, напоминает о полном безумии нашей так называемой «русской идеи», согласно которой русский только тогда будет русским, когда он не будет заботиться о благах «повседневности», когда он будет в душе противостоять «соблазнам мещанства», когда он будет жить при «минимуме материальных благ». Если простая кошка или кот Мури, который, как говорил Бердяев, является «Божьей твари», то почему человек, уж точно «божья тварь», несущий в себе диалектику греха и добра, не имеет права на нормальную, достойную жизнь, почему он, как считают нынешние идеологи «особой русской идеи», должен мучиться и страдать. Я, как одессит, не люблю смотреть в чужой карман, меня бабушка, мать отца, как ее называли соседи, «кацапка Аня» учила, что самый большой грех – завидовать другому.

Но я не могу не видеть, что, как правило, наши нынешние славянофилы, проповедующие жизнь при «минимуме материальных благ», сами – очень сытые люди и никогда ни в чем себе не отказывали. Об изначальном аморализме и изуверстве идеологов «русской идеи» я рассказал в специальной статье, которую написал несколько лет назад и которую включил в данную книгу. Я, конечно, не призываю своего читателя отдавать столько сил, сколько отдаю я, спасению живого, помощи этим бездомным кошкам. Но я не могу не сказать, что все эти бывшие бездомные кошки, которые окружают меня на старости лет и в Москве, и на Кипре, дают мне не только любовь, но и заставляют обратить внимание на философию жизни, философию живого, о которой мы забываем. Как сильно в этих существах желание обрести то, чего у них нет, обрести нормальное, полноценное существование! Я повторяю: если стремление к нормальному, полноценному существованию сидит в основе живого, то почему на протяжении веков наши русские мыслители так страстно борются с этим желанием обрести достойную жизнь. Бездомный брат бедной Лизы красавец Барин, который живет со мной, когда я приезжаю на Кипр, готов сутками лежать на полу под моей кроватью, наслаждаясь от соприкосновения с полом, с домом, который у него появился всего лишь на несколько недель. И, самое страшное, он был готов покончить жизнь самоубийством во имя того, чтобы остаться после моего отъезда в моей спальне, которая стала на время для него домом. Это произошло в декабре ушедшего года. Перед отъездом я вдруг обнаружил, что Барин пропал. Посмотрел под кровать, где он обычно лежит, осмотрел все закоулки во всех комнатах. И я уже решил, что он незаметно ушел, когда я открывал дверь на балкон. И только когда в последний раз, перед тем как закрыть дверь и уехать, я снова обошел все комнаты и услышал его слабое мяуканье. Оказалось, что он, зная, что я уезжаю, залез со стороны стены в дырку комода и там, среди постельного белья спрятался от меня. Но бог спас Барину жизнь и освободил меня от мук вечной мысли о том, что из-за своей халатности я убил любимого кота. И ведь страшно: кот, простой кот, готов умереть во имя того, чтобы остаться на теплом полу в квартире, а мы, люди (речь идет о наших идеологах «русской идеи»), настойчиво проповедуем ненависть к быту, к устроенной жизни, пугаем и без того обделенного многим в жизни русского человека «низостью мещанства», низостью обыденности, говорим ему, что только тогда русский будет русским, когда он будет жить в избе с дырявой соломенной крышей. Я об этом пишу в статье «Идеология „русской партии“ 1960-х», которая открывает второй раздел этой книги.

Но на самом деле в жизни все наоборот. Нищета голодного человека не рождает ни духовности, ни любви к отечеству. Наблюдая за жизнью кошек, я обнаружил, что как только проблема желудка решена, вся их кошачья жизнь наполняется любовью. Моя Муся в Москве целый день со своей дочкой, больной красавицей Конфеткой, облизывают друг друга. А дочь Конфетки, Чернушка, которая вернулась ко мне после смерти своей хозяйки и о которой мама и бабушка забыли, очень переживает, что ей некого целовать, и она периодически хватает мою руку, когда приходит ко мне на письменный стол, и начинает ее облизывать точно так, как Конфетка облизывает свою счастливую маму Мусю. И только на шестой год после возвращения ко мне домой Чернушка добилась от своей бабушки Муси права лежать рядом с ней и так же страстно ее облизывать. А несчастный Барин может заснуть только тогда, когда своим телом или лапой хоть немного может прикоснуться ко мне. У Кати – свои способы демонстрации мне любви и благодарности: она, как правило, лежит рядом со мной, когда я читаю книги, работаю над текстом. Тогда она подходит ко мне, смотрит мне в глаза и несколько раз своим носом ударяет меня в нос. Или же, когда Барин, как всегда, уходит на улицу в 2 часа ночи, она ложится ко мне в постель, подползает к моей голове и лижет мои уши. Вот такова тайна общения между кошкой и человеком, тайна любви, которую мы порой не видим, но которая пронизывает весь мир, все живое. И она, эта тайна, куда глубже, чем тайна Галактики, которой мы так много уделяем внимания. А агрессия и злоба у тех несчастных бездомных кошек, которых я кормлю три раза в день у себя на балконе: здесь уже изголодавшаяся мать отталкивает от кормушки своих котят. Правда, коты, как ни странно, даже если голодные, уступают корм малым котятам. И отсюда – главная мысль моих статей, которые вошли в эту книгу: не будет голодный, злой от нищеты русский человек ни патриотом, ни богобоязненной личность. Ведь религиозное чувство несовместимо с жестокостью дикого русского быта. Я собрал мысли русских мыслителей на этот счет в одной из своих статей. Надо вообще осознавать, что, по-моему, недостаточно осознает руководство нынешней России: внешняя политика, которая ведет к обнищанию населения, даже к медленному обнищанию, при всех своих внешних достижениях может привести к очередной, на этот раз – последней катастрофе. Мы не хотим помнить ни об уроках 1917 года, ни об уроках 1991 года.